Подняла глаза, два синих озера, с застывшей гладью не пролившихся слез. Безысходное страдание навсегда поселилось в них. Он улыбнулся, стараясь скрыть торжество, подошёл и молча, легонько прикоснулся губами к её глазам. Потом к губам.
Иди, жёстко сказал и, повернув за плечи, подтолкнул её к выходу. Я буду очень скучать по тебе. И очень ждать тебя. Иди.
И она пошла. Пошла в никуда. Потому что, лишь подойдя к краю леса, за которым начиналось её селение, поняла, что ждёт её там. Она поняла, что отрезала себя от этих людей уже навсегда. Возвращаться ей было некуда.
И повернула обратно.
Она подошла к шалашу обречённо, не зная, что скажет ему, этому юноше, безраздельно ставшему её властелином. Почему она вернулась, так и не дойдя до селения? Как объяснить ему это, чужому, не знавшему их обычаев? Как не показать ему, что она обречена остаться с ним?
Шалаш был пустой. Холод заполнил все его пространство. Ей показалось на минуту, что здесь никого никогда и не было. Где же он? Она оглянулась вокруг и не увидела на снегу других следов, кроме своих. В ней не дрогнуло ничего. Так натерзалась она, идя в селение и возвращаясь обратно. Так намучилась она в последнее время, скрывая от него свои сомнения и страхи.
Незнакомец исчез
Медленно она прошла внутрь, в леденящую пустоту шалаша. Легла на кровать изо мха и еловых лап. Их кровать. Закрыла глаза.
В проём шалаша светили далёкие звезды. Тело её окоченело и уже не чувствовало холода. Она была абсолютно одна. И абсолютно свободна
Глава 3
ПРОДОЛЖЕНИЕ НАЧАЛА
ИТАЛИЯ.
РИМ.
1.
Ярко светило солнце. Где-то внизу, за стенами, был слышен гул большого города.
«Вечного» города.
Иногда из преддверий этого каменного памятника сюда даже доносился смех. Но здесь, наверху, в сердцевине храма, царила средневековая тишина. И люди, которые были веселы и беззаботны там, внизу, в преддверии здесь напрягались и замирали изнутри. С трепетом и благоговением они медленно шествовали по внутренним пространствам этого храма и почти боялись дышать. Не то что говорить громко.
Здесь не было экскурсоводов. Здесь никто никому ничего не рассказывал. Здесь все и так было понятно. На уровне интуиции здесь стояла История. Она здесь осталась и стояла. Здесь было её пространство, её территория. Здесь, хотя за стенами жил уже почти двадцать первый век, полновластной хозяйкой была она История Средневековья. И ни один человек, попадавший сюда посмотреть случайно или специально не подвергал сомнению её права. Здесь она диктовала свои условия поведения. Люди как-то сразу понимали, что тогда были жестокие времена, и церемониться с ними никто бы не стал.
Именно этим страхом и была пропитана вся атмосфера базилики. Суровость тех времён была налицо. Потому люди благоговейно и с интересом смотрели на стены базилики, на прекрасно сохранившиеся её здания. Но ни у кого не возникало желания проникнуть внутрь. И они не задерживались вообще: чинно, но достаточно быстро, покидали священные пределы.
А ей было хорошо!
Всем своим естеством она чуяла, что вернулась домой.
Эти толстенные стены, окна-амбразуры, узкие пространства внутренних двориков, красный кирпич построек все было её, родное. Именно здесь она провела когда-то свои самые лучшие годы! Здесь душа её была наполнена покоем, и жизнь её протекала размеренно и счастливо. Здесь она впервые полюбила.
Ей не хотелось уходить отсюда! Тишина и солнце всё было, как тогда. Трепетность сердца и смутные желания юности всё это было пережито именно здесь.
Она остановилась, закрыла глаза и слушала, слушала, слушала эту родную солнечную тишину.
Он тронул её за руку, и она открыла глаза.
Солнце брызнуло искрами лучей, и она зажмурилась и тихонько радостно засмеялась. Он снова тронул её за руку. И она почувствовала, что он обеспокоен. Посмотрела, прищурившись, на него, и увидела растерянность в его глазах. Его даже, казалось, немного трясло.
Я хочу уйти отсюда, сказал Витторио и потянул её за руку.
Она поняла, что он просто хочет сбежать. От чего-то. Что напомнила ему эта базилика. Вся эта средневековая застылость. Ведь здесь было так же, как тогда. И она знала, от чего он хочет сбежать его мучила совесть. А она его простила. Но совесть его всё равно мучила и все сильнее. Тем более, что он не просил прощения у неё в этой жизни. И не понимал, что, если она согласилась быть с ним в этой их жизни, значит он прощён.
