Тайсон Янкапорта
Разговоры на песке. Как аборигенное мышление может спасти мир
Sand Talk: How Indigenous Thinking Can Save the World Copyright © Tyson Yunkaporta, 2019
© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2022
Дикобраз, палеоразум и Высший Замысел
Иногда я задаюсь вопросом: не впадают ли ехидны в ту же иллюзию, что и люди: не думают ли они, что их вид представляет собой средоточие вселенского разума? Ведь эти животные довольно умны: относительно размеров тела у них самая большая среди млекопитающих префронтальная кора, то есть та часть головного мозга, в которой происходят самые сложные мыслительные процессы. Для принятия важных решений ехидна задействует половину объема своего мозга. У людей этот показатель не дотягивает и до 30 %.
Признавая это, я отдаю дань уважения разумным тотемным существам по всей Австралии, где ехидны следуют по тропам песен о своем сотворении: на этих картах истории знание передается по энергетическим линиям, которые проявляются как Закон в душе и на земле, объединяя их в одно целое, и оплетают собой все традиционные земли Первых народов.
вы можете присоединиться ко мне и тоже выразить уважение людям и другим существам, повсюду хранящим Закон земли:
старшим и традиционным хранителям всех мест, где эта книга пишется и читается;
предкам, старикам из каждого Народа, ныне живущего на этом континенте и на островах;
нашим нечеловеческим родственникам к ним относятся разнообразные колючие виды по всему миру, дикобразы и ежи, которые роются в земле в поисках муравьев, а когда мы не смотрим, занимаются Бог знает чем.
Не знаю, почему Стивена Хокинга и других так беспокоила вероятность, что с других планет к нам прилетят сверхразумные существа, которые используют свои передовые знания, чтобы сделать с миром то, что уже и так сделала промышленная цивилизация. Существа, обладающие высшим разумом, уже здесь и они здесь всегда были. Просто они не применяли свой разум для уничтожения чего-либо. Возможно, они пойдут на это, если устанут от невежества одомашненных людей.
Эволюционируя в рамках сложных, связанных с определенной территорией культур, люди постепенно развили мозг, способный осуществлять более ста триллионов нейронных связей мы используем лишь малую их толику. Большинство из нас было оторвано от родной культуры, став частью глобальной диаспоры беженцев, отрезанных не только от своей земли, но и от подлинного гения, который рождается благодаря симбиотической связи с ней. В аборигенной Австралии наши Старики рассказывают истории, древние предания, которые показывают, что если ты не двигаешься вместе с землей, то земля подвинет тебя. Нет ничего постоянного в поселениях и в создающих их цивилизациях. Возможно, ни один мощный телескоп, направленный в небо, не сумел до сих пор обнаружить внеземные цивилизации потому, что эти общества неустойчивы и не существуют достаточно долго для того, чтобы оставить в космосе какой-нибудь след. Обескураживающая мысль.
Быть может, если мы вновь пройдемся по невероятным тропам мышления наших палеолитических предков, то сможем заново обрести способность соображать, чтобы исправить тот бардак, который устроила цивилизация, пока ехидны не решили выдворить нас и взять роль хранителей планеты на себя.
Истории, определяющие современный образ мысли, описывают вечную борьбу добра со злом, которая начинается с первородного греха. Однако эти категории лишь метафора чего-то другого, что труднее объяснить: они отражают относительно недавно возникшее требование привнести простоту и порядок в сложность творения требование, которое произрастает из посконного семени нарциссизма, расцветшего благодаря новому дисбалансу в человеческих обществах.
Есть паттерн[1] вселенной и всего, что в ней присутствует, а есть системы знания и традиции, которые следуют этой модели, чтобы поддерживать равновесие и не поддаваться соблазну нарциссизма. Однако недавно сложившиеся традиции взламывают, словно вирус, системы творения, заражая сложные паттерны искусственной простотой и устанавливая цивилизующий контроль над тем, что некоторые считают хаосом. Начало этому положили шумеры. Римляне это усовершенствовали, а англосаксы наследовали. Сегодня в этом увяз весь мир.
Вой на между добром и злом на самом деле представляет собой наложение глупости и простоты на мудрость и сложность.
* * *Набор страниц с обозначениями речевых звуков запутанный способ коммуникации, особенно если вы хотите передать практический смысл паттерна творения, способного пролить свет на кризисы, с которыми мир сталкивается в настоящее время. Запутанный, а не сложный. Это совсем разные понятия. Если смотреть на мир через призму простоты, то вещи кажутся более запутанными, но, вместе с тем, менее сложными.
