Немецкая лирика / Deutsche Lyrik. Антология XX века - Антология 7 стр.

Обезумел, ворвался размашистый ветер страха:
Закачалась кровать, закачалась обитель.
Доводы разума посыпались прахом.
Стикс без вздохов и охов взрыдал в Аиде.

Влажный образ творения изгнан из плоти.
Только чёрная тяжесть,
Порывы ветра в ночи
Да полосы пены останутся в лунном небе.

Призраки в полях опрокинуты большими комьями,
Они, как кровь, податливы,
И светлы, как медовые соты 
Ни одной головы белых клубней.

Виденья прорастают уже болью, преображаются нежно;
Зелёным страданием,
Золотым млеком
Плещутся через край высокий.

Сердце моё вблизи плачет ручей сердце, как легко тебя сорвать,
Отныне наполняю тебя:
Ты прекрасно, как литавры,
Что бьют и бьют, чтобы преодолеть рыдание мостов.

От края земли строем походным
Идут чернокрылые мельницы.
За холмом на самом краю земли
Чья-то рука легла на колокольный канат.

Деревянный ангел парит,
Взлетев над вратами церкви.
Золото покрова облупилось
И на головы подсолнухов пало.

Небеса опустились так низко:
Полевые мыши изгрызли
Их голубую краску вот там-то
Смело летайте над краем земли.

Жизнь моя стоит на высоких котурнах,
Перед вами не станет она прогибаться в отчаянии.
Вот оно, свободолюбивое море, и в бухте
Все вместе сошлись в глухом молчании.

И всё же вырвалось слово, и помчалось:
«Я не смею повелевать, могу только очаровывать
Ничто так не властно над нами, как чары».
И ринулся я в шумящий словесный поток.

Всё, что случается в гарнизоне, подхвачено его флейтой.
Здесь на улице этот мужчина хватает взглядом всё,
что ни попадется ему на глаза.
Гравий кругом. Ослепляют осколки румянцем солнечных бликов.
Он стоит безмолвно здесь. А потом рекламным листком
из Гёте шуршит.
Спустя пять минут нога его как бы делает шаг.

Стоят жилища предместья, залитые светом словно сливками,
С торчащими флюгерами, как будто запечёнными в тесте,
С цветастым бельём на размалёванных террасах и балконах.
В воскресный день чрево мужчины разбухает, как у гусака,
Наверное, уж минут десять.

Вдалеке слышит он звуки органчика, что роятся вдоль улицы.
Ещё дальше бежит его набыченный тоскующий безотрадный
взгляд.
А вот ещё: смешались приятные для слуха звуки,
И стоит он там покой на сердце, тишина в кишечнике, 
Уже целых полчаса.

Он стоит, словно высеченный из красного мрамора:
Красное это буквально манжеты с воротничком.
Размер воротника тянет на пятьдесят; и можно сказать,
Что он едва ли впадёт в отчаяние от нужды,
Ведь он памятник!

Большое древо окружено любовью,
Шелестящими волнами Шаттензее.
Тобой овладела печаль, и ты лёг ничком
В чёрную глубь озера Шаттензее.

Из озера выпило древо горе твоё
И от земли поднялось,
И долгие годы с ними взрастало,
И к солнцу оно поднялось.

В кроне дерева небо прижилось
На многие сотни лет.
Горем твоим человечьим его одарили
На многие сотни лет.

Кто ныне под тенью древа проходит,
Тому шумит оно страданием твоим,
И луне, что проходит мимо тебя,
Продолжает шуметь страданием твоим.

Бледнеет дом небес в безвестности,
В безвестности равнина отзвучала.
Так говорит со мной голос ветра:
«Они зарыли нашего возлюбленного Бога,
Красный конь водил его под сумрачным чепраком».
Сокрушён согбенный холм,
Песчаный плакальщик,
Пески его поседели, сияют!
И вот я опираюсь на плечи его, стою.
Как огромна эта равнина!
Каким бесприютным стал этот мир!

Сохнет лес во льдах суровых,
Запоздалой стужи встреча.
На суках висят тумана клочья
И во мгле уснуло крепко всё окрест.
Долго время длится, помешалось,
Дроздом на дерево вспорхнуло.
Вертит шеей, таращится на Север.
Ухнул вопль. И дальше эхом улетел.

Сохнет лес во льдах суровых,
Запоздалой стужи встреча.
На суках висят тумана клочья
И во мгле уснуло крепко всё окрест.
Долго время длится, помешалось,
Дроздом на дерево вспорхнуло.
Вертит шеей, таращится на Север.
Ухнул вопль. И дальше эхом улетел.

