16.
«Слава Богу, живой!» непривычно по-доброму прозвучал голос матери моей.
Едва я открыл глаза она положила мне руку на грудь и попросила не волноваться, а тихо лежать, как лежу.
«Сынок, будешь жить!» интригующе пообещала она.
Между тем, мое тело, казалось, кричало от боли совсем как после смертельных сражений на берегу Сучара-ручья.
«Сынок будешь жить» повторял я про себя, почти осязая на вкус языком каждую буковку слова: ж-и-т-ь
Неожиданно я обнаружил себя на матраце с подушкой (чего прежде со мной не случалось), укрытым старой солдатской шинелью.
В воздухе слышались запахи щей на сальце с пережаренным луком.
Поистине, мне снились сны один фантастичней другого!
Наконец, в слабом утреннем свете, нечетко, на фоне решетки я различил мать мою, задумчиво что-то помешивающую ложкой в старом, помятом солдатском котелке времен первой мировой войны.
«Вот, доварю, и поешь!» наконец, долетел до меня шепоток, подобный ласковому дуновению ветерка.
Четыре насквозь прозаических слова «вот!» «доварю!» «и!» «поешь!» прозвучали сонетом.
Удивительные на слух слова: щец на сальце с поперченным лучком, капусткой квашёной, мореной морковкой, лавровым листком и чесночком протекали в меня, не встречая препятствий.
«Уж поверь, щец таких ты еще не едал!» стоя ко мне спиной, мелодекламировала она, призывно почмокивая губами.
«Ну, чего, оклемался малец?» послышался хриплый, до боли знакомый голос.
«Не убили, спасибо, товарищ Каинова Надежда Авелевна!» процедила сквозь зубы мать моя.
И тут же мне вспомнились жуть и кошмар, пережитые мной этой ночью в Детской Комнате 13.
«Так-то был не сон, и она мне не снилась, а существует!» подумалось, вдруг.
«Так били не до смерти, до полусмерти!» как будто расстроилась генерал.
«Гляди, если что!» погрозила ей мать моя.
«Как сама попросила так били!» как мне показалось, с обидой и некоторой толикой сожаления повторил хриплый женский голос.
«Не дай Бог помрет ворочу с того света!» без пафоса, впрочем, произнесла мать моя.
«Не многих, однако, встречала оттуда!» заметила вскользь генерал.
«Тут случай такой начала, было, мать моя и умолкла. Тут случай особый» сказала и стихла; как будто утратила нить, или забыла слова.
«О ком, любопытно, они говорят? безуспешно гадал я, взирая на женщин, неужели обо мне?»
«Да живой, говорила, не помер!» должно быть, заметив мой взгляд, обрадовано закричала Каинова Надежда Авелевна, на сей раз представшая в образе старшины сверхсрочной службы Министерства Внутренних Дел СССР.
«Пробудился, сынок!» наконец, обернулась ко мне лицом
17.
О, лучше бы я не проснулся тогда, и лучше мне было не видеть ужасный татарский нож, что торчал по самую рукоять в левом глазу матери моей!
Тут я заново, можно сказать, пережил поистине чудовищное убийство моего любимого друга Галимуллы и также необъяснимое ранение матери моей.
Какие-то факты я, может так статься, и преувеличил.
К примеру, Детскую Комнату 13 я поначалу воспринял в Дантовом, если можно так выразиться, освещении тогда как на деле, она представляла собой типичную камеру пыток для провинившихся несовершеннолетних подростков.
Невероятная генерал Каинова Надежда Авелевна, по пробуждению, оказалась старшиной милиции сверхсрочной службы и происходила, насколько я понял, из одних мест с матерью моей, а гигантский трон красного дерева, на котором она демонически доминировала обыкновенным крашеным стулом из липы.
В остальном я, надеюсь, не отдалился от буквы документального повествования
Кормили они меня в четыре руки я едва успевал открывать рот.
Наконец, насытившись щами, я откинулся на подушку и зажмурил глаза.
Нож в левом глазу матери моей торчал, как упрек и напоминание о том, чего мне хотелось забыть.
Я всего ожидал в ту минуту но только, однако же, не того, о чем она мне поведала
18.
Но прежде она проводила за дверь старшину-генерала, и лишь потом, помолчав, завела леденящую разум историю
19.
«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте!» когда-то воскликнул великий Шекспир и поторопился: есть!
Отсюда, из камеры датской тюрьмы, где я в муках и скорби пишу эти строки, он мне представляется милым романтиком, так не изведавшим истинных, а не придуманных трагедий.
