Надо бы мне как-то описать персону императора!
Он был где-то на целый ноготь выше всех своих дворян, судя по всему одного этого было вполне достаточно, чтобы такой гигант внушал придворным настоящий животный ужас. Его лицо носило черты грубости и мужественности, это словно было лицо индейца, вырубленное одним ударом топора из чурбака благородного дерева. Большие австрийские губы были всегда плотно сжаты, орлиный нос нависал над ними, лицо было оливкового цвета, держался он всегда очень прямо, как подобает настоящему природному офицеру, влюблённому в маневры и всякую иную военщину, руки и ноги его были вполне под стать телу, что придавало его движениям естесственную грацию и простоту, но лучше всего была его осанка, более всего выражавшая его неоспоримое царственное величие. По возрасту он далеко уже не мальчик, как оказалось, ему уже двадцать восемь лет и девять месяцев. Из этого срока семь лет его жизни к тому времени посвящены правлению государством, и надо сказать, что в этой ипостаси он везунчик, его сопровождают постоянные успехи, а сам он посему купается в заслуженном благополучии, повсеместно побеждая и сметая со своего пути своих врагов.
Общаясь с королём, я, соблюдая приличия, да ещё и для того, чтобы облегчить эту процедуру, лёг на бок. Таким образом его величество оказалось прямо напротив моего носа. Он располагался не дальше трёх ярдов от меня, и я мог прекрасно его разглядеть, к тому же Его Величество много раз позволял брать себя на руки, ввиду чего я мог рассмотреть мельчайшие черты его лица и одежды. Одевался император не по статусу очень скромно и просто, фасон его нарядов был едва ли описуем, ибо представлял из себя причудливую смесь азатских и европейских аксессуаров, но зато его голову всегда украшал высокий но очень лёгкий золотой шлем, сплошь декорированный драгоценными камнями и украшенный страусиным пером на макушке. В своей напряжённой, подрагивающей от волнения руке он тревожно сжимал шпагу на случай моего вероятного нападения, если бы мне удалось порвать цепь и напасть на него. Шпага его не превышала по размеру трех дюймов, украшена она была просто великолепно, особенно золотой эфес и ножны, обильно усеянные бриллиантами. Его величеств общался со мной довольно противным, визгливым, пронзительным голоском, по счастью довольно разборчивым и чистым настолько, что даже находясь в изрядном отдалении, я понимал всё, о чём он изволили говорить. Огромная толпа придворных, включая прекрасно одетых дам, располаглась чуть поодаль на большом куске материи, покрытом цветастыми узорами, который я не сразу опознал, как персидский ковёр, с золотым и серебряным шитьём. Все они были чопорны и одеты с иголочки. Наш разговор оказался очень своеобразен, если не сказать хуже. Его императорское величество всё время терзал меня своими дурацкими вопросами, я и по-возможности степенно, стараясь сохранить все полагаюшиеся при беседе дворцовые приличия, отвечал ему. При этом, так как мы не знали языков друг друга, ни я, ни он, мы не понимали буквально ни слова из ллексикона друг друга. Это не помешало нам довольно долго произносить слова и поддерживать некое подобие беседы, кивая друг другу головами и производя положенные жесты. Сзади дам теснились священники и юристы (об этом я заключил по их нарядам), как я узнал, им было дано поручение постоянно вступать со мной разговор и как можно подробнее расспрашивать обо всём, что было со мной связано, я также пытался разведать обо всём, заговаривая с ними на всех языках, какие я кое-как знал к тому времени, а знаком я был с несколькими языками немецким, голландским, немного латынью, довольно бойко французским, в меру испанским, так себе итальянским и даже кое-как мог изъясняться на лингва франка, но надо сказать, что мои попытки нащупать язык, который бы они понимали лилипуты, ни к чему не привели. Через пару часов двор стал зевать и удалился, и я остался в одиночестве, если не считать сильного караула, который, как я понял, был предназначен не для охраны города от меня, но для охраны меня от наглых и, вероятно, диких провокаций всякой черни, которой вокруг было пруд пруди и которая не давала мне спать, тискаясь поблизости, и пытаясь пробраться поближе, на расстояние, которое обеспечивала ей её храбрость, а храбрости и наглости было у неё, надо признать, немало, некоторые бесстыдные хулиганы попытались развлекаться, пуская мне стрелы в ноздри в тот самый момент, когда я сидел, притулившись у ворот моего нового дома. Стреляли они, надо сказать, не ахти как и один из этих меткачей, целясь мне у ухо, чуть не угодил мне в глаз. Наконец моему терпению пришёл конец, и я заорал на них так, что они полетели от меня кубарем, а потом вынужден был пожаловаться на этот произвол начальнику стражи. Дело было передано полковнику местной гвардии, и пройдя по цепочке чиновников разного ранга, осело у Генерального Прокурора, которому в силу серьёзности преступления ничего не оставалось, как отдать приказ схватить шестерых зачинщиков этих бесчинств. В итоге полковник пришёл к выводу, что самым лучшим и справедливым наказанием для этих негодяев будет заковать их к кандалы и передать их в мои руки. Солдаты беспрекословно так и сделали, подпихивая ко мне озорников пинками и обратными концами пик. Я правой рукой сгреб их всех толпой и пятерых засунул в карман моего камзола. Касаемо же шестого, то тут я сделал вид, что намерен проглотить его живьём. Несчастная жертва всё поняла о своём недалёком будущем и отчаянно заверещала писклявым голоском. Тут я вынул из кармана перочиный ножик и увидел, что теперь в величайшее волнение пришли сам полковник и его офицеры. Мне не пришлось сильно напрягаться, чтобы успокоить их, я улыбнулся и нежно глядя в перекошенное ужасом лицо пленника, быстро разрезал стягивавшие его путы и очень осторожно поставил на землю, после чего он мгновенно убежал. С остальными мной было поступлено точно так же, как я поступил с первым я по одному вытаскивал пленных из кармана, резал стягивавшие их верёвки и отпуская. Как только прояснилась судьба первого, я заметил, что стража и народ были в восторге от моего милосердия, слухи и донесения об этом мгновенно представили меня в самом выгодном свете, и я скоро узнал, как высоко мой поступок был оценен и при дворе Его Величества Императора.
