Расистское отношение, с которым я столкнулся на севере, окончательно меня довело. Я пустился во все тяжкие и чуть было не отправился на тот свет. Одной жуткой ночью папа Кенлок и мама Херси застали меня в момент крайней опасности, которую я сам создал, и спасли мне жизнь. Годом ранее они потеряли младшего сына ему было столько же лет, сколько мне, когда он столкнулся с той же опасностью, и решили воспитать меня как свое собственное чадо. С тех пор я принадлежу им.
Так я привязался к этой семье, которая стала центром моей жизни. В Кейп-Йорке я прожил дольше, чем где бы то ни было ранее. Когда я уезжал на разные временные работы на юг, я брал с собой членов семьи, благодаря чему они получали доступ к качественному образованию и услугам, которых не было в их родных краях. Приличной работы там тоже не было, поэтому папа Кенлок сказал мне, чтобы я уехал и использовал свои знания для «борьбы за права и культуру аборигенов».
Периодически я отправлялся работать с группами и общинами аборигенов по всей Австралии, покидая на долгое время своих детей, их мать и всю свою расширенную семью. Я обрел новые знания, но заплатил за них высокую цену. Я должен был много работать и учиться, чтобы содержать детей и членов расширенной семьи, но мне также нужно было жить и расти в моей культуре. Это важные вещи. Никто не может делать то и другое, не нанося ущерба отношениям с самыми важными для себя людьми. Впоследствии это стоило мне брака. Я пропустил много похорон и дней рождения и стал отрицательным примером в своей общине: «Слишком много работы и учебы нехорошо, смотри, станешь, как братец Тай».
Но то, что я приобрел, было важно для меня. Большую часть этого времени я жил в буше и налаживал тесные связи со старейшинами и хранителями знания по всей Австралии, которые многое рассказали мне о старом Законе Законе земли. Я работал с языками аборигенов, в школах, экосистемах и исследовательских проектах, занимался резьбой по дереву, участвовал в деятельности благотворительных обществ и изучал тропы песен.
В своих путешествиях я увидел, что нас заземляют и поддерживают в равновесии не вещи, а то, как мы поступаем. Поэтому я стал искать слова и образы для выражения форм мышления, бытия и действий аборигенов, которые обычно не видны, поскольку оказываются в тени экзотических предметов и ритуалов. Я начал излагать эти идеи на английском языке, чтобы их могли понять другие люди и чтобы наш собственный народ мог их отстаивать; опубликовал несколько работ, попутно получив магистерские и докторские степени. Я стал писать статьи в этом ключе вскоре после того, как переехал в Мельбурн, чтобы пожить и поработать в городе, в котором родился. Меня попросили написать книгу, основанную на статьях, созданных в то время, вот я за нее и взялся. Я пишу эти строки неподалеку от места своего рождения и попутно пытаюсь приспособиться к городской жизни и разобрать тот бардак, который я устроил в последние пять десятков лет.
Как я уже говорил, это не вдохновляющая история о спасении или преодолении невзгод. Моя жизнь это не история успеха, а сам я вовсе не образец для подражания, не эксперт или что-то в этом духе. Я по-прежнему пассивный, полный противоречий мальчик, которого ужасает окружающий мир, хотя теперь противовесом выступает спокойствие и благоразумие, которое моя семья с таким трудом во мне воспитала. Благодаря этому я продолжаю жить равно как и благодаря сети отношений и культурных связей, обязательств по всему континенту, которые требуют, чтобы я выказывал заботу и уважение к миру. Ну или старался выказывать у меня не всегда получается. И всё же многие люди проявляют заботу и оберегают меня, несмотря ни на что: когда я в пути, мне везде предоставлены кров, пища и рассказы. Моя женщина, дети и община поддерживают меня, а я поддерживаю их. Я знаю, кто я, где мое место, как меня зовут, и этого вполне достаточно.
Однако когда я нахожусь вдали от своей общины и встречаю людей, которые хотят видеть во мне инородца, то часто не могу решить, как себя назвать. Порой мне приходится использовать слово бама[4], как того требуют начальники на юге. Я-то знаю, что оно означает просто «мужчина», и произношу его скорее через «п», чем через «б», но это мало кого волнует. Равно как и то, что в моей общине люди называют себя пама, только желая возвестить в преддверии схватки о своей мужественности: Ngay pama! «Я мужчина!». Не имеет значения и то, что на самом деле я не прошел инициацию, то есть в свои сорок семь всё еще обладаю знаниями и статусом четырнадцатилетнего подростка. Дóма на том месте, где прежде совершались обряды посвящения, построили бассейн, поэтому они там больше не проводятся. Но если, находясь в Риме, я пытаюсь вести себя как римлянин, то становлюсь бама: из-за этого, когда я кому-то представляюсь, мне не остается ничего, кроме как разбивать свою идентичность на удобочитаемые составляющие.
