Вот и снова я здесь И я открыл кран из него текла черная вода. Мебель провалилась в дыры. Продолжалась жизнь.
Избыточная. Забывчивая. Беспощадная. Меняла целые ландшафты. Что ей малая человечья норка Пробежала здоровущая крыса может статься, это теперь символ жизни. На мраморном подоконнике лежала пилка для ногтей.
И Иван вспомнил, что теперь из любого, почти любого праха он сможет, должен воскресить, воссоздать свою Любовь!..
Выйдет не из «пены морской» из холодной металлической коробки, опутанной разноцветными проводами и тончайшими полями. Всюду здесь сиял медицинский хром, сверкал ортопедическим отстраненным блеском полированный никель. В клинической лаборатории, в этом хромированном храме, есть всегда некая взвесь, примесь атмосферы пыточной камеры. Родовые муки материи на новый лад писк и подвывание зуммеров, конвульсивные вихляния осциллографических синусоид, призрачное мерцание дисплеев, бесшумные и точные движения местных мистагогов, жрецов-теургов, облаченных в широкие зеленоватые комбинезоны; жрецов, лица коих сокрыты.
Дубль номер ай би зет семь тысяч двести пятьдесят один икс два пять девять!!! возглашает один из персонала.
Встречающему приготовиться! отзывается другой, и Иван переступает высокий пластиковый порог
Там у них что-то не сработало, и Маша получилась несколько моложе программного возраста. Руководитель группы сильно извинялся, ссылался на «неотработанность процесса», «новизну, необкатанность оборудования», «недопоставку комплектующих агрегат деталей» и «астрологический барьер» «Значит, думал Иван, Маша не может помнить мой отлет и ничего о нем не знает? Будет ли помнить она и о своей жизни уже без меня, и о своей смерти?.. Как отнесется она к своему возвращению?» все это молниеносно пронеслось в вывихнутом сознании Ивана.
Он был выведен из оцепенения мелодичным и насквозь знакомым голосом, произнесшим довольно беззаботно, с характерной растяжкой: «Здравствуй, Ванечка!»
Из-за зеленой стеклянной ширмы, в зеленой же больничной хламиде выходила прежняя Мария. Ивану ничего не оставалось делать, как шагнуть навстречу сквозь страх и риск.
Николай Рудницкий
г. Санкт-Петербург
Поэт, писатель, художник, музыкант и философ. Окончил Санкт-Петербургский государственный политехнический университет, кафедра Регионоведения. Автор семи поэтических сборников: «Мгновение века», «Песнь пустоты», «Луг», «Тесей по совместительству», «Перекати-Коля», «Настоящее неопределенное время» и «Литературная смерть», а также сборника рассказов «Мрачные миры Николая Рудницкого».
Из интервью с автором:
Жизнь это приглашение к работе. Жизнь это чистый лист, который нам всем предстоит заполнить текстом, чтобы впоследствии заключить даты в скобки. Хочется верить, что я иду к красоте.
© Рудницкий Н., 2022
Пейзажный агат
Я сегодня особенно внимателен
к приметам, к предметам.
Так, мне кажется обязательной
внимательность к форме, цвету.
К фактуре, состоянью поверхности,
потертостям, шероховатостям.
Мне все кажется тканью словесности,
текстом, ворсом, подбоем, радостью.
Я люблю, когда облако усажено
в розоватое над эстакадой
небо, и у тонкого бумажного
журавля пламенеют рядом
С облаком крылья. За самолетом
остается след.
Да хочется работать и работать
много лет.
Я люблю смотреть, как скрученные,
скучные, скученные тучи
тянутся вдаль навьюченными
грядущим или минувшим
Мулами, многогорбыми верблюдами
с легкой поклажей,
утренние, безвыходно перепутанные,
как положенные гуашью.
Резкий блик на скругленьи затроганного
от многих ладоней,
черенка. Ничего особенного.
Никаких церемоний.
Мне сегодня предельно отчетливо
вдруг представился день прощания
с миром четного и нечетного,
приложения, вычитания.
