На меня смотрит чьё-то лицо. Конечно же, это Антонина Михайловна, правда, я вижу её довольно смутно и расплывчато. Хотя нет, это кто-то другой. Антонина Михайловна улыбнулась бы мне, обязательно бы улыбнулась, но она как будто не делает этого. Это вовсе не она. Далее проваливаюсь куда-то, словно в бездну, в пропасть, не имеющую никаких граней, ни входов, ни выходов, всё пусто. Кругом пусто.
Когда ты долго хохочешь, тебе это нравится, и ты приходишь к выводу, что провёл бы в этом хохоте оставшуюся жизнь, и только правила приличия мешают тебе. Ты должен ходить всегда с серьёзным лицом, чуточку циничным, чуточку заинтересованным, но лишь чуточку, не больше, иначе тебя могут просто не понять. Идёшь, улыбаясь всему свету, значит, ты не вполне здоров и начинаешь вызывать интерес, подошёл к одиноко стоящему деревцу, обнял его, погладил по уже облезшей коре, и тебя готовы записать «в странные». Ты должен всегда оглядываться, чтобы не дай бог расслабиться при ком-то и довериться незнакомому человеку, иначе твоими слабостями непременно воспользуются.
Я хохочу громко, громко, теперь мне уже всё равно, они уже записали меня «в больные», именно это мешает жить мне среди людей. Общество привыкло выталкивать из своего нутра всё непонятное. И ты вытолкнут из жизни, выставлен за дверь и всегда ожидаешь одного, в один прекрасный день тебе укажут на порог вполне прилично и цивилизованно. У тебя разовьётся депрессия, в итоге ты возненавидишь себя за свои странности и непохожесть на мир двуногих. Тебе бы гордиться этим, да, гордиться, но ты убиваешься, потому что не можешь найти опору, все отворачиваются от тебя.
Впереди мелькают какие-то незнакомые силуэты, они тебя не любят, и ты хочешь вырваться от них, но не можешь. Руки твои в оковах. Ты хочешь освободиться от них, но не можешь. Постепенно эти оковы стягиваются на твоих руках, ногах и шее. Тебе больно, очень больно. Ты кричишь, но тебя никто не слышит. Нет, ты не один, эти силуэты всё время здесь. Ты понимаешь, лучше бы их вообще не было рядом, тогда ты почувствовал бы себя свободным, и оковы спали бы сами.
На уровне интуиции ты прекрасно понимаешь, что это всего лишь твой сон, причём насильственный, вызванный уколом, вот почему тебе так жутко в этом сне. Вот почему тебе так хочется кричать, но ты хохочешь, потому что просто обессилен.
Сквозь сон прорезаются серые внимательные умные глаза Витьки, ты ещё больше хочешь вырваться из замкнутого пространства, но глаза всегда с тобой, будто они в тебе.
Не хочу! кричишь ты, Я не хочу!
Слышишь спокойный шёпот, исходящий от этих серых живых глаз:
Не поддавайся им.
Бубнишь это про себя, как заученную молитву, надеясь, что она спасёт тебя, и ужасы развеются. Они становятся ещё ярче, ещё конкретнее, ведь теперь в силуэтах, сначала таких бесформенных, ты различаешь глаза. Они мёртвые, эти глаза по сравнению с Витькиными. А твои? Ты не видишь в них ничего кроме чёрной Бездны, как у покойника, который решил добровольно лечь в могилу. Твои глаза похожи на куски мглы.
Да, только теперь слышишь ты вновь этот хохот, но исходит он не от тебя, а от силуэтов. Ты затыкаешь уши. Всё стихает, однако затем возобновляется с ещё большей силой, как испорченная пластинка.
Не хочу! Не хочу! Оставьте меня в покое! Вы все давно мертвецы и убиваете живых, калечите их души своими рамками, которые установили сами себе.
Не поддавайся им!
Пробуждение оказывается таким же болезненным, как и сам сон, болят мышцы, болит голова и даже глаза кажутся напряжёнными. Ты не можешь с собой ничего поделать, потому что единственным твоим желанием является, чтобы эта дикая боль исчезла. А ещё тебе хочется кричать, просто выть, как дикий зверь, и ты не делаешь этого только потому, что тебе могут вколоть вторую порцию аминазина или каких-нибудь антидепрессантов, к которым ты жуть как боишься привыкнуть. Твоя личность медленно разрушается, и ты ничего не в силах изменить.
Я проверяю свои ощущения. Во рту сухость, немного тошнит и ещё слабость. Кажется, что ноги и руки вовсе не твои, и ты просто вынуждена их носить, словно они приставлены к тебе. Ты уже надумала, что твоё «лечение» в санатории давно закончилось, но когда ты вновь открываешь глаза, возвращаясь из далёких неведомых тебе закоулков твоих видений, перед тобой открывается всё тот же мир казённых стен.
