В столовой за ужином тихо, даже подозрительно тихо. Степанов Артём по кличке Соловей ведёт себя спокойно, не кричит, голоса не повышает. Обычно он всегда требовал большой кусок омлета или самые лучшие отбивные, и тётя Клава с ним зубоскалила. Это зубоскальство конечно же ни к чему не приводило, Соловей оставался при своей маленькой отбивной, которую одним махом клал в рот и смачно пережёвывал, не желая принимать доводы буфетчицы относительно положенных и выделенных государством норм питания на каждого отдыхающего. «А я голодный!» орал Соловей.
«Попей водички, авось твоя ненасытная утроба успокоится», не унималась тётя Клава.
Сегодня всё по-другому, непривычно как-то. И Соловей сидит в сторонке и молчит, каша не кажется ему переполненной солью, чай, лишённый сахара, а котлеты имеют вполне подходящие размеры. Я исподтишка смотрю на Соловья, неся свою порцию ужина на старом засаленном подносе. Соловей понурился, голову опустил, медленно жуёт хлеб, не всегда донося его до рта.
Сажусь за свой крайний облюбованный столик у окна, где никто меня не может потревожить, перекладываю тарелки с подноса на стол. Сегодня на ужин пшённая каша, два маленьких тефтеля в аппетитной подливке и кисель. Начинаю поглощать своё скромное блюдо. После дополнительной порции мне хочется быстрее разыскать Витьку, чтобы попросить у него тетрадь со стихами, несмотря на свой конфуз.
Но всё же что-то настораживает меня, внутренние сигналы души давно сигнализируют: «Что-то не так в сегодняшнем вечере». Что не так? Не могу понять. Ещё раз прохожу глазами по всей обстановке, вроде бы всё то же, что и обычно, но все какие-то придавленные, будто на них только что сбросили целую груду кирпичей. Где же Витька?
Я прерываю свою трапезу, хотя не имею такой привычки, встаю из-за стола и подхожу к буфету. Оттуда слышно, как журчит вода из крана, я догадываюсь, что тётя Клава моет посуду. Заглядываю в маленькое окошко и вижу её, склонённую над грудой тарелок. Она ловко очищает их от остатков каши, хотя в последнее время отдыхающие всё реже и реже оставляют недоеденными свои порции, говорили раньше это случалось намного чаще. Меня настораживает то, что тётя Клава поглощена своей работой и совсем не выходит в зал, чтобы пожурить отдыхающих и пошутить с некоторыми из них. Если бы она поступала так каждый день, я бы без задних мыслей просила у неё дополнительную порцию для «своей ненасытной утробы». Наверное, сегодня особый случай.
Тётя, Клава, чуть ли не кричу я в окошко, стараясь перекричать шум воды, Что случилось?
Она хмурится как-то мрачно, и это тоже не совсем естественно для неё, что-то бормочет себе под нос. Я вслушиваюсь:
Молодёжь, тоже мне. Делать что ли больше нечего.
Ещё раз ненавязчиво повторяю свой вопрос:
Что случилось?
Только сейчас она замечает меня, как-то недоумённо глядит в окошко, оставляет на время свою работу.
А, это ты, Вера, говорит она вполне обычно, но почему-то мне кажется, что в её тоне сквозит печаль. Да, это моя дурная привычка, я всегда анализирую и делаю выводы раньше времени, а уж потом начинаю касаться реальности. Я встряхиваю головой. Видно, мне показалось.
Что случилось? ещё раз спрашиваю я.
Витька-трясучка повесился.
Гляжу на свой стол с едва начатой порцией ужина, сегодня я могла бы поделить её с Витькой, но его почему-то нет. Однако последние слова тёти Клавы пригвождают меня к месту. Я мотаю головой.
Нет, этого не может быть, он же писал стихи и мечтал о другой жизни.
Я говорю это так, чтобы только что-то сказать, совсем не замечая, что тётя Клава прислушивается к моим словам.
Вот и пойми вас, молодых, продолжает она бурчать, затем вновь обращается к груде брошенных тарелок, на столике возле буфета эта груда уже выросла раза в два, но только многие так и оставили кашу нетронутой.
У себя в комнате я впервые ощущаю, что начинаю замерзать, меня трясёт, наверное, это от холодов, ведь сегодня обещали минус двадцать шесть, а отопление в санатории слабенькое, батареи едва тёплые. Набрасываю на себя ворох одеял, среди которых два ватных, выпросила у кладовщицы, сворачиваюсь комочком и чувствую, как меня ещё сильнее начинает трясти.
В голове почему-то одна и та же картина: удаляющаяся фигура Наташи с огромной сумкой, набитой вещами и грустное лицо Витьки в окне, глядящее ей вслед. Совсем не замечаю, как почти что вслух начинаю разговаривать сама с собой:
У себя в комнате я впервые ощущаю, что начинаю замерзать, меня трясёт, наверное, это от холодов, ведь сегодня обещали минус двадцать шесть, а отопление в санатории слабенькое, батареи едва тёплые. Набрасываю на себя ворох одеял, среди которых два ватных, выпросила у кладовщицы, сворачиваюсь комочком и чувствую, как меня ещё сильнее начинает трясти.