Снежное королевство
1Снег маскирует углы,
уплотняет покров
ни вышины, ни глубины:
нам не понять сугроб;
Заметает пути,
покорный воле ветров
однообразно крутить
столб возле домов.
Классический маскхалат
пушная папаха на яр.
Свой безбрежный бушлат
запахивает Январь.
Знает смертельный захват,
лед закалил в клинок,
поставит шах или мат
необходим рывок!
Знаешь, родная, в этом году зима
без предупрежденья
устроила снежный блицкриг,
и к утру город пал.
Только теперь, когда бой поутих,
ее маневры
стали ясны и мне.
Наступал декабрь
на девяностый, темный осенний день
в затяжные сутки
гниения палой листвы,
оголенья жердей
месяца тленья, забвенья всего,
что согласно сроку,
в силу причин
перестало расти.
Лучшего времени было нельзя
себе и представить
для снежных атак,
для разгула пурги.
Все было как в полусне:
готовый к сдаче,
снегу высот и низин
словно бы сам
Город знал наперед
свою участь и ждал захвата.
Тогда декабрь
нанес свой удар
Раз! И декабрь прибрал
туже в стужи кольцо
пыльный, стылый бульвар,
метров в пятьсот.
Талантливый генерал:
он легко покорил
проспекты, цеха, металл,
храмы, бруски стропил,
Мрамор, колонны, пни,
грани оград, перил,
не тронул только огни
и дни, где кто-то топил.
Мороз превратил людей
в извергающих пар
дыхательных из путей
монстров, посредством чар.
Переносимый, мороз
сушит души, лицо.
От снежных метаморфоз
выбелит все и все.
Мир одержим, недвижим,
такой же, как был, злей.
Ну-ка быстрей! Бежим!
Становится холодней.
Снега шепчут: Поспи.
Отдохни. Приляг.
Я говорю: Прости.
Отпусти. Пустяк.
Снег толкает: Пиши,
пой про мой вальс, мой шум,
слышимый только в тиши.
Пой мой немой триумф!
Снег толкает: Молчи
про мой шум, мой вальс!
Одеревеневшим не постучишь
пальцем о палец.
Законопать свой ум
паклей от сквозняков.
Лежу, значит ergo sum
утвержденье снегов.
Законопать свой чум,
взяв самый лучший мох.
Я ничего не хочу
раченье, реченье снегов.
По поручению их
я накатал сей стих
мой невротический тик
под снеговое «так-тик».
Мое с тобой обрученье, снег,
ты, отлежавший теченье рек,
ты, заскучавший, смотри, как берет разбег
век. Промочи облаченье ног,
ты проще в общении, чем человек,
морозостойкий Бог!
Званый обед
Званый обед
Ах, а к каким художникам вы тяготеете?
спрашивает меня девочка
(которая уже прабабушка)
недавно игравшая
на расстроенном пианино в старинной ратуше
города Регенсбурга на свадьбе внука
Я называю какие-то фамилии
С Ольгою,
моею дочерью,
мы расходимся
во мнениях относительно творческого наследия
Казимира Малевича
От этих слов я уже не могу понять в кого я влюблен более
в свою собеседницу
или в Ольгу, которая годится мне в матери
пальцы ее украшены кольцами
найденными в маленьком
унаследованном от родственников из Первой волны эмиграции
одноэтажном домике
на берегу океана под Нантом
Hдmatit[1]
произносит она и я определяюсь с выбором
копия картины художника входившего в группу Blaue Reiter[2]
которая лучше оригинала
Между нами:
светло-серое кружево сервиза
чайничек на подставке со свечечкой
прочие прелести сервировки
но когда она протягивает мне ручку
посередине всеобщей трапезы
я беру ее притворяясь что я рассматриваю украшения
я хочу ощутить живое тепло ее ладони
ибо время не властно только над красотою
Ах! восклицает моя новая подруга-пианистка
Я не могу жить без Шостаковича,
без Рахманинова
Я говорю какие-то фамилии
и мы сходимся на Прокофьеве
Краем глаза я замечаю: тетя Наташа
кладет голову маме на плечико
и я вижу двух школьных подружек
А знакомы ли вы с портретами
забулдыги Зверева
совершеннейшего гения
Второго русского авангарда?