Я тяжело вздыхаю, понимаю, что отныне придётся начинать сначала привыкать ко всему этому, а жаль. Я успела отвыкнуть хоть и слишком рано.
Я проверяю свои ощущения. Во рту сухость, немного тошнит и ещё слабость. Кажется, что ноги и руки вовсе не твои, и ты просто вынуждена их носить, словно они приставлены к тебе. Ты уже надумала, что твоё «лечение» в санатории давно закончилось, но когда ты вновь открываешь глаза, возвращаясь из далёких неведомых тебе закоулков твоих видений, перед тобой открывается всё тот же мир казённых стен.
Я тяжело вздыхаю, понимаю, что отныне придётся начинать сначала привыкать ко всему этому, а жаль. Я успела отвыкнуть хоть и слишком рано.
Дверь в комнату Витьки открывает Антон его сосед. У него тоже шизофрения в стадии ремиссии, правда, Антон совсем другой человек. У него тёмные волосы, немного мечтательные зелёные глаза такие же, как у Витьки, но не грустные. Увидев меня на пороге, Антон пожимает плечами, но мне кажется, что он понимает, почему я пришла.
Опередив его домыслы, я говорю:
Мне нужно забрать тетрадь, которую оставил мне Виталий.
Антон молча показывает пальцем в угол на старую деревянную тумбочку.
Там его вещи, односложно отвечает он, Светлана Савельевна запретила что-либо брать.
Не беспокойся, я возьму только тетрадь. Он мне разрешил.
Последняя фраза была сказана как-то естественно, и мы оба понимали, что умерший человек отныне ничего не решает, но нам было важно согласие Витьки. Она оказалась внизу поверх каких-то книг. Я достала книги, чтобы лучше рассмотреть. Это были Нитше, Кант, Соловьёв, я не могла даже раньше предположить, что Витька зачитывается такой серьёзной литературой, ведь все три относились к философским трактатам.
Забери их тоже, услышала я голос Антона.
Но у Виталия могут быть родственники, разумно возразила я.
Он махнул рукой:
Никого у него нет. Во всяком случае, он никому не нужен. На исчезновение этих книг никто не обратит внимание.
Ты уверен?
Да.
Антон, а ты не скажешь, что я была здесь?
Не скажу.
Я улыбнулась, несмотря на то, что улыбка была не совсем уместна, села без приглашения за стол с маленькой розовой вазочкой из пластика. В вазе были сухие кленовые листья красные и жёлтые.
Это Витька придумал, пояснил Антон, Он говорил, что это здорово успокаивает, Я заметила, как Антон вытер слезу, точнее быстро смахнул её, ведь мужчине считается неприличным плакать в присутствии женщины. Дурацкий этикет. Иногда мужчина хочет всё высказать, что у него наболело на душе, но от него отворачиваются, если он делает это с помощью слёз.
Антон продолжал:
Витька сюда уже во второй раз приезжает. Первый был в прошлом году в конце сентября, когда им разрешали гулять в саду. Он набрал охапку листьев, засушил их и вот недавно разложил. Действительно успокаивает.
Я взяла листья, видя, как Антон не возражает.
Почему ты утверждаешь, что у него никого не было? вдруг неожиданно для себя спросила я.
У него есть мачеха, которая его не любила и двое сводных братьев. Витька помогал им, если находил какую-то халтуру, ну он же столяр. Но, по-моему, никому до него нет дела. Я ведь с ним из одного города.
Как ты думаешь, почему он это сделал?
Антон вновь пожал плечами:
Не знаю, наверное, устал от жизни, устал быть одиноким.
Он был не одинок, прошептала я. Антон удивлённо посмотрел на меня, затем на листья в моей руке, затем вновь на меня.
Витька был хорошим, он никогда никого не осуждал и не обижал, мне жаль
В актовом зале столпотворение. На маленькой сцене на двух стульях стоит красный гроб с телом Витьки. Сегодня объявлен день траура и прощания, затем гроб должны перевезти в его родной город Поляны, где и захоронят. Толпа гуськом приближается к сцене. Я тоже стою в очереди на прощание. У многих любопытные лица, чтобы только посмотреть поближе на разворачивающуюся картину скорби, она немного изменила давно намеченные планы, внеся хоть какое-то разнообразие в обыденную серость и мрачность казённой жизни. Я знала, что почти ни у кого из них ничего не всколыхнулось в душе, точно так же, как не всколыхнулось бы у Наташи, хотя я уверена, что это из-за неё повесился Виталий. Возможно, она была лишь последней каплей его невысказанных страданий, и он уже не видел смысла жить дальше.
Витька лежит с закрытыми глазами, на его лице написана торжественность, словно он оставлял всех с какой-то радостью и ни за что не желал возвращаться сюда. Я смотрю на него, а меня прошибает поток рыданий, но вместо этого я только кладу два засохших кленовых листа в его гроб. Это вместо цветов, которых у меня нет, и он понял бы меня.