Однако когда я нахожусь вдали от своей общины и встречаю людей, которые хотят видеть во мне инородца, то часто не могу решить, как себя назвать. Порой мне приходится использовать слово бама[4], как того требуют начальники на юге. Я-то знаю, что оно означает просто «мужчина», и произношу его скорее через «п», чем через «б», но это мало кого волнует. Равно как и то, что в моей общине люди называют себя пама, только желая возвестить в преддверии схватки о своей мужественности: Ngay pama! «Я мужчина!». Не имеет значения и то, что на самом деле я не прошел инициацию, то есть в свои сорок семь всё еще обладаю знаниями и статусом четырнадцатилетнего подростка. Дóма на том месте, где прежде совершались обряды посвящения, построили бассейн, поэтому они там больше не проводятся. Но если, находясь в Риме, я пытаюсь вести себя как римлянин, то становлюсь бама: из-за этого, когда я кому-то представляюсь, мне не остается ничего, кроме как разбивать свою идентичность на удобочитаемые составляющие.
* * *Кстати, о Риме. Стоит признать, что в навязывании классификации коренным народам со стороны имперских культур нет ничего нового. Римляне делили галлов на три группы: галлы, носившие тогу (по сути римляне с усами), галлы с коротко остриженными волосами (полуцивилизованные) и длинноволосые галлы (варвары). Хотя большую часть жизни я провел в Австралии на положении длинноволосого галла, теперь я должен оспорить свое право так называться. Если быть до конца откровенным с самим собой, я вынужден признать, что не помню, когда в последний раз ел черепаху в качестве обычной пищи, а не на поминках, в память об ушедших людях и временах. Мои конечности и живот приобрели известную мягкость, а термин «неолиберализм» я использую намного чаще, чем слово miintin (черепаха). Про себя я могу подумать: «Ба, да ведь сейчас самый сезон для выкапывания черепашьих яиц и ямса дикие свиньи, которые будут ими лакомиться, наберут жирка. Кстати, пора отправиться и за диким медом». Но я каждый день езжу из своего пригорода на поезде на работу в Мельбурн, потому что мне не хватает терпения и дисциплины, чтобы торчать в какой-нибудь отдаленной общине на занятиях в рамках программы «Работа за пособие по безработице»[5], и по выходным охотиться на свиней. Я вынужден признать, что во мне есть что-то от коротко остриженного галла.
Но подумайте вот о чем: с каким галлом стал бы разговаривать римлянин, который обратился бы к Аборигенной мудрости в поиске решений для кризисов цивилизации? Римляне, разумеется, ничего подобного не делали возможно, именно в этом кроется объяснение причин краха их системы, просуществовавшей всего тысячу лет. Но если бы римлянам всё-таки пришло такое в голову, какие галлы предложили бы им необходимые решения? Длинноволосые могли бы показать им, как вечно пасти лошадиные стада на сочных лугах, но им были неведомы потребности империи зерновой паек и земельные наделы для ветеранов, поэтому их советы показались бы римлянам интересными, но неприменимыми. Об истинной природе откупной системы сбора налогов в провинции было бы разумнее всего расспросить галлов, облаченных в тоги (хотя, вполне вероятно, их для начала пришлось бы подвергнуть пыткам), но они получали столько выгод от подавления своей собственной культуры, что вряд ли смогли бы что-то рассказать римлянам о решениях, предлагаемых Аборигенным знанием.
В свою очередь, коротковолосые галлы обладали пусть и фрагментарными, но достаточными представлениями об Аборигенном знании и были в достаточной степени подвержены переходным тяготам романизации, чтобы сформулировать некие гибридные идеи, новаторские советы, которые пригодились бы обреченной империи, захватившей их земли, сердца и души.
Разумеется, упрощенные категории, которые ранжируют завоеванные народы в зависимости от степени их ассимиляции, не отражают сложных реалий современных аборигенных общин, их идентичности и знаний. В Австралии они точно неприменимы.
Большинство критериев аутентификации и распознавания, которыми оперируют колонизаторы, неприложимы к сложной истории Первых народов Австралии. Аборигенное «я», сконструированное пришельцами для безопасного внедрения программ самоопределения[6], имеет мало общего с нашей реальностью. Даже разделение на отдельные «нации» (с целью проведения переговоров об аборигенных правах на землю, открывающих доступ к добыче полезных ископаемых) не отражает всю сложность наших идентичностей и знаний. Когда-то мы говорили на множестве языков, разделяли принадлежность к разным группам, включая группы из Азии и Новой Гвинеи, и регулярно контактировали друг с другом, следуя племенным обычаям торгового обмена, заключения браков и усыновления. Я знаю, что многие чтут сохранившиеся установления, и я сам один из таких людей.