Лепесток за лепестком - Антология 6 стр.


Вот и снова я здесь И я открыл кран из него текла черная вода. Мебель провалилась в дыры. Продолжалась жизнь.

Избыточная. Забывчивая. Беспощадная. Меняла целые ландшафты. Что ей малая человечья норка Пробежала здоровущая крыса может статься, это теперь символ жизни. На мраморном подоконнике лежала пилка для ногтей.


И Иван вспомнил, что теперь из любого, почти любого праха он сможет, должен воскресить, воссоздать свою Любовь!..


Выйдет не из «пены морской»  из холодной металлической коробки, опутанной разноцветными проводами и тончайшими полями. Всюду здесь сиял медицинский хром, сверкал ортопедическим отстраненным блеском полированный никель. В клинической лаборатории, в этом хромированном храме, есть всегда некая взвесь, примесь атмосферы пыточной камеры. Родовые муки материи на новый лад писк и подвывание зуммеров, конвульсивные вихляния осциллографических синусоид, призрачное мерцание дисплеев, бесшумные и точные движения местных мистагогов, жрецов-теургов, облаченных в широкие зеленоватые комбинезоны; жрецов, лица коих сокрыты.

 Дубль номер ай би зет семь тысяч двести пятьдесят один икс два пять девять!!!  возглашает один из персонала.

 Встречающему приготовиться!  отзывается другой, и Иван переступает высокий пластиковый порог

Там у них что-то не сработало, и Маша получилась несколько моложе программного возраста. Руководитель группы сильно извинялся, ссылался на «неотработанность процесса», «новизну, необкатанность оборудования», «недопоставку комплектующих агрегат деталей» и «астрологический барьер» «Значит,  думал Иван,  Маша не может помнить мой отлет и ничего о нем не знает? Будет ли помнить она и о своей жизни уже без меня, и о своей смерти?.. Как отнесется она к своему возвращению?»  все это молниеносно пронеслось в вывихнутом сознании Ивана.


Он был выведен из оцепенения мелодичным и насквозь знакомым голосом, произнесшим довольно беззаботно, с характерной растяжкой: «Здравствуй, Ванечка!»

Из-за зеленой стеклянной ширмы, в зеленой же больничной хламиде выходила прежняя Мария. Ивану ничего не оставалось делать, как шагнуть навстречу сквозь страх и риск.

Николай Рудницкий

г. Санкт-Петербург


Поэт, писатель, художник, музыкант и философ. Окончил Санкт-Петербургский государственный политехнический университет, кафедра Регионоведения. Автор семи поэтических сборников: «Мгновение века», «Песнь пустоты», «Луг», «Тесей по совместительству», «Перекати-Коля», «Настоящее неопределенное время» и «Литературная смерть», а также сборника рассказов «Мрачные миры Николая Рудницкого».


Из интервью с автором:


 Жизнь это приглашение к работе. Жизнь это чистый лист, который нам всем предстоит заполнить текстом, чтобы впоследствии заключить даты в скобки. Хочется верить, что я иду к красоте.


© Рудницкий Н., 2022

Пейзажный агат

Я сегодня особенно внимателен
к приметам, к предметам.
Так, мне кажется обязательной
внимательность к форме, цвету.

К фактуре, состоянью поверхности,
потертостям, шероховатостям.
Мне все кажется тканью словесности,
текстом, ворсом, подбоем, радостью.

Я люблю, когда облако усажено
в розоватое над эстакадой
небо, и у тонкого бумажного
журавля пламенеют рядом

С облаком крылья. За самолетом
остается след.
Да хочется работать и работать
много лет.

Я люблю смотреть, как скрученные,
скучные, скученные тучи
тянутся вдаль навьюченными
грядущим или минувшим

Мулами, многогорбыми верблюдами
с легкой поклажей,
утренние, безвыходно перепутанные,
как положенные гуашью.

Резкий блик на скругленьи затроганного
от многих ладоней,
черенка. Ничего особенного.
Никаких церемоний.

Мне сегодня предельно отчетливо
вдруг представился день прощания
с миром четного и нечетного,
приложения, вычитания.

