Прямо перед собой, в каких-нибудь двух-трёх сантиметрах, увидела большой бугристый нос, рыжие усы и под ними толстые слюнявые губы открытый рот, из которого и шло это смрадное зловоние.
«Проводник!» пронеслось у неё в голове, и она, инстинктивно оттолкнув рукой это лицо, села.
Проводник от её толчка отвалившись к стенке купе, с изумлением уставился на неё.
В-о-она ты как?.. то ли с издёвкой, то ли с одобрением, протянул он. А ты, я смотрю, не поняла, что тебе, девка, грозит. Думаешь, так всё тебе сойдёт?
Он снова начал приближать к ней своё потное лицо она замерла, сердце колотило по рёбрам но почему-то вдруг отодвинулся.
Было бы предложено. Скоро Поречье. Там и ссажу.
Он встал, посмотрел на неё пренебрежительно, скривил губы, и вышел, снова громыхнув дверью.
Глава седьмая
«Спасибо!»
По-речье! Остановка двадцать минут. По-речье! Остановка двадцать минут.
Голос проводника приблизился к купе и замолк. Она вся сжалась.
Хлопнула дверь в тамбур, закрываясь.
Ушёл, выдохнула.
Состав заскрипел тормозами, лязгнул стыком буферов, дёрнулся и остановился.
По коридору прошумела толпа пассажиров к выходу.
Она сидела, притаившись, еле дыша. Сердце бешено колотилось.
Нет, никто не зашёл за ней, никто не открыл дверь в это купе. Только высокое июльское солнце нещадно палило в окно.
В вагоне наступила полная тишина.
Тогда она потихоньку приоткрыла дверь, выглянула в коридор и, убедившись, что в вагоне никого не осталась, на негнущихся от страха ногах, доплелась до своего места в вагоне. Её фибровый чемоданчик так и стоял на нижней полке. В вагоне по-прежнему было тихо. Почти бегом, насколько позволяли всё ещё негнущиеся ноги, кинулась в другой конец вагона, к тамбурной двери, которая вела в соседний вагон. Выскочила в тамбур и, перейдя в следующий вагон, там, через открытую дверь, спустилась по крутым ступенькам на перрон.
И зажмурилась таким ярким показался ей свет летнего дня.
Солнце стояло высоко и светило прямо на перрон. Она с опаской быстро бросила взгляд вдоль состава дядьки-проводника из её вагона нигде не было видно.
По перрону сновали пассажиры, потные и шумные, скупая у вокзальных старушек и дородных тётенек всякую снедь, то есть еду. Пахло картошкой, малосольными огурцами, укропом и очень как-то по-деревенски, как ей показалось. Аппетитно.
Рот наполнился слюной. Она вспомнила, что не ела с прошлого вечера. Не хотелось. Да и мать не предложила ничего, не позвала за стол. И провожать её на поезд сегодня тоже не пошла.
Снова вспомнила, как захотелось пить на вокзале, как зашла в буфет, как расплатилась за лимонад. И увидела свой кошелёк на стойке привокзального буфета.
Застонала и, поставив на землю чемоданчик, без сил опустилась на него.
Состав проплывал мимо. Теперь уже в противоположную сторону здесь, в Поречье, паровоз перегоняли и ставили из головы в хвост. Отсюда начинался путь прямо на Ленинград Перрон почти опустел. Хозяйки складывали в корзинки то, что осталось не распроданным, не использованные бумажные пакетики; кое-кто на ходу пересчитывал небогатую выручку. Молча расходились.
Она с трудом поднялась с чемоданчика, подняла его за ручку (какой тяжёлый!) и, отойдя к самому краю платформы, снова поставила. И снова села на него.
«Что делать?.. Что делать»
Пустота в душе и в голове. Тело отяжелело и уже не чувствовало ни палящего солнца, ни голода ничего. Она сидела на своём школьном чемоданчике, опустив голову и свесив плетьми руки с колен. Не было ни страшно, ни горько, ни жалко
Ты чего это здесь на солнцепёке? Не встретил, что ль, никто?
Закрывая солнце, к ней наклонилась женщина одна из тех тёток-хозяек.
Чего молчишь? Солнечный удар хочешь здесь заработать? Гляди, красная уже вся. Так, спрашиваю, не встретил никто?
Не встретил, покорно ответила она, никто не встретил
А к кому приехала? Что-то я тебя не припомню. Всех наших поселковых знаю. Так к кому приехала-то?
Тётка наклонилась к ней ближе.
Слёзы вдруг прорвались наружу с такой силой, что она не успела даже прикрыть рот рукой заревела как маленькая, вслух. Ревела, утирала слёзы потными грязными руками, давилась, шмыгала носом и продолжала реветь.
Тётка от неожиданности сначала отшатнулась, но тут же схватила её за плечо и заставила подняться с чемодана.
Тётка от неожиданности сначала отшатнулась, но тут же схватила её за плечо и заставила подняться с чемодана.
