Глава I. Раб среди рабов
Я родился рабом на плантации в округе Франклин, штат Вирджиния. Точного места и времени своего рождения я не знаю, но где-то и когда-то я должен был появиться на свет. Насколько мне удалось узнать, это случилось неподалеку от почтового отделения под названием «Гейлс Форд»* в 1858 или 1859 году. Я не знаю ни месяца, ни дня моего рождения. Мои самые ранние воспоминания это плантация и кварталы рабов последние были частью плантации, где находились хижины невольников.
Моя жизнь началась посреди самого убогого, запущенного и удручающего окружения, но не потому, что мои хозяева были особенно жестоки по сравнению с другими, напротив, они отнюдь не были такими. Я родился в типичной негритянской хижине, площадью четырнадцать на шестнадцать квадратных футов, и жил там с матерью, братом и сестрой вплоть до окончания Гражданской войны*, когда всех нас объявили свободными.
О своем происхождении я практически ничего не знаю. Когда я жил в квартале рабов, да и позднее тоже, я слышал, как цветные люди шепотом рассказывали о пытках, которым подвергались рабы, и в том числе, несомненно, мои предки по материнской линии, пока рабовладельческий корабль вез их из Африки в Америку. Из своей семьи я не знал никого, кроме матери. Но у нее, насколько мне известно, были сводный брат и сводная сестра. Во времена рабства семейной истории и семейным архивам не придавали большого значения, по крайней мере в семьях чернокожих. Моя мать, по всей видимости, приглянулась какому-то плантатору, который впоследствии стал моим и ее хозяином. Когда она пополнила ряды рабов на плантации, это привлекло не больше внимания, чем покупка новой лошади или коровы. О своем отце я знаю еще меньше, чем о своей матери. Даже его имени я не знаю. Ходили слухи, что он был белым человеком, который жил на одной из близлежащих плантаций. Кем бы ни был мой отец, он ни капельки не интересовался мной и не принимал участия в моем воспитании, но я не виню его в этом. Он просто был еще одной несчастной жертвой института, который в то время, к несчастью, был навязан ему страной.
Хижина была не только местом, где мы жили, но и использовалась в качестве кухни для всей плантации, где мать работала кухаркой. Окна в хижине были без стекол это были простые отверстия в стене, которые пропускали как солнечный свет, так и холодный, промозглый зимний воздух. Внутрь входили через дверь (точнее, через нечто, называемое дверью) ненадежные петли, на которых она висела, и большие щели в ней, не говоря уже о том, что она была слишком маленькой, делали хижину крайне неуютной. Помимо отверстий в стене, в правом нижнем углу комнаты находилось еще одно «кошачий лаз», который был практически в каждом доме или хижине в Вирджинии в довоенный период.
«Кошачий лаз» это квадратное отверстие, размером примерно семь на восемь дюймов, предусмотренное для того, чтобы кошка при желании могла беспрепятственно входить и выходить из дома ночью. В нашем случае я никогда не мог понять целесообразность такого лаза, поскольку в доме и так было с полдюжины дыр, куда могла запросто пролезть кошка. Полом в хижине служила голая земля, а в центре была большая яма, прикрытая досками, в которой мы зимой хранили сладкий картофель*. Эта яма отчетливо врезалась в мою память, поскольку при закладывании и извлечении оттуда картофеля мне часто перепадала пара штук, которые я жарил и уплетал с огромным удовольствием. На нашей плантации не было плиты, и всю еду для белых и рабов моя мать готовила в открытом очаге, в основном в котелках и на сковородах с длинной ручкой. И если зимой мы страдали от холода и сквозняков, то летом не меньшим испытанием был жар из открытого очага.
Первые годы моей жизни, проведенные в маленькой хижине, ничем не отличались от жизни тысяч других рабов. Моя мать, конечно же, не могла уделять много времени воспитанию своих детей в течение дня. Она выкраивала несколько мгновений, чтобы позаботиться о нас ранним утром перед началом работы и ночью после завершения рабочего дня. Одно из моих самых ранних воспоминаний о том, как мама готовит поздно ночью цыпленка и будит нас, своих детей, чтобы накормить. Как и где она раздобыла цыпленка, я не знаю, но предполагаю, что она взяла его с фермы нашего хозяина. Некоторые могут назвать это воровством. Если бы подобное произошло сейчас, я бы и сам осудил такие действия. Но учитывая то, где, когда и по какой причине это произошло, никому не удастся убедить меня в том, что моя мать воровка. Она просто была жертвой системы рабства. Я не припомню, чтобы мне приходилось хоть раз спать в постели, прежде чем наша семья была объявлена свободной в соответствии с Прокламацией об освобождении рабов*. Трое детей Джон, мой старший брат, Аманда, моя сестра, и я спали на убогом тюфяке на грязном полу, или, если быть более точным, мы спали на полу в куче грязного тряпья.