Снежное королевство

1

Снег маскирует углы,
уплотняет покров
ни вышины, ни глубины:
нам не понять сугроб;

Заметает пути,
покорный воле ветров
однообразно крутить
столб возле домов.

Классический маскхалат
пушная папаха на яр.
Свой безбрежный бушлат
запахивает Январь.

Знает смертельный захват,
лед закалил в клинок,
поставит шах или мат
необходим рывок!

2. Неотправленное письмо

Знаешь, родная, в этом году зима
без предупрежденья
устроила снежный блицкриг,
и к утру город пал.

Только теперь, когда бой поутих,
ее маневры
стали ясны и мне.
Наступал декабрь

на девяностый, темный осенний день
в затяжные сутки
гниения палой листвы,
оголенья жердей

месяца тленья, забвенья всего,
что согласно сроку,
в силу причин
перестало расти.

Лучшего времени было нельзя
себе и представить
для снежных атак,
для разгула пурги.

Все было как в полусне:
готовый к сдаче,
снегу высот и низин
словно бы сам

Город знал наперед
свою участь и ждал захвата.
Тогда декабрь
нанес свой удар

3

Раз! И декабрь прибрал
туже в стужи кольцо
пыльный, стылый бульвар,
метров в пятьсот.

Талантливый генерал:
он легко покорил
проспекты, цеха, металл,
храмы, бруски стропил,
Мрамор, колонны, пни,
грани оград, перил,
не тронул только огни
и дни, где кто-то топил.

Мороз превратил людей
в извергающих пар
дыхательных из путей
монстров, посредством чар.

Переносимый, мороз
сушит души, лицо.
От снежных метаморфоз
выбелит все и все.

Мир одержим, недвижим,
такой же, как был,  злей.
Ну-ка быстрей! Бежим!
Становится холодней.

4

Снега шепчут:  Поспи.
Отдохни. Приляг.
Я говорю:  Прости.
Отпусти. Пустяк.

Снег толкает:  Пиши,
пой про мой вальс, мой шум,
слышимый только в тиши.
Пой мой немой триумф!

Снег толкает:  Молчи
про мой шум, мой вальс!
Одеревеневшим не постучишь
пальцем о палец.
Законопать свой ум
паклей от сквозняков.
Лежу, значит ergo sum
утвержденье снегов.

Законопать свой чум,
взяв самый лучший мох.
Я ничего не хочу
раченье, реченье снегов.

По поручению их
я накатал сей стих
мой невротический тик
под снеговое «так-тик».

* * *

Мое с тобой обрученье, снег,
ты, отлежавший теченье рек,
ты, заскучавший, смотри, как берет разбег
век. Промочи облаченье ног,
ты проще в общении, чем человек,
морозостойкий Бог!

Званый обед

Званый обед

 Ах, а к каким художникам вы тяготеете?
спрашивает меня девочка
(которая уже прабабушка)
недавно игравшая
на расстроенном пианино в старинной ратуше
города Регенсбурга на свадьбе внука
Я называю какие-то фамилии
 С Ольгою,
моею дочерью,
мы расходимся
во мнениях относительно творческого наследия
Казимира Малевича

От этих слов я уже не могу понять в кого я влюблен более
в свою собеседницу
или в Ольгу, которая годится мне в матери

пальцы ее украшены кольцами
найденными в маленьком
унаследованном от родственников из Первой волны эмиграции
одноэтажном домике
на берегу океана под Нантом

 Hдmatit[1]
произносит она и я определяюсь с выбором
копия картины художника входившего в группу Blaue Reiter[2]
которая лучше оригинала

Между нами:

светло-серое кружево сервиза
чайничек на подставке со свечечкой
прочие прелести сервировки
но когда она протягивает мне ручку
посередине всеобщей трапезы
я беру ее притворяясь что я рассматриваю украшения
я хочу ощутить живое тепло ее ладони

ибо время не властно только над красотою

 Ах!  восклицает моя новая подруга-пианистка
 Я не могу жить без Шостаковича,
без Рахманинова
Я говорю какие-то фамилии
и мы сходимся на Прокофьеве
Краем глаза я замечаю: тетя Наташа
кладет голову маме на плечико
и я вижу двух школьных подружек

 А знакомы ли вы с портретами
забулдыги Зверева
совершеннейшего гения
Второго русского авангарда?