Смущаясь я говорю что не знаком и обещаю немедленно
исправить это упущение
Ах, как интересно жить!
«и как не хочется умирать»
читаю я недосказанное
в бойких глазках прабабушки
А по правую руку от нас сидит Сашенька
высокая статная девушка которую я помню совсем ребенком
богатство которой молодость
и долгожданная найденная на свалке кошечка
чьи фотографии мы вместе смотрим
Морпорт
Некое земноводное, спрятанное во мне,
Искренне радуется волне,
Набегающей из глубины вовне
На не
Такой уж и дикий и чистый пляж;
И всадник, скачущий на голубом коне,
В непрекращающейся ни на миг войне,
Почти спотыкается на валуне,
Но не
Упав, поправляет соленой рукой плюмаж.
Люди моря! ах, люди моря!
Развешивающие белье на крутой горе
на веревке на фонаре
на дворе
на просторе
И оно
(белье)
Застывающее в остывающем янтаре
красно-желтой собаки прячущей хвост в конуре,
посылающей морю последнее «точка-тире-тире»
Еле движется, ветру вторя.
Платанов облетающий камуфляж
На груду камней ко мне.
Неба бледнеющий макияж.
Ожерелье огней.
Бухта, вздыхающая, как грудь.
В этой южной ночи,
Хочешь, скажи мне сейчас что-нибудь?
Жизнь, улыбаясь, молчит.
Звезды и самолеты сливающиеся в одно
стремящиеся на дно
сваливающиеся в пятно
Мертвого моря Черного моря
Болтающегося в «кругом темно!»
Болтающего волной
Взбивающего самим же собою свое руно
На неповторимом повторе
Оренбургская ночь
Оренбургская ночь:
рыжий мрак поднимается вверх над коттеджным поселком;
над красно-кирпичным домом однатысячавосемьсотдевяностошестого года;
над моими друзьями;
надо мною.
над в конечном счете ничейным полем
пустырем завоеванным фонарным светом;
Оренбургская ночь
ночь вместившая
одинаково:
наивных художников и их куратора
красивых молодых бандитов и вторую сторону ДТП с которой
обходятся по совести,
сама из себя которая представляет некоего старого деда на новом ниссане;
любимого и любящего татуировщика
любимую и любящую его спутницу;
и всех прекрасных удивительных улыбчивых живых
О оренбургская ночь
косые тени твои
ложатся большими росчерками
смелой молодой художницы
таланта в которой больше чем может постигнуть кто-либо
кроме заслуженного искусствоведа
О Оренбуржье
Невесомое
Дрожащее
спрятанное в шкатулку степей
драгоценным бесценным платочком
Двух-трехэтажное
Маленькое
Нежное как светелка маленькой Шурочки
Запечатленной на аппликации
рукою жены Германа
Красивого мужчины в перевернутых очках с «про-путинскими»
дужками из проволоки цвета отечественного триколора
О Оренбуржье
Ты аппликация
Нежно приложенная к снегу фигурка кота
Мягкие сугробы на декоративной подушке снега
Ты гладкий изгиб старого ухвата торчащего из колотой крынки
Ты разукрашенная солонка на деревянном столе
Ты три ступеньки вниз к старой ванной
Ты разговор
Ты поход по гостям
Ты дорога в никуда
Ты внезапно встреченный друг
Ты пар изо рта
Ты мое вынужденное молчание посреди праздника жизни
Ты невозможность сохранять молчание посреди праздника жизни
Рыжая дорога
лежит одиноко
и устало
ведет куда-то
мимо
твоих черных и спящих
домов,
Оренбург
И по ней я ухожу уже в какую-то другую
Ночь, вмещающую одинаково
Все и всех
Без разбора
Без ненависти
Без сострадания
Естественно
Поглотившую
всех и все
без разбора
без остатка
оставившую от целого мира лишь узкую полосу месяца
полосу полумесяца
игриво мерцающую
над городом Оренбургом,
спящим своим дивным сном
без меня.