Короче, я медлил, как будто ждал знака.
Как вдруг, я едва устоял от удара под дых холодного северного ветра.
Почти одновременно меня обожгло горячим дыханием с юга.
По левую руку от меня пошел дождь, а по правую снег.
Почва подо мной содрогнулась, солнце померкло, землю окутал мрак, а на черном небосводе что меня, собственно, потрясло! возник разъяренный, пылающий лик матери моей.
Перекрывая бурю, она мне кричала, чтобы я оставил в покое пьяного в дым татарчонка и немедленно возвращался в класс, и садился за парту у окна, и что не для того она тратит жизнь, чтобы я все испортил.
За доли мгновенья, что я глядел на неё и пытался осмыслить, каким это образом мать моя оказалась на месте солнца я, практически, ослеп.
На лице вместо глаз у меня образовался черный провал, через который ворвались в меня ветры ярости и отчаяния.
И тут я впервые не смог удержаться и погрозил ей ножом:
«Оставь нас, прошу!» вдруг потребовал я, сам поражаясь собственной смелости.
«Ты не знаешь, что просишь!» раскатисто сверху расхохоталась мать моя.
«Но я обещал!» крикнул я.
«Ты, что ли, Бог, чтобы ты обещал!» скатилось с небес.
«Бог хочет любви, и мой друг тоже хочет любви!» слабо возразил я, почти теряя надежду на понимание.
«Только Богу дано хотеть невозможного!» возразила она тем же тоном, полным презрения.
Тут я смолчал.
Я не знал, что ответить.
Черный огонь бессилия жег меня изнутри.
Я чувствовал, как во мне закипает кровь, лишая последней способности мыслить и противостоять.
«Все равно, он просил, и я обещал! закричал я наверх из последних сил. И пускай я не Бог я ему помогу! И пускай я не Бог все равно, я его не оставлю! И пускай я не Бог! бунтовал я и рвался, пускай я не Бог!..»
Как ни странно, однако, но с каждым моим восклицанием: «пускай я не Бог!» во мне самом с еще большей силой крепла решимость исполнить самое заветное желание моего единственного друга.
Пока мы с ней так препирались, она спустилась с небес и повисла вровень со мной.
Мне сделалось невыносимо жарко.
«Кир! Кир!» находило и жалило меня солнце, куда бы я ни бежал в поисках спасения.
«Но я обещал!» кричал я, отчаянно размахивая руками.
Опомнись ты, дурень! раненным зверем ревело оно, подражая голосу матери моей.
«Но я обещал!» продолжал я хрипеть, как в удушье
Не знаю, как долго продолжалось это безумие, подобное светопреставлению.
И не вспомнить уже, когда все опять возвратилось на круги своя.
Только очнувшись, я вдруг обнаружил Алмаза Галимуллу в луже крови и мать мою со старинным татарским ножом с глубокими зазубринами в глазу
15.
В чем я не раз с удивлением убеждался, и к чему уже вряд ли привыкну так это к безраздельной власти слов над беззащитной реальностью.
В самом деле, как мы ее, эту реальность, назовем такой она, реальность, нами увидится!
Услышав про наводнение, мы готовы представить реку, покинувшую берега, но при слове «потоп» уже видим, как хляби небесные с устрашающим грохотом обрушиваются на бедную землю, и как исчезают под безжалостной водой города, страны и материки, и как гибнет в отчаянии и муках все, что имело дыхание жизни.
И не так, вроде, страшно, когда войну называют вооруженным конфликтом, убийцу похитителем жизни, а насильника и маньяка душевнобольным
Само словосочетание «детская комната» способно кое-кому навеять светлую грусть по канувшей в лету поре, когда можно ползать среди игрушечных лошадок и слоников, машинок и паровозиков и не испытывать никаких забот.
По злой иронии Судьбы маленький ад, в котором я оказался после известных событий, симпатично именовался Детской Комнатой при Районном Отделении Внутренних Дел 13.
Попадали в нее, минуя разъезжающиеся по сторонам бронированные двери и литую стальную решетку вертикального хода, а как возвращались то тайна, покрытая мраком.
От бетонных стен и низкого потолка веяло холодом и тоской.
Окон в этой обители зла не наблюдалось.
Единственным источником света служила тусклая лампочка под низким потолком, слабо освещавшая невиданных размеров женоподобное существо, царственно возлежащее на гигантском троне красного дерева, с парчовым покрытием и платиновой табличкой с гравировкой на резной спинке: генерал-полковник милиции Каинова Н.А.
В пеньюаре цвета кровавой зари, с небрежно наброшенным поверх могучих плеч кителем с золотыми генеральскими погонами, зеленым бантом на огненно-рыжей, будто охваченной пламенем, квадратной голове, двумя белесыми, близко посаженными глазками-буравчиками, глядящими страстно-пронзительно из-под тонко ощипанных дужек бровей, неровной порослью усов над тонкой верхней губой и замусоленной папиросой в черных щербатых зубах всем своим видом начальник Каинова Надежда Авелевна являла собой симбиоз женщины и солдата.