Не так давно меня попросили рассказать о том, в какие игры я любил играть в детстве и каким спортом увлекался. До этого момента я даже не задумывался о том, что в моей жизни вообще не было периода, когда я играл. Сколько я себя помню, я почти каждый день трудился с утра до вечера, хотя мне кажется, что от меня сейчас было бы куда больше пользы, если бы в детстве я находил время для игр. Пока я находился в рабстве, я был еще слишком мал для серьезной работы, но все же я почти целый день был занят уборкой дворов, носил воду мужчинам в полях, а раз в неделю отвозил зерно на мельницу. Мельница находилась приблизительно в трех милях от плантации. Я всегда боялся этой работы. Тяжелый мешок с зерном закидывали на спину лошади, стараясь равномерно распределить тяжесть; но каким-то образом почти каждый раз во время этих поездок зерно пересыпалось на одну сторону, и, когда нарушалось равновесие, мешок падал с лошади, а вместе с ним и я. Поскольку я был недостаточно силен, чтобы загрузить мешок обратно на лошадь, я порой ждал по нескольку часов, пока меня не выручит случайный прохожий. Часы ожидания я обычно проводил в рыданиях. Из-за упущенного времени я опаздывал на мельницу, и когда я возвращался домой с молотым зерном, была уже глубокая ночь. Дорога была пустынной и часто шла сквозь густой лес. Мне всегда было страшно. Ходили слухи, что в лесах полно солдат, дезертировавших из армии, и я слышал, что если дезертиру в руки попадался чернокожий мальчик, то он первым делом отрезал ему уши. К тому же я знал, что за опоздание домой мне грозит выговор, а то и порка.
Пока я был рабом, меня ничему не учили, но я помню, что несколько раз провожал до дверей школы одну из своих юных хозяек, неся ее книги. Вид нескольких дюжин мальчиков и девочек, занимающихся в классе, произвел на меня неизгладимое впечатление, и мне казалось, что попасть в школу и учиться там это почти такое же блаженство, как попасть в рай.
Насколько я сейчас помню, первое понимание того, что мы были рабами и что обсуждалась возможность нашего освобождения, пришло ко мне однажды ранним утром, когда я проснулся от того, что мама, стоящая на коленях над своими детьми, горячо молилась о том, чтобы Линкольн и его войска одержали победу и чтобы однажды она и ее дети смогли обрести свободу. В связи с этим я никогда не мог понять, каким образом рабы по всему Югу, в массе своей совершенно невежественные и далекие от чтения книг или газет, могли быть так прекрасно осведомлены о важных вопросах, волновавших страну. С тех пор, как Гаррисон*, Лавджой* и другие начали выступать за отмену рабства, рабы по всему Югу внимательно следили за развитием этого движения. Хотя я был еще ребенком в период подготовки к Гражданской войне и во время самой войны, но сейчас вспоминаю, что слышал, как моя мать и другие рабы с плантации много раз по ночам шепотом вели дискуссии. Из этих обсуждений становилось ясно, что они понимали ситуацию и оставались в курсе событий благодаря сообщениям, передаваемым по так называемому телеграфу «виноградная лоза»*.
Во время предвыборной кампании, когда Линкольн впервые выдвинул свою кандидатуру на пост президента, рабы на нашей далекой плантации, находящейся в милях от любой железной дороги, большого города или ежедневной газеты, отлично понимали, как важно для них его избрание. А когда началась война между Севером и Югом, каждый раб на нашей плантации чувствовал и знал, что главным поводом для нее, хотя были и другие, стало рабство. Даже самые невежественные представители моей расы на отдаленных плантациях в глубине души знали с уверенностью, не подлежащей сомнению, что освобождение рабов будет единственным великим результатом войны, если армии Севера одержат победу. За каждой победой армии Союза и каждым поражением сил Конфедерации* чернокожие наблюдали с самым пристальным и живым интересом. Рабы нередко узнавали о результатах великих сражений раньше, чем белые. Новости, как правило, сообщались цветным человеком, отправлявшимся на почту. В нашем случае почта находилась примерно в трех милях от плантации, а письма приходили раз или два в неделю. Человек, которого посылали в почтовое отделение, задерживался там достаточно долго, чтобы прислушаться к разговорам белых, обсуждающих последние новости после получения писем. На обратном пути к дому хозяина посыльный, само собой, делился новостями с другими рабами, и таким образом они часто узнавали о важных событиях раньше белых господ в «большом доме», как называли дом хозяина.