Однако на Евгению и Аделаиду подспудное влияние оказал не столько Херсонес, сколько Судак место, судьбоносное для них. Именно с Судаком связаны мифологические смыслы и сюжеты, удивительным образом проявившиеся а биографиях и творчестве сестер. Что же сообщает о Судаке в своей книге Т. М. Фадеева? Название это (его исторические модификации Сугдея, Солдайя, Сурож), возведенное к санскритскому корню «сур», означает «Солнечный город». Но так именовались в древности сакральные центры, и, по мнению Т. М. Фадеевой, Сурож находился в преемственной связи с некоей сакральной традицией, а именно традицией женской инициации.
Обоснованию этой антропософской по своей природе мысли Т. М. Фадеева посвящает два последних раздела книги «Крым в сакральном пространстве». Опираясь отчасти на древних историков, автор ее создает миф о Судаке как центре женского посвящения. Вот этот миф. Примерно в IV в. до Р. X. большую роль в жизни народов Крыма стали играть амазонки. Обитавшие на Дону воинственные «женоуправляемые» племена, у которых девушки обучались военному делу и участвовали в сражениях наряду с мужчинами, двинулись на Крым и захватили город Афинеон, находившийся в окрестностях Судака. «Не хранится ли память об этом и других походах и об основанном амазонками святилище в названии Кыз-куле Девичья башня, руины которой и сегодня увенчивают вершину Судакской крепости?» предполагает Т. М. Фадеева[68]. Башня эта, назначение которой сторожевой дозор, по мнению исследовательницы, была выстроена генуэзцами (XIV в.) на месте архаичного святилища амазонок, где также почиталась Дева. Функцией богини плодородия ее «характер» не исчерпывался: ее херсонесские изображения на монетах отвечают образу Девы-воительницы, что и не слишком удивительно, если вспомнить, что она была мифологической защитницей и правительницей Херсонеса. Очевидно, что в еще большей степени воинственное начало должно было быть присуще божеству амазонок. В Средние века им преемственно наследовали вооруженные отряды фольклорной воительницы Царь-Девицы, чьим местопребыванием был также древний Судак: «Дворец Царь-Девицы, строенный готфским обычаем, к южной стороне города, на высоком холму, омываемом волнами моря, окончательно указывает адрес это Крым, Сурож»[69]. Вновь судакская Девичья башня оказывается связанной с феноменом воинственной царственной девы.
Надо сказать, что женский образ с подобными чертами весьма импонировал сестрам Герцык, не привыкшим пасовать перед мужским началом, чувствовавшим себя на равных в области высокой культуры с лучшими умами своего времени. Примечательно, что их самосознание как женщин нового типа раскрывалось именно через образ «Девичьей башни». Стихотворение А. Герцык «В башне» (1900-е гг.) отнюдь не проходное для ее творчества. Отдельные образы этого стихотворения можно обнаружить в ряде других ее произведений, вплоть до цитированного нами ранее сонета 1919 г. («Все строже дни»): «незримая обитель» здесь не что иное, как та же, христианизированная и перенесенная на духовный план, «Девичья башня».
В башне высокой, старинной
Сестры живут.
Стены увешаны тканями длинными,
Пахнет шелками желтыми, синими,
Душен уют. <>
Трудно распутать мотки шелковистые,
Путаный, трудный узор
Сестры, дружные сестры
Строгий держат дозор
Занятие сестер рукоделием побуждает вспомнить о Парках, прядущих нити человеческих судеб; ждут своей судьбы и сестры:
Кто там несется, пылая?
Может быть, рок?..
Эта символика женского повседневного существования могла бы показаться вполне традиционной, если бы эмоциональная атмосфера стихотворения не была, по сути, одним сгущенным ожиданием, если бы помыслы сестер не были развернуты исключительно в будущее:
мы с тобой
Будем играть судьбой,
Песни слагать небывалые
Если же говорить о Евгении, то она откровенно примеривала себе маску амазонки, совершенно естественно чувствовала себя на коне в доспехах Царь-Девицы. Вот ее единственное сохранившееся стихотворение, написанное в начале Первой мировой войны:
Дочь я вышнего царя,
Кесаря-Огня.
Пурпуровою фатой
Всколыхну земли покой.
Я в невестиной алчбе
Выезжаю на коне,
Выкликаю жениха,
Попаляя небеса.
Где ж ответный, где бессмертный?
Топчет смертных конь несметно,
Шпорой жадной обожжен,
Духом крови опоен.
Чу, ударами копыт
Зерна смутные дробит.
Миг и долог век проходит:
Смерть бессмертием восходит.
Но, незряча, мчится дале,
В дымно-утренние дали,
Темной брагою пьяна,
Государыня-Война.