Смущаясь я говорю что не знаком и обещаю немедленно
исправить это упущение

 Ах, как интересно жить!

«и как не хочется умирать»
читаю я недосказанное
в бойких глазках прабабушки

А по правую руку от нас сидит Сашенька
высокая статная девушка которую я помню совсем ребенком
богатство которой молодость
и долгожданная найденная на свалке кошечка
чьи фотографии мы вместе смотрим

Морпорт

Некое земноводное, спрятанное во мне,
Искренне радуется волне,
Набегающей из глубины вовне
На не

Такой уж и дикий и чистый пляж;

И всадник, скачущий на голубом коне,
В непрекращающейся ни на миг войне,
Почти спотыкается на валуне,
Но не

Упав, поправляет соленой рукой плюмаж.

* * *

Люди моря! ах, люди моря!

Развешивающие белье на крутой горе
на веревке на фонаре
на дворе
на просторе

И оно
(белье)

Застывающее в остывающем янтаре
красно-желтой собаки прячущей хвост в конуре,
посылающей морю последнее «точка-тире-тире»
Еле движется, ветру вторя.

* * *

Платанов облетающий камуфляж
На груду камней ко мне.
Неба бледнеющий макияж.
Ожерелье огней.

Бухта, вздыхающая, как грудь.
В этой южной ночи,
Хочешь, скажи мне сейчас что-нибудь?

Жизнь, улыбаясь, молчит.

* * *

Звезды и самолеты сливающиеся в одно
стремящиеся на дно
сваливающиеся в пятно

Мертвого моря Черного моря

Болтающегося в «кругом темно!»
Болтающего волной
Взбивающего самим же собою свое руно

На неповторимом повторе

Оренбургская ночь

Оренбургская ночь:

рыжий мрак поднимается вверх над коттеджным поселком;
над красно-кирпичным домом однатысячавосемьсотдевяностошестого года;
над моими друзьями;
надо мною.

над в конечном счете ничейным полем
пустырем завоеванным фонарным светом;

Оренбургская ночь
ночь вместившая
одинаково:

наивных художников и их куратора
красивых молодых бандитов и вторую сторону ДТП с которой
обходятся по совести,
сама из себя которая представляет некоего старого деда на новом ниссане;

любимого и любящего татуировщика
любимую и любящую его спутницу;

и всех прекрасных удивительных улыбчивых живых

О оренбургская ночь
косые тени твои
ложатся большими росчерками
смелой молодой художницы
таланта в которой больше чем может постигнуть кто-либо
кроме заслуженного искусствоведа

О Оренбуржье
Невесомое
Дрожащее
спрятанное в шкатулку степей
драгоценным бесценным платочком
Двух-трехэтажное
Маленькое

Нежное как светелка маленькой Шурочки
Запечатленной на аппликации
рукою жены Германа

Красивого мужчины в перевернутых очках с «про-путинскими»
дужками из проволоки цвета отечественного триколора

О Оренбуржье

Ты аппликация
Нежно приложенная к снегу фигурка кота
Мягкие сугробы на декоративной подушке снега

Ты гладкий изгиб старого ухвата торчащего из колотой крынки
Ты разукрашенная солонка на деревянном столе
Ты три ступеньки вниз к старой ванной

Ты разговор
Ты поход по гостям
Ты дорога в никуда
Ты внезапно встреченный друг
Ты пар изо рта

Ты мое вынужденное молчание посреди праздника жизни
Ты невозможность сохранять молчание посреди праздника жизни

Рыжая дорога
лежит одиноко
и устало
ведет куда-то

мимо
твоих черных и спящих
домов,
Оренбург

И по ней я ухожу уже в какую-то другую
Ночь, вмещающую одинаково
Все и всех
Без разбора
Без ненависти
Без сострадания

Естественно
Поглотившую
всех и все
без разбора
без остатка
оставившую от целого мира лишь узкую полосу месяца

полосу полумесяца
игриво мерцающую
над городом Оренбургом,
спящим своим дивным сном
без меня.

Сердоликовая бусина

Назад Дальше