Как только тьма ночи стала опускаться на город, я с изрядными трудностями забрался в свой новый дом и стал устраиваться спать. Спать мне пришлось на голой земле. Такие удобства мне пришлось терпеть недели две, пока по приказанию императора для меня изготавливалась постель. Для изготовления для меня ложа лилипуты привезли целую кучу стандартных матрацев, что-то около шестисот штук, и закипела работа из ста пятидесяти штук стандартных матрацев мастера сшили один матрас, подходящий мне по размеру, четыре таких полотна, наложенные один на другой образовали основание, на котором мне предстояло спать в моей пещере невесть сколько времени. Все эти ужимки и прыжки были для меня как мёртвому припарки получившийся в итоге матрас для спанья был почти непригоден, он был так тонок, что я всё равно лежал как будто на гладких холодных камнях пола, не чувствуя никакой ваты под собой. Мягче мне от этого не стало ни на йоту. Точно по такой же схеме для меня были сшиты и простыни, и одеяла и даже покрывало, делавшие довольно-таки сносной жизнь человека, давно привычного к лишениям и неудобствам походной жизни.
Меж тем постепенно я становился очень заметной фигурой лилипутского королевства.
Как только слухи о моём появлении в королевстве прокатились по городам и весям Лилипутии, как всюду, изо всех самых глухих дыр государства, так же как и из самых роскошных апартаментов столицы ко мне стал стекаться люд, единственным высстраданным желанием которого было воочию увидеть меня. Я никогда не видел среди старых христианских империй таких шумных, многолюдных паломничеств. Самые разные люди стремились к этой цели, и сколько их прошло передо мной, серьёзных и глупых, наглых и скромных до безобразия, деловых и досужих, я не скажу! Единственное свойство, которое было у них всех, подгоняло и возбуждало их это неисстребимое любопытство. Все почитали своим долгом явиться и взглянуть на Человека-Гору, как они называли меня, и ничто не останавливало никого в осуществлении этого намеренья.
Люди всех званий были едины в этом. Деревни пустели на глазах. Крестьяне бросали свои свинарники и овины и уходили в город, отчего был великий ущерб сельскому хозяйству империи, и сам император в итоге должен был вмешаться, чтобы предупредить надвигавшуюся на государство катастрофу.
Директива императора гласила, что те, кто уже имел возможность видеть и рассмотреть человека- гору, должны сразу же без всякого промедления возвращаться в свои населённые пункты и приниматься за предписанные им занятия, а всем остальным следует, не обладая особым на то разрешением его двора, держаться от места моего заточения на расстоянии не ближе пятидесяти ярдов. Это распоряжение носило явно коррупционных характер и принесло нескольким вельможам огромные состояния и приличный доход огромной массе чиновников, которые обеспечивали выполнение этого кощунственного распоряжения.
Впоследствии мне стало известно, что в эти дни император не вылазил с постоянных совещаний с министрами, где горячо обсуждался вопрос, что делать и как поступить со мной? Уже впоследствии, благодаря моему хорошуму другу, особы, особо приближённой к императору, и поневоле имевшей доступ ко всем самым секретным делам государства, мне стало известно, в каком глубоком тупике и затруднении находился двор в попытке разрешить эту проблему.
Доводы одних сводились к тому, что мне раз плюнуть порвать цепи и убежать, но более серьёзными воспринимались доводы тех, кто полагал, что моё содержание может стать немыслимо обременительной ношей для государства, и вызвать в стране голод, что грозило возрождением преступности и бунтов.
На полном серьёзе долгое время обсуждались варианты умервщления меня разными способами, в том числе, как мне показалось, довольно забавными. Одни считали, что меня надо тихо уморить голодом, ну а если этот вариант не выгорить, поразить моё лицо и особенно глаза тучей отравленных стрел, после чего меня можно будет легко прикончить при помощи нападения армии копейщиков и пращей со свинцовыми дробинами. Идея отправить меня на тот свет порой до того овладевала умами лилипутских интелектуалов, что я начинал инстинктивно чувствовать угрозу. Насколько я могу судить, эти планы не были реализованы только потому, что было выссказано вполне реалистическое предположение, что смерть и дальнейшее разложение такого гигантского трупа без всякого сомнения вызовет невиданное зловоние и чуму не только в столице, но и по всему королевству.