Её непорочность в облачении жёлтом 
Медленно плывёт она высоко над нами.
Больше никогда не встретятся взгляды наши
В ненависти и страсти. С вершин холодных

Следуют за ней суслики, медленно отставая.
Ты, ребёнок, бросаешь в неё цветок астры 
И попадаешь в лик. Он отлетает от её ланит.
Там, наверху, нет надежды на то, чтобы встретить любовь.

Напевает кто-то? Дикие пчёлы
Рыщут в расщелинах стен.
«Красное вино, белый пирог 
Освяти их, старый мой Бог!»

Я предавался грёзам, замыкался.
Я следовал священным заветам.
Вот состарился мир, прибавились годы.
О горном вине, о белом хлебе грежу.

Стоят столбы без шатра,
Лунный свет остужает лоб.
На страже образа зубило и резец
Лежат на мраморном столе.

Пасутся беленькие козы,
Розы цепляются за их бока.
Порхают отроки меж ними,
Сгоняя палкой иль кнутом.

Челядь юная снуёт безмолвно,
Втаскивая в опустевший дом
Корзины с фруктами, кувшины с вином,
Ветки миндаля, букеты мимоз.

На запах садовый роем
Из стен вылетают пчёлы,
Сияющие внутренним светом,
И музицируют над моей головой.

И вот в щелях стены укрылись:
Слетелись звёзды к угощенью;
Благостно небес ночных ярмо,
Как будто под крышей дома моего

Не поют? «А кто может познать
Величайшего Господа нашего?
Огонь полыхает под горою Эссе,
Огонь пылает в косточке винограда».

Господь отправит вестников 
Сыновей своих малолетних,
И в приветствии взыщут они
День печали в моих очах.

Грузным корневищем в ночи зависает пурга,
Хлопьями тяжёлыми осыпаются снега.
Дремлет город почти в эпицентре шторма,
Стоят на страже горящие шахтовые фонари.

Мой дух, чутко внимающий звукам,
Непрерывно шуршащим повсюду,
Неотложно приводит к монотонной равнине,
Где вьюжат искристые снежные вихри.

Здесь становится шире пространство,
Здесь манит шагать на шатких ногах
Всё дальше и дальше в запретные дали
С какой-то нектарной летней улыбкой.

Моё смирение зацвело, как всё в округе.
Подними свой тяжкий взор: вот зелёная крапива.
О смирение моё, мы жили друг подле друга,
Мы не знали друг друга, о себе позабыли.

Теперь не время, чтобы слушать,
Как ликуют в июльском ливне эти дрозды!
Однажды восторгом меня захватило,
Когда спозаранку глаза заливало слезами.

Там, высоко в лесах бежит красный ручей,
Играя солнечными лучами.
Так душа моя пробивается между скал и камней,
О самой себе никогда не вспомнит.

Снегом трепетным вьюжит,
Скорбно бегут небеса
В странствии дальнем,
Сумасшествие сужает ширь.

Незримый метатель,
Незримые цели.

Серебряный диск,
Пролетает над крышами зданий.
Время расщепляется
И падает затаённо
По обе стороны.

Пелена сущностей,
Исчезнувших народов серебряная пыль,
Что оседает мимолётно на моей судьбе,
Пока зубы вгрызаются
В зелёное яблоко.

Я смахиваю пыль
Робкой рукой,
Вниз осыпается ничто.
Дай мне руку, Иоганн,
Странник без страны.

Протарабанили копыта,
Прожужжал дротик,
Прошмыгнули хохот, смех, хи-хи,
Дождь над морем пропел
В парусах и в росах.

Никто не пришел:
Ни кентавр,
Ни стрелы древесные,
Ни женщины,
Ни корабль 
Посланцы за мной,
Посланцы плутающие.

Вблизи голодных
Пробуждаются восторженные лица.

Огромные маски снимают оцепенение,
Здоровье к лицу свергнутым богам.

Их стопы идут по дорогам,
Что пролегают то вверх, то вниз.

Глубоко, у паука-ткача,
Пред пещерой их пророков завершается путь.

Боги не тревожат его покой,
Слушают, как струится кровь
внутренностей.

Золотая турецкая сабля
Охраняет вход в небеса.

Ближе тот странник, что держит
Вишнёвые плоды кофейного дерева.

А другие ещё ближе те, что пред старыми храмами
Срывают молнии с висков мраморных великанов.

Они склоняются пред обломками камней
И скрываются, преходящие, в теплых недрах.