Очередной была серия радиопередач о ростовчанах студентах Литинститута. Их оказалось немало, и на дневном отделении, и на вечернем, и на заочном. Я читала их стихи и прозу, сидела у них на семинарах, говорила с их преподавателями.
На очном отделении училась одна поэтесса из Каменска. Я сейчас думаю поэтесса из Каменска? Не она ли выступила на секции поэзии, когда меня принимали в Союз писателей?
Тогда её руководитель, Ашот Гарнакерьян, который десять лет подряд писал отрицательные рецензии на мои сборники стихов, так и не увидевшие свет
Он бросил с досадой в конце обсуждения:
Все говорят Светлана, Светлана! Кто-нибудь помнит наизусть хотя бы одно её стихотворение?
Я помню, сказала невысокая светленькая девушка.
Кто вы, представьтесь.
Поэтесса из Каменска. Я знаю наизусть стихотворение «Подарок».
И прочла! На этом обсуждение закончилось.
Но это сейчас я связала её и молодую поэтессу, с которой я познакомилась в институте. Странно, что только сейчас.
Она была очень талантливая, девочка совсем. Я читала и перечитывала её стихи, и думала как здорово, я так не умею.
Стихи она писала совершенно в другой манере. Но для меня это не имело значения, главное, это были Стихи. В них, как в зеркале, отражалась её ранимая, смелая и беспомощная душа. Они, как полотна импрессионистов, помимо, поверх смысла, действовали на эмоции, вызывали ответное чувство.
Беленькая, небольшого росточка, вчерашняя школьница, и только когда поднимала на тебя умные, живые серые глаза, было понятно, откуда бралась взрывная экспрессия её стихов.
Я и сейчас помню две её строчки:
Ушли и оставили жалость на подоконнике:
Беспомощная какая
Она прислала на конкурс в Литературный институт тетрадку стихов, переписанную от руки, с цветами и бабочками из переводных картинок. Лев Ошанин принял её в свой семинар, разглядел, умница!
Я пошла на семинар, где обсуждались её стихи. Им руководил уже другой поэт, Василий Ефимович Субботин.
Что творилось в аудитории! Как кричали на неё эти мальчики и девочки, которые тоже писали неплохие стихи, наверно, если прошли строгий творческий конкурс.
Формализм это было самое мягкое обвинение. Ни один человек не выступил в её защиту.
И руководитель семинара только улыбался и молчал.
Я была гостьей, но моё врождённое чувство справедливости
Ну что вы говорите! Я понимаю, её стихи слишком отличаются от тех, что пишите вы. От моих стихов они тоже отличаются, ну и что? Художника нужно судить по законам, которые он сам для себя устанавливает. У неё сейчас, например, голубой период, потом она станет писать другие стихи. Главное, чтобы это были Стихи! С большой буквы!
Надо сказать, тогда понятие «голубой» употреблялось в своём истинном, первоначальном смысле.
Это сейчас мой компьютер с негодованием подчёркивает красным в моих ранних стихах:
В вагоне стены голубые,
И голубые зеркала
Она плакала, совсем как я, когда мою прозу ругали «катаевщиной».
Василий Ефимович почему-то соблюдал нейтралитет. Когда все разошлись, сказал:
Они все считают себя гениями, спорить с ними бесполезно. Думаете, вы их убедили?
Я бы смогла их убедить, если бы руководила семинаром. Но может, они задумаются, хоть один из них.
Летом я сделала о ней передачу на радио. Принесла её стихи в журнал «Дон». Даня Долинский, он тогда заведовал отделом поэзии, сказал:
Когда ты перестанешь открывать таланты, у нас и открытые некуда девать!
А через восемь лет:
Она у нас сейчас ведущая поэтесса!
Она могла быть ею на столько лет раньше!
И в издательство принесла её стихи:
Я помогу ей составить сборник, напишу предисловие.
Людмила, зав. редакции художественной литературы, посмотрела на меня выразительно. Я понимала, что она хотела сказать:
Скажи спасибо, что мы тебе книжку выпустили!
В Союзе писателей не могли придумать, как ввести в какие-то рамки эту мою бурную деятельность. В конце концов, Борис Васильевич Изюмский сказал на собрании:
Мы поручили эту работу Светлане, и она справилась.
Но по институту прошёл слух, что мне можно принести свои работы, и прозу, и стихи. Я прочту, и поговорю, и посоветую. Я перечитала несметное количество рукописей, не только своих земляков.
Легенды живучая вещь! Через несколько лет в больнице я ждала, когда меня заберут на операцию. Она была назначена на десять утра, потом её перенесли на двенадцать, потом на два часа.
