Говорить о том, что, мол, все хорошо у меня, распрекрасно, мог любому я из друзей и знакомых. Но только не Яковлеву. Все он лучше других понимал. Все он видел, полуслепой, но иным одаренный зрением, небывалым, особым, насквозь.
И сказал мне Володя:
Пойдем. Я тебя накормлю. Я знаю, ты поверь мне, одну столовую. Кормят там и вкусно, и дешево. Собрались мы и вышли, вдвоем, из квартиры.
Потом на автобусе мы куда-то, недолго, ехали. И зашли в известную Яковлеву, на каких-то задворках, столовую.
Там Володя заказывать стал на двоих, да побольше, еду. По два супа. И по два вторых (две котлеты с гарниром картофельным вот второе блюдо, и стало по четыре котлеты на каждого плюс картофельные гарниры). По два сока томатных, на каждого. И капустных по два салата. И солидную горку хлеба. И на каждого по два компота.
Дотащили мы всю еду, на подносах, до столика. Сели в уголке за столик. И съели все, что Яковлев заказал.
Ты наелся? спросил Володя.
Я ответил:
Наелся, конечно. И тебе спасибо огромное. Накормил ты по-царски меня.
И сказал мне Яковлев:
Брось! Накормил я тебя по-своему. Потому что в этой столовой иногда отъедаюсь я. Ну, когда выхожу из психушек. Там ведь плохо кормят. И я отъедаюсь здесь. Понимаешь?
Я сказал:
Понимаю, Володя!
Хорошо, что ты понимаешь. А другие не понимают. Вечно прячут меня в психушки. Будто что-нибудь я натворил. Правда, там я рисую, помногу. Но врачи картинки мои почему-то быстро растаскивают. А потом помещают в свои, о болезнях, ученые книги. А какой я больной? Я здоров. Просто жизнь у меня сложилась, непонятно мне почему, не такой, как у прочих людей. Вот, со зрением плоховато. Даже скверно совсем. И все же вижу я не так, как другие, вижу то, что за каждым предметом, словно тень его, молча стоит, только это не тень, а суть. Тут Володя громко вздохнул, погрустнел и спросил: Понимаешь?
Я ответил:
Да, понимаю.
Слушай, шумно здесь очень. Посудой непрерывно гремят. Давай-ка поскорее отсюда уйдем.
И сказал я Володе:
Пойдем.
Вышли мы, из паров кулинарных этой шумной, дешевой столовой, где наелись мы до отвала, на сомнительно свежий воздух.
Подышали. Потом закурили. Шли вдвоем по асфальту, к метро.
Если я буду снова в психушке, ты меня навестишь? спросил, морща лоб свой высокий, Володя.
Я сказал ему:
Навещу.
Ты куда сейчас?
Я не знаю. Ну а ты?
Ну а я домой. Там такая же точно психушка, даже хуже. А я терплю.
Понимаю тебя.
Ну, пока. До свидания.
До свидания.
Мы пожали друг другу руки. Повернул Володя к автобусной остановке. Шел, черноглазый, в куртке слишком широкой, маленький, словно странный цветок в столичной, хаотичной, густой кутерьме. Шел и листья, с деревьев слетающие, устремлялись за ним, и кружились за фигуркой его полудетской шелестящим, багровым шлейфом, словно так вот, совсем по-осеннему, провожая его в сияние возрастающее листопада, ну а может, и прямо к звездам, все могло на пути случиться, все могло ведь в итоге быть
* * *У тебя вся спина белая!
Что за шутки? И чей это голос?
Ворошилов остановился. Оглянулся. Взглянул, сощурившись, вдаль, назад, во дворы, откуда доносился дурацкий оклик.
На скамейке, с бутылками пива и с кусками воблы, разложенной на измятой газете, сидели, усмехаясь, трое парней.
Ворошилов сказал им:
Придется на спине что-нибудь рисовать.
Парни дружно, громко заржали.
Длинный, ты, наверное, художник? вдруг спросил один из парней.
Ворошилов ответил:
Художник.
А меня нарисуешь? спросил тот же парень. Или слабо?
А тебя рисовать я не буду. Потому что ты мне неприятен. Ворошилов махнул рукой, словно он отмахнулся от мухи, и сказал устало: Отстань!
Что? вскочили все трое парней. Слушай, ты, художник! А ну, повтори-ка, что ты сказал?
Ворошилов сказал:
Отстаньте!
Парни грозно придвинулись к нам.
Ты, художник!
И ты, борода!
Схлопотать по мордам хотите?
Шли мы с Игорем Ворошиловым по своим делам, а точнее и честнее в поисках пива. Шли к пивному ларьку. А тут на пути нашем долгом загвоздка. Трое пьяных парней. Задиристых. Молодых. И довольно пьяных.
Я сказал Ворошилову:
Игорь! Нам придется объединиться.
И ответил мне Ворошилов:
Да, Володя! Объединимся.
В двух шагах от нас грудой лежали груды спиленных с ближних деревьев, свежих, толстых, массивных ветвей.
Я сказал Ворошилову:
Игорь! Нам придется объединиться.
И ответил мне Ворошилов:
Да, Володя! Объединимся.
В двух шагах от нас грудой лежали груды спиленных с ближних деревьев, свежих, толстых, массивных ветвей.
Приподнял я с земли одну ветку и шарахнул по ней, с размаху, по наитию, видно, какому-то, резко, быстро, ребром ладони.
Ветка, с треском необычайным, разломилась на две половины.
Отшатнулись парни от нас:
Каратист!