В голове почему-то одна и та же картина: удаляющаяся фигура Наташи с огромной сумкой, набитой вещами и грустное лицо Витьки в окне, глядящее ей вслед. Совсем не замечаю, как почти что вслух начинаю разговаривать сама с собой:
Теперь я понимаю, почему он был таким в коридоре, я знаю, почему он решил прочесть мне свои стихи. Я знаю, почему он хотел меня поцеловать. Он прощался со мной. Наверное, он что-то хотел мне сказать ещё, что-то очень важное, но я не смогла выслушать его там, на лестничном пролёте. Он хотел со мной попрощаться.
Мои глаза наполняются слезами, нет, они не просто наполняются, они буквально затапливаются ими, будто кто-то невидимый в моей душе открыл шлюз, и вода устремилась наружу бурным потоком. Говорят, слёзы приносят облегчение, но мои слёзы не могли дать мне освобождение от мучивших меня тогда угрызений совести. Я боялась оставаться в этой комнате, но и выйти мне было некуда. Антонина Михайловна, закончив рабочий день, пошла домой, сидеть в буфете мне не хотелось. Скорее всего, я выскочила в коридор и уснула, плотно прижавшись к батарее, так как утром меня нашла уборщица и в полусонном состоянии отвела в комнату, чтобы уложить на кровать. Этого я сейчас не могу вспомнить, помню только, что у меня была тяжёлая голова, и я очень боялась одиночества.
На следующий день в моём дневнике появилась новая запись.
«Я взяла на себя ещё один грех, не смогла выслушать до конца человека. Он хотел сказать мне что-то очень важное, и возможно, я помогла бы ему, но теперь уже поздно. Слишком поздно. Его не вернуть к жизни. Я не должна была оставлять его одного в тот день. Я должна была довериться своим ощущениям и чувствам, а не отбрасывать их. Нет, я такая же, как и вся эта серая масса, безликая и равнодушная. Я ничем не отличаюсь от них.
Я боюсь спать, потому что мне кажется, что лёд станет ещё толще, и Витька так и задохнётся в нём»
Светлана Савельевна молчит. На этот раз она отбросила свои записи, хотя шариковую ручку держит наготове, но она всё же внимательно смотрит на меня.
Я вытираю со щеки слезу, размазываю её по лицу, меня больше не интересует её кабинет, не интересуют настенные часы с кукушкой, кремовые стены и телефон, который почему-то сегодня совсем не трещит. Я смотрю в одну точку на стене, краем глаза вижу прямую фигуру врача.
Успокойтесь, говорит Светлана Савельевна, но её слова оказывают на меня обратный эффект, Что ещё Вы можете мне сказать?
Он не должен был умирать, навзрыд говорю я, Он не был болен шизофренией, он просто очень сильно страдал.
Страдал? Вы что-то знаете об этом?
У меня чуть не вырвалось: «Он писал стихи!», но я вовремя замолчала, их могли изъять. Всё, что мне оставалось, это вновь промолчать, вернее, вытереть бурные потоки слёз.
Успокойтесь, даже сейчас Светлана Савельевна не берётся за свои записи, значит, я всё ещё вызываю у неё интерес, Каждый находится на своём месте и должен выполнять свою работу, как я.
Вы считаете себя образцовым человеком, всегда живёте по накатанной колее, приходите на работу, уходите с неё, Вам платят за это деньги. Больше Вас ничего не касается. Вас не касается то, что человек это очень хрупкое создание, его легко сломать, морально сломать! Выпишите меня отсюда, иначе я пешком уйду из вашего чёртового санатория!
Я совсем не замечаю, как в этот момент Светлана Савельевна делает движение, в её руке оказывается телефонная трубка, она набирает внутренний код и быстро что-то говорит. Я не слышу её голоса, потому что и так изрядно истощена и вымотана. Через минуту-две в кабинете врача появляется медсестра со шприцем в правой руке.
Давай быстро, раздаётся знакомый голос Светланы Савельевны, медсестра подходит ко мне, но я тоже почему-то не слышу её шагов, я сосредоточена на своём.
Я только ощущаю, как она протирает спиртом мою кожу на плече, как она закатывает рукав на моём халате, я тоже не вижу. Это случается, когда у человека истерика, так, во всяком случае, рассказывали больные с подобным диагнозом. Я только чувствую боль от укола и то, как меня подхватывают за руки люди в белых халатах и отводят в мою комнату или в процедурную под наблюдение медперсонала. Нет, скорее всего, в комнату, потому что мне бросаются в глаза три кровати, а в процедурной лишь две кушетки, слегка накрытые простынями, и пахнет там постоянно йодом и лекарствами.