Отсюда, из камеры датской тюрьмы, где я в муках и скорби пишу эти строки, он мне представляется милым романтиком, так не изведавшим истинных, а не придуманных трагедий.
Данте скорей не Шекспир вспоминался мне живо во все продолжение материнского повествования:
«Трехзевый Цербер, хищный и громадный, Собачьим лаем лает на народ,
Который вязнет в этой топи смрадной. Его глаза багровы, вздут живот,
Жир в черной бороде, когтисты руки; Он мучит души, кожу с мясом рвет.
А те под ливнем воют, словно суки; Прикрыть стараясь верхним нижний бок, Ворочаются в исступленье муки»
Мне так и виделись: разверстые небеса и падающие на землю громы и молнии, смерчи, ветра, ураганы, тайфуны, тонущие в сере и пепле города и веси, ревущий в беспамятстве скот и люди, тщетно молящие о пощаде
20.
Начала она буднично и без нажима, и рассказ о себе продолжался спокойно, без пафоса, в третьем лице так, будто совсем не она являлась центральным действующим лицом тех, повторюсь, леденящих разум, событий.
Временами, по мере того, как она углублялась в прошедшее течение речи её замедлялось, или вдруг цепенели глаза, а лицо покрывала смертельная бледность.
Любой другой на её месте стонал бы и выл, проклиная судьбу и день, когда появился на свет.
Она же на протяжении всего повествования ни разу не всхлипнула, не зарыдала.
И сегодня еще, даже зная ответ на вопрос, из какого источника мать моя черпала силы для выживания я не перестаю поражаться её стойкости и самообладанию
21.
Итак, в белорусских лесах, как поведала мать моя, на хуторе Диком, в семи верстах от местечка Чапунь, что на Ислочь-реке, испокон веку поживали старый Кастусь с любимой супругой Ефимией, одиннадцатью сынами и двумя двенадцатилетними дочурками-близняшками Даяной и Бездной.
Всех одиннадцать братьев, к слову, она перечислила по именам, в порядке рождения, с описанием внешности и привычек, дурных и хороших.
У братьев уже были жены и дети, число которых она затруднялась припомнить в точности сто, может, триста.
Мужики промышляли охотой на зверя и рыбной ловлей, бабы рожали детей, пахали землю, пололи картофель, ходили за птицей и скотом, пряли пряжу, латали одежду и варили щи.
Поживали они не богато, конечно, зато без обид: спать ложились всем скопом в большой светлой горнице, не голодали и были одеты, обуты чего еще надо, казалось бы?
Тут, помню, мать моя вдруг замолчала; обычно бесстрастные, цвета дождя, глаза затуманились и потеплели; разошлась паутина морщинок у рта и на лбу; и на тонких губах промелькнуло подобье улыбки
Однажды близняшки бродили по лесу с лукошками и на болотах у Волчьей впадины прямо наткнулись на грязного чужака.
Будто брошенный куль, он валялся во мху вниз лицом и едва дышал.
Даяна при виде бродяги, со слов матери моей, до смерти перепугалась и кинулась бежать.
Что касается Бездны она не сробела, и даже приблизилась к чужаку и перевернула на спину.
Перепачканный кровью и грязью, отвратно смердящий, мужчина являл собой жалкое зрелище.
Пока еще помощь поспела, тащила его на себе, вспоминала она, верст пятьсот или сто.
Три долгих, как жизнь, года бедняга провел без движения, в коме («как жизнь», мать моя подчеркнула с нажимом).
Три года поила Бездна своего принца (как про себя она его пророчески называла!), кормила с ложечки, вымывала, чистила, подстригала ногти и волосы, натирала целебными травами и мазями, дважды на дню ворочала, во избежание пролежней.
Даяна тем временем, со слов матери моей, грязла в разврате: то ее видели в старом хлеву с пастушком с соседнего хутора; то засекли с трактористом на гумне; а то в неглиже, под кустом с коновалом Захаром Оспой.
Что ни вечер, Даяна тащилась в Чапунь за семь верст, на танцы под гусли с баяном; назад возвращалась под утро; пробуждалась за полдень; долго томно позевывала, потягивалась, и поплевывала в потолок; наконец, голышом, не спеша, направлялась на скотный двор, где орошала лицо и торс свежеотобранным козьим молоком; умывшись, блаженно выкуривала натощак косячок сушеной травы, осушала граненый стакан самогона и медленно, и сладострастно заглатывала, как удав кролика, огурец пряного посола.
Ритуальный показ фокуса с огурцом неизменно сопровождался бурными аплодисментами прыщавых племянников, достигших тревожного возраста половой зрелости.