Набор страниц с обозначениями речевых звуков запутанный способ коммуникации, особенно если вы хотите передать практический смысл паттерна творения, способного пролить свет на кризисы, с которыми мир сталкивается в настоящее время. Запутанный, а не сложный. Это совсем разные понятия. Если смотреть на мир через призму простоты, то вещи кажутся более запутанными, но, вместе с тем, менее сложными.
Австралийские аборигены люди устной культуры с высокой степенью взаимозависимости и интенсивными межличностными связями, потому для них запись речевых звуков символами, которые могут прочесть чужаки, запутывает всё еще больше. Дело только усугубляется, когда этих читателей заботят идеи аутентичности и положение автора как представителя культурного меньшинства, утратившего право самостоятельного определения. Кажется, что способность свободно писать на языке оккупационной власти противоречит принадлежности автора сообществу, которое, как предполагается, писать о себе в принципе неспособно. Поэтому для начала придется объяснить, кто я такой и почему я решил это написать.
В моем мире я знаю себя таким, каким меня знает мое сообщество: мальчик из клана апалеч (Apalech) из Западного Кейп-Йорка, говорящий на языке вик-мункан и связанный со многими языковыми группами на этом континенте, в том числе и через усыновление. Некоторые мои узы усыновления неформальны, как, например, те, что возникли в Новом Южном Уэльсе и Западной Австралии, но мое принятие в клан апалеч, состоявшееся два десятилетия назад, соответствует законам аборигенов и потому носит строгий и неотчуждаемый характер. Эти законы не позволяют мне причислять себя к нунгар (Nungar), кури (Koori) или шотландцам по происхождению и требуют, чтобы я принимал исключительно те имена, роли и генеалогию, которые предписаны принадлежностью к клану апалеч. Я это соблюдаю, хотя знаю, что большинство людей относятся к этому без понимания и смотрят на меня, как на идиота: на юге белые говорят мне, что я похож на индийца, аборигена, араба или латиноамериканца, но, когда я стою рядом с моим приемным отцом, у которого очень темная кожа, я выгляжу, как Николь Кидман.
Моя биография это не история искупления, вряд ли она кого-нибудь может вдохновить, и рассказывать ее мне не нравится.
У меня она вызывает чувство стыда и боль, и я вынужден защищать себя и других людей, оказавшихся в водовороте этой запутанной колониальной истории. Но по каким-то причинам, прежде чем браться за чтение моей работы, люди зачастую выражают настойчивое желание ее узнать, поэтому вот ее сжатая версия.
Я родился в Мельбурне, но еще младенцем меня перевезли на север, где я рос примерно в десятке разных общин, разбросанных в глуши или сельской местности по всему Квинсленду, от Бенараби до Маунт-Исы. После трудного, а порой и просто ужасающего обучения в школе я вырвался в мир обозленным юношей, а там меня ждал шквал тумаков и культурная дисфория[2]. Соедините вместе худшие фрагменты таких фильмов, как «Когда-то они были воинами», «Конан-варвар» и «Славные парни», и вы получите точное представление о моей тогдашней жизни. Детство мое не было особенно счастливым, но взросление и обретение контроля над своей жизнью не улучшили моего положения, и винить за это я могу только себя.
Когда я нашел мое «племя» на юге и связался с ним, это мало походило на фантазию о возвращении домой, которую я долго лелеял: я почувствовал себя опустошенным и одиноким. Но всё было не так плохо. К этому этапу своего жизненного пути мне посчастливилось собрать множество разрозненных сведений о земле и культуре[3]. В девяностые годы, в рамках программ поддержки студентов-аборигенов, я работал учителем в школах, где преподавал драматическое искусство и языки, изготавливал свои диджериду, копья и трещотки, танцевал корробори, охотился на кенгуру и разыгрывал экзотику своей культуры, которой учился много лет, словно театральное представление. Но всё это было пустым и бессвязным какие-то обрывки и показуха, ничего более. Мне ужасно неловко это вспоминать.
Хотя посреди всего этого бардака я умудрялся учиться, женился и стал отцом двух чудесных детей, моя жизнь была настолько предопределена паттернами насилия и злоупотреблением наркотическими препаратами, что я был не человеком в полном смысле, а просто набором резких реакций и гнева. На исходе третьего десятка лет я вел жизнь изгоя на севере страны, без семьи и без цели. Я долго жил с ярлыком «частично абориген» или «полукровка», из-за чего надо мной смеялись в учреждениях, где я работал или учился. Меня выводили из себя постоянные вопросы о моей идентичности. «Ты ведь не белый какой ты национальности? Абориген? Да нет, ты похож на белого. Сколько в тебе аборигенной крови? Ну знаешь, она у нас всех есть. Большинство белых австралийцев могли бы получить сертификат аборигена, если бы у них было семейное древо и они сдали тест на состав крови».