«Свободны!» громовым голосом объявила генерал двум рогатым полковникам, притащившим меня к ней за ноги, жестоко избитого, окровавленного и окованного пудовыми ржавыми цепями.
«Служим Советскому Союзу!» в унисон прокричали полковники и бесследно растворились в сумеречном пространстве каземата.
По всему судя, мы остались вдвоем только я и она.
Я не мог ее видеть, поскольку валялся в подножии трона, лицом в промерзлый бетон.
Не в силах поднять головы, я только слышал ее тяжелое с присвистом дыхание и затылком чувствовал на себе ее взгляд, обжигающий лютым холодом.
Я покрылся корочкой льда, пока мы молчали.
«Ну, хорош!» наконец, прозвучало набатом в замогильной тишине Детской Комнаты.
«Хорош, матереубивец!» хрипло повторила генерал, хватая меня мощной дланью за воротник моего, времен первой мировой войны, суконного пиджачка и вознося над собой.
«Цепи на мне весят больше меня!» отчего-то подумалось мне.
Минуту-другую она внимательнейшим образом разглядывала меня на расстоянии вытянутой руки.
Вид у меня был еще тот судя по тому, как она вдруг брезгливо поморщилась, вследствие чего ее нижняя губа невероятным образом сомкнулась с дужками бровей.
«Ты Данту читал?» Неожиданно вопросила Каинова Н.А., устрашающе похлопывая черными щетками искусственных ресниц.
Я хотел ей сказать, что читал, и даже читал не единожды но только в ответ простонал: а-а
«Вот и я тоже чувствую, что не читал! почти с дьявольской улыбочкой на устах констатировала она. А когда бы читал, продолжила, встряхивая меня, как нашкодившего кота, то, может, и знал бы про Ад, что тебя не дождется!»
Без преувеличения, автор «Божественной Комедии», после Софокла, входил вторым номером в круг нашего обязательного чтения.
Я бы мог генералу цитировать строки из «Ада», первой части трилогии великого флорентийца («Чистилище» и «Рай» мать моя находила занудными и необязательными), но малейшее шевеление разбитыми в кровь губами доставляло страдание.
«Гляди!» властно воскликнула генерал, вознося меня выше под потолок; при этом сама она оставалась неподвижной, и только ручища ее непостижимым образом удлинилась, подобно многопрофильной стреле башенного крана.
И тут же, как по команде, с тяжелым грохотом разъехались по сторонам бетонные полы каземата, открыв моему потрясенному взору огнедышащий зев гигантской пропасти, буквально кишащей мириадами человеческих существ, терзаемых бесчисленными популяциями ядовитых змей, а также лютыми львами с подъятыми гривами, тощими волчицами и прочими подобиями ежей, ехидн, шакалов и гиен.
Несметные тучи малярийных комаров и навозных мух, диких ос и свирепых слепней носились туда и сюда под музыку Вагнера и безжалостно жалили, кололи и пили из несчастных кровь.
Разум мутился от стонов и ропота адовых пленников.
С окаянного дна на меня, вдруг, пахнуло зловонием и тоской.
Верно, и в самых своих невероятных фантазиях я бы не смог увидеть воочию все девять кругов Ада, когда-то так точно и образно описанных Данте Алигьери.
«Здесь кладбище для веривших когда-то, что души с плотью гибнут без возврата!» припомнилось мне.
«А ну-ка, не жмуриться, матереубивец!» встряхнула и страшно воскликнула генерал.
Я открыл глаза, повинуясь приказу.
Воистину, зримая реальность, представшая моему потрясенному взору, в разы превосходила возможности человеческого воображения.
Крики и мольбы тонущих в реках кипящей смолы, страждущих в объятиях скопищ мерзких червей, горящих на вечных кострах, раздираемых диким зверьем на куски, пронзаемых насквозь, как кинжалами, стальными хвостами крылатых драконов проникали в меня до костей и карябали душу.
Страшный вопль раненным зверем вырвался из меня и кубарем прокатился по всему периметру каземата.
«Не орать, не люблю!» грозно осадила меня Надежда Авелевна.
Кажется, я еще закричал и задергался из последних сил, от чего пиджачок затрещал, расползся по швам и я выпал в тартарары
16.
«Слава Богу, живой!» непривычно по-доброму прозвучал голос матери моей.
Едва я открыл глаза она положила мне руку на грудь и попросила не волноваться, а тихо лежать, как лежу.
«Сынок, будешь жить!» интригующе пообещала она.
Между тем, мое тело, казалось, кричало от боли совсем как после смертельных сражений на берегу Сучара-ручья.