В свете идей Т. М. Фадеевой, это стихотворение Е. Герцык видится насквозь судакским-сурожским, кого бы ни подразумевала его автор под «дочерью вышнего царя» (скорее всего, это олицетворенная война). Но царственность тот атрибут, который иногда придавала своим собственным поэтическим ликам и смиреннейшая Аделаида. Вот ее загадочное стихотворение, датированное февралем 1908 г., с посвящением «В. И. и А. М.», инициалы, впрочем, раскрываются сразу: это Вяч. Иванов и Анна Минцлова, с которыми как раз в это время Аделаида вела напряженные мистические разговоры[70].
Надо сказать, что женский образ с подобными чертами весьма импонировал сестрам Герцык, не привыкшим пасовать перед мужским началом, чувствовавшим себя на равных в области высокой культуры с лучшими умами своего времени. Примечательно, что их самосознание как женщин нового типа раскрывалось именно через образ «Девичьей башни». Стихотворение А. Герцык «В башне» (1900-е гг.) отнюдь не проходное для ее творчества. Отдельные образы этого стихотворения можно обнаружить в ряде других ее произведений, вплоть до цитированного нами ранее сонета 1919 г. («Все строже дни»): «незримая обитель» здесь не что иное, как та же, христианизированная и перенесенная на духовный план, «Девичья башня».
В башне высокой, старинной
Сестры живут.
Стены увешаны тканями длинными,
Пахнет шелками желтыми, синими,
Душен уют. <>
Трудно распутать мотки шелковистые,
Путаный, трудный узор
Сестры, дружные сестры
Строгий держат дозор
Занятие сестер рукоделием побуждает вспомнить о Парках, прядущих нити человеческих судеб; ждут своей судьбы и сестры:
Кто там несется, пылая?
Может быть, рок?..
Эта символика женского повседневного существования могла бы показаться вполне традиционной, если бы эмоциональная атмосфера стихотворения не была, по сути, одним сгущенным ожиданием, если бы помыслы сестер не были развернуты исключительно в будущее:
мы с тобой
Будем играть судьбой,
Песни слагать небывалые
Если же говорить о Евгении, то она откровенно примеривала себе маску амазонки, совершенно естественно чувствовала себя на коне в доспехах Царь-Девицы. Вот ее единственное сохранившееся стихотворение, написанное в начале Первой мировой войны:
Дочь я вышнего царя,
Кесаря-Огня.
Пурпуровою фатой
Всколыхну земли покой.
Я в невестиной алчбе
Выезжаю на коне,
Выкликаю жениха,
Попаляя небеса.
Где ж ответный, где бессмертный?
Топчет смертных конь несметно,
Шпорой жадной обожжен,
Духом крови опоен.
Чу, ударами копыт
Зерна смутные дробит.
Миг и долог век проходит:
Смерть бессмертием восходит.
Но, незряча, мчится дале,
В дымно-утренние дали,
Темной брагою пьяна,
Государыня-Война.
В свете идей Т. М. Фадеевой, это стихотворение Е. Герцык видится насквозь судакским-сурожским, кого бы ни подразумевала его автор под «дочерью вышнего царя» (скорее всего, это олицетворенная война). Но царственность тот атрибут, который иногда придавала своим собственным поэтическим ликам и смиреннейшая Аделаида. Вот ее загадочное стихотворение, датированное февралем 1908 г., с посвящением «В. И. и А. М.», инициалы, впрочем, раскрываются сразу: это Вяч. Иванов и Анна Минцлова, с которыми как раз в это время Аделаида вела напряженные мистические разговоры[70].
Правда ль, Отчую весть мне прислал
Отец, Наложив печать горения?
О, как страшно приять золотой венец,
Трепеща прикосновения!
Если подан мне знак, что я дочь царя,
Ничего, что опоздала я?
Что раскинулся пир, хрусталем горя,
И я сама усталая?
Разойдутся потом, при ночном огне,
Все чужие и богатые
Я останусь ли с Ним? Отвечайте мне,
Лучезарные вожатые!
«Я в первый раз принята и признана в мире Духа»[71]: это скромное по форме свидетельство Аделаиды о себе в письме подруге поэтически зазвучало как весть о ее царственном достоинстве. Образ богатырского пира, на который заявляется, опоздав, царская дочь, опять-таки, возможно, всплыл в сознании поэтессы из контекста сурожских легенд. Во всяком случае, «лучезарные вожатые», т. е. Иванов и Минцлова, ничего не говорили Аделаиде о ее «царственном» происхождении, ни в прямом, ни в переносном, духовном смысле. Однако если мы вспомним характер родословной сестер Герцык, то их поэтические фантазии на тему Царь-Девицы обретут очень реальное звучание. Ведь их предками действительно были властители небольших феодальных государств-городков типа древнего Сурожа, по виду крепостей, похожих на генуэзскую в Судаке, с такими же башнями и «готфскими» дворцами, как Девичья башня. По происхождению Аделаида и Евгения действительно царские дочери. И не потому ли они так глубоко вжились в атмосферу Судака, что кровно ощутили в этой атмосфере нечто созвучное себе флюиды царственной женственности?..