Чемодан-то твой?
Давясь слезами, она только кивнула головой. Тётка схватила чемодан, сунула ей в одну руку свою пустую корзинку, а за другую потащила вслед за собой. Несколько ещё остававшихся на перроне тёток и бабулек-картошечниц с интересом смотрели, как они перешли через переезд и направились к частным домикам, видневшимся за редкими посадками деревьев.
***
Вот здесь пока поживёшь. Комнатка вчера освободилась. Если сдам кому завтра-послезавтра к себе в комнату пущу. Со мной будешь жить. Живи, сколько захочешь. Денег с тебя не возьму и на билет дам, не переживай. А можешь так и вовсе остаться до осени. Работу я тебе подыщу в сезон в санатории делов много, лишних рук не бывает. Деньжат подзаработаешь, тогда и в свой Ленинград можешь возвращаться. Как взрослая. Смотри. Думай. Не торопись.
Тётка смотрела на неё с участием, но без излишней жалости. Полноватая, лет сорока сорока пяти, с рабочим загаром труженицы, привыкшей много времени проводить на воздухе, обрабатывая землю, с сильными руками и умными бледно-голубыми глазами. Её звали Стася. К этому моменту тётка Стася, как велела она себя называть, уже знала всю историю жизни этой девчушки. Когда-то и она была вот такой же молоденькой, наивной и свято верившей в дружбу и любовь. И так же, как эта девочка, наелась досыта и людской подлости, и предательства близких, и потерь испытала немало. Теперь жила одна в своём небольшом домике, работала в местном санатории посудомойкой, летом сдавала комнатку отдыхающим, копалась в огороде, выращивая кое-что для продажи на рынке и на перроне пассажирам с проходившего поезда. Ей в радость было бы иметь такую жиличку, и помочь хотелось ей от всего сердца.
Пойду, соберу поесть. Голодная, поди, вижу. Ещё на платформе подметила. А ты осмотрись, приляжь, коли неможется, не стесняйся.
Потрепала по плечу и вышла, тихонько притворив за собой дверь.
В комнатке было прохладно снаружи окна прикрывали деревянные ставни, и свет почти не проникал сюда. Пахло чистотой и сухим деревом. Кровать, на которой она сейчас сидела, была высокая и пышная, с двумя большими подушками в белых наволочках с вязаной тесьмой по низу. Домотканый коврик под ногами, небольшой столик рядом, тоже покрытый белой скатертью с вывязанной широкой тесьмой по краю. Два деревянных стула и массивный табурет, узенький деревянный шкаф, одна дверка которого зеркало. На широком подоконнике герани. Беленькие, тоже с вязаной тесьмой по низу, занавесочки в пол-окна на широкой белой кручёной верёвочке. И тишина.
Шок от пережитого почти прошёл. Когда всё рассказала тётке Стасе, боль отпустила, ушла вместе со слезами и словами. Теперь только бесконечная пустота внутри напоминала о пережитом. Но чего сиднем сидеть? Спасибо тётке Стасе, но и самой надо что-то делать, что-то решать.
Прилегла на край кровати. Хорошо. Покойно.
«Надо что-то решать».
Дверь отворилась, и тётка Стася, видя, что девчушка не спит, махнула рукой пошли, мол. Из открытой двери потянуло сытным запахом варёной картошки и ещё чем-то вкусным яичница!
Они сидели в небольшой уютной кухоньке. Так же, как и в комнатке, окно снаружи было прикрыто ставнями. И потому, хотя здесь недавно готовили на газовой плите, утомительного жара не было. Только пахло вкусно.
На окне цветастые ситцевые занавески. Под окном широкая деревянная скамья, отполированная долгими годами сидения, а может, и лежания на ней. Вдоль стола ещё одна лавка, поуже. Двухконфорочная газовая плита с высоким газовым баллоном, одетым в такой же, как и окошко, цветастый ситцевый наряд, с оборочками вокруг вентиля. Небольшой деревянный буфет со стеклянными дверцами в верхней части, за которыми виднелись простые кружки и графинчик. Над входной дверью часы с кукушкой. Наискосок от двери, к столу, на пол кинут домотканый половичок.
На столе дымящаяся в широкой алюминиевой кастрюле картошка, присыпанная ароматным укропчиком. В миске огурчики. Малосольные. Отдельно на тарелочке свежие. Глиняный кувшин с молоком из холодного подпола, запотевший от летнего тепла и жара плиты. А посередине стола большая чугунная сковорода с яичницей.
Ешь, девонька, ешь. На яешенку налегай своих курочек-несушек яечки-то. Свежие. Никакой живности больше уже не держу. Кормить нечем, да и силёнок маловато стало. Вот огородик небольшой, картошку сажаю всё есть с чем на станцию сходить. Молоко у соседки беру жирное у неё. Сметану, масло сама из него взбиваю. Так и живу помаленьку В санатории подрабатываю