Она поняла, что он просто хочет сбежать. От чего-то. Что напомнила ему эта базилика. Вся эта средневековая застылость. Ведь здесь было так же, как тогда. И она знала, от чего он хочет сбежать его мучила совесть. А она его простила. Но совесть его всё равно мучила и все сильнее. Тем более, что он не просил прощения у неё в этой жизни. И не понимал, что, если она согласилась быть с ним в этой их жизни, значит он прощён.
Хорошо. Пошли, еле слышно ответила она. И оглянулась на внутренний дворик между двумя башнями. И увидела себя.
Посередине дворика. Тогда
В келье стоял полумрак. Узенькое окошко едва мерцало. На кровати, которая стояла под окном, сидели двое.
Он и она.
Мужчина, ещё не старый, лет сорока, и девочка-подросток. Девочка сидела молча, вся оцепенев. Опустив голову. Мужчина что-то говорил ей, видно было, что оправдывался, убеждая в чем-то. Девочка как будто не слышала его. А он не дотрагивался до неё. Похоже, он боялся это сделать. Только тихо, быстро и настойчиво говорил что-то. Наконец он встал, посмотрел на неё ещё раз, чуть задержался, словно раздумывая, хотел было наклониться к ней, но передумал. И вышел.
Девочка осталась одна
Встав коленями на кровать, она посмотрела в узкое, стрельчатое окно.
Внизу, по внутреннему дворику, быстро шёл он. Ряса развевалась на ходу. Он не замечал этого. Куда девалась его величавость, благопристойность и уверенность в себе? Он сбегал. От неё От её позора. От их будущего ребёнка. Она смотрела ему вслед и клялась себе, что больше никогда-никогда никого не полюбит. Внутренняя опустошённость от утраты ещё не перешла в ужас перед будущим позором и одиночеством.
Всё ещё было впереди
2.
Они бродили по Риму. Взявшись за руки.
Воздух плыл от зноя тридцать пять в тени. Когда они выходили из магазина или какого-нибудь другого здания, в лицо им пыхал такой жар, что каждый раз она вспоминала момент открывания духовки, чтобы глянуть, ни готов ли пирог тот же обжигающий воздух.
Стройная, миниатюрно-изящная, загорелая, в обтягивающей маечке, выставляя напоказ свою шикарную грудь; в коротеньких шортах-юбке, едва прикрывавших верхнюю часть ног, в деревянных босоножках на высоченных каблуках она была постоянным объектом внимания и мужчин и женщин. Коротенькая стрижка «под мальчика», выгоревшие светлые волосы, изумительной чистоты серо-синие огромные глаза полный «атас» для итальянцев.
И здесь, в Риме, почти одетая, и на пляже в Палермо в чёрном сплошном купальнике с высокими трусиками и прозрачными вставками по бокам, со шнуровкой на мягко колышущейся при ходьбе, соблазнительной груди всюду за своей спиной она слышала восхищенные мужские восклицания: «Бэлла!»
Она слышала возгласы восхищения. Но не смотрела по сторонам, не ловила взгляды. Она знала, что хороша! Безумно соблазнительна.
Ей нравилось быть такой: соблазнительной и недосягаемой для них. Ничьей. Эта игра её возбуждала. А Витторио говорил ей, что хотел бы, чтобы она была маленькой Дюймовочкой, которая жила бы у него в кармане. И он, только он один, мог бы любоваться ею, доставая из кармана и, насладившись её прелестями, снова клал бы её в карман.
Ей нравилось быть такой желанной для него. Ей нравилось быть такой обворожительной. Только для него. Ей нравилось быть доступной для него в любое мгновение, когда он только этого пожелает. И потому её сердило, что он ревновал её постоянно ко всему на свете. Даже к морю. Даже к окну квартиры, к которому она, обнаженная, подходила вечером, чтобы закрыть его.
Кто кого должен ревновать? спрашивала она, смеясь, но в глубине души, сердясь на него. Мне сорок три, а тебе двадцать восемь.
Теперь он начинал сердиться на неё, потому что для него она была самой восхитительной женщиной на свете, и возраст для него не имел никакого значения. Они и смотрелись как ровесники.
Ты чудо! говорил ей он. Таких как ты, больше нет! Только ты можешь быть такой: неуловимой, и каждое следующее мгновение другой. И всегда п р и т я-я-я-г и в а ю щ е й.
Эту игру он начал ещё в свой первый приезд в Санкт-Петербург он стал считать, сколько её разных. И когда на четвёртый день дошёл до сто первой сдался. Его восторг перед ней не имел границ. Все те её качества, которые пугали других мужчин, и потому они, как правило, предпочитали восхищаться ею издали, его приводили в экстаз! Он только и мог повторять: «О! Мирушка! О! О! О!..» Слов у него не хватало не потому, что он ещё плохо говорил по-русски. И по-английски они прекрасно понимали друг друга. У него просто не было слов, чтобы выразить своё преклонение перед нею.