Легенды живучая вещь! Через несколько лет в больнице я ждала, когда меня заберут на операцию. Она была назначена на десять утра, потом её перенесли на двенадцать, потом на два часа.
Я вздрагивала, когда за дверью проезжала тележка она проезжала каждую минуту, развозили обед по палатам. Я была, как натянутая струна. Муж вышел в коридор посмотреть, не едут ли за мной. Вернулся растерянный:
Там тебя спрашивают двое ребят.
Вошли, с гвоздиками:
Нам сказали бывшие студенты Литинститута, чтобы мы разыскали вас в Москве.
Приходите через несколько дней. Сейчас, буквально, меня заберут на операцию.
Выдержал в Москве один, и то несколько месяцев, грузчиком на мясокомбинате. Я тогда посоветовала ему найти поэтов, работающих в том же ключе, войти в их стаю. Но Москва не принимала чужаков. Сколько я встречала и встречаю талантов, которые так и не смогли пробиться к людям!
Легенды непостижимая вещь, уже в новую квартиру в Москве ко мне приезжали поэты из Волгодонска, кто-то сказал там, что я помогаю волгодонцам! Чем я могла помочь, кроме чая и советов никаких связей, никаких выходов на печатные издания я так и не приобрела. Ничего я не могла сделать ни тогда, ни, тем более, сейчас, когда всё решают деньги.
Как бы ни ругали эпоху «застоя» можно было принести действительно хорошие стихи или песню на радио, на телевиденье, на пластинку их принимали!
Сейчас даже пытаться бесполезно без денег. Зато любая бездарность пройдёт по купюрам, как по ковровой дорожке.
19. Я не лесбиянка
Наступала весна, пора любви. Впрочем, для меня пора любви круглый год. Но в моём сердце продолжал жить только Пан директор, не смотря ни на что. Любовь к нему была, как полноводная подземная река на равнине. Никто не знает, что она есть. Цветут сады, колосятся поля, шумят деревья, поют птицы. А она течёт себе, втайне от всех. У неё, наверно, свои пороги и перекаты, и какие-то отрезки спокойного течения.
Сижу в аудитории рядом с Колей Авиловым. Он нервный, резкий в движениях и суждениях, старше нас всех. Смотрит на меня серьёзными глазами.
Ты чудная девчонка, только у тебя странные отношения с мужчинами. К тебе половина ребят клинья подбивали, и я в том числе. А ты? Может, ты лесбиянка?
Что ты, в самом деле, какая лесбиянка! Простоя люблю другого человека, и он меня любит, я знаю, только сложно всё.
Тогда ты и вправду классная!
На самом деле я верю, что с Паном директором у нас всё кончено. Очень смешно, правда, но я верю, что это конец, при каждой ссоре, а при новой встрече забываю всё. Наверно, у этой моей подземной реки такая глубина, что в ней тонут все обиды.
Но пока я уверена, что это конец.
Шота приходит каждый вечер, когда я дома. Смотрит своими горячими восточными глазами. Если я не нужна Пану директору, почему не Шота! Я и вправду не лесбиянка.
Ну, почему я не могу подойти и положить ему руки на плечи? И, наверно, что-то есть в моих глазах, если и он не может подойти и обнять меня
«Какой-то круг»
Какой-то круг,Какой-то странный круг,
Невидимый,
Начертанный судьбою.
Мне не поднять
Тебе на плечи рук,
И не шагнуть,
Как в бездну, за тобою.
Войди в него!
Войди в мой дом и сад,
Где даже воздух
В ожиданье замер.
Войди в него,
Который день подряд
Я это говорю тебе глазами!
Войди в мои
Зелёные леса,
Не нарушая
Их спокойной сени,
Не пуганы в них
Птичьи голоса,
Не стреляны
Ни волки, ни олени,
Не кошены
Ни травы, ни цветы!
Но ты молчишь,
Ты медлишь, медлишь всё же
Не можешь ты перешагнуть черты,
Не можешь.
И, как в ответ на эти, такие несвойственные мне мысли, приехал Пан директор! Правда, не один.
Я стирала на кухне. Прибежала соседка:
Светик, там тебя спрашивают три полковника.
Наверно, подполковники, у меня нет столько знакомых полковников!
Выхожу в коридор надо же, Пан директор! С ним его друг, Миша, начальник лаборатории того же института, где я два года работала в командировке. Третьего не знаю.
Я рада им, я уже забыла о своём обещании что Пан директор меня больше не увидит. А он? Он знал меня до самого донышка. Наши ссоры, даже очень серьёзные, при новой встрече я забывала начисто.
Они принесли шампанское, коньяк, торт и конфеты.
Почему у тебя и бокалы, и рюмки? И тарелки, и даже чайный сервиз? удивляется Пан директор. Это же общежитие!