И тогда встрепенувшийся Яковлев как-то вдруг, неожиданно, резко надвинулся на Пацюкова.
Всем своим небольшим, почти детским, но крепким корпусом, всем своим смуглым, скуластым, лобастым, необычайным, с пылающими глазами пророка или жреца, нервным, подвижным, словно что-то кричащим кому-то, словно к кому-то взывающим, то ли из гулкой, темной глубины минувших столетий, то ли из нынешней яви, воспаленным, слегка перекошенным, как античная маска актера, опаленным огнем таинственным, изнутри, из души, из сердца, озаренным каким-то сиянием непонятным, ему одному хорошо и давно известным, вдохновенным, живым, вопреки всем лишениям и невзгодам, гениальным, пожалуй, лицом.
Пацюков отшатнулся невольно, даже прижался к стене.
Володя к нему приблизился вплотную. Он то ли вглядывался, то ли вслушивался в него.
И вдруг, для всех неожиданно, не сказал, а громко и властно Виталию приказал:
Поскорее давай мне бумагу! Карандаши давай! Тащи мне все, чем могу я прямо сейчас рисовать! Пацюков, слегка озадаченный властным приказом Володиным, тут же ринулся в комнату и мигом вернулся обратно, уже с листами бумаги и цветными карандашами.
Яковлев здесь же, в прихожей, прислонив лист бумаги к стене и почеркав по нему мягким карандашом, артистично и виртуозно, так, что была это явная маэстрия, как иногда говаривал Генрих Сапгир, мгновенно, в порыве стремительном, изобразил Виталия.
И протянул ему рисунок свежий:
Держи!
Ох! Спасибо тебе, Володя! не вымолвил даже, а как-то шумно, с призвуком, выдохнул, от такой вот негаданной радости растерявшись вдруг, Пацюков.
Яковлев улыбнулся довольно:
Похож, похож! Я знаю. Смотри это ты!
Пацюков совсем уж растрогался.
Обретенный рисунок бережно и надежно к сердцу прижал.
Действо меж тем продолжалось и далее. Здесь же, в прихожей.
Присутствовали при этом Пацюков со своей Светланой и я с тогдашней моей женой Наташей Кутузовой.
Володя незамедлительно выхватил у Пацюкова еще один лист бумаги.
И воскликнул:
Наташа! Встань здесь вот, рядом, теперь ты!
Прислонил захрустевший лист плотной бумаги к стене.
Мелькнул в его легкой, быстрой руке простой карандаш.
Несколько взмахов руки.
Несколько линий, штрихов.
И вот он портрет. Наташа.
И действительно ведь похожа.
Наташа. Она и есть.
Образ ее. То, что видел Володя внутренним зрением.
Суть. Сейчас, разумеется.
Но, это важно заметить, и на потом. На будущее.
Дарю! протянул Володя только что, на глазах у всех, сделанный им рисунок юной моей жене.
Ой, спасибо тебе, Володенька! защебетала Наташа.
Рисование продолжалось.
Продолжалось здесь же, в прихожей.
И только изрисовав, стремительно и вдохновенно, всю бумагу и раздарив рисунки, которые сделал он, Володя зашел наконец в комнату и уселся за накрытый, в честь гостя желанного, довольно скромный, конечно, да такой уж, каким получился, зато от души, от всего сердца, со всеми возможными, по временам тогдашним, роскошествами, накрытый, скорее все-таки созданный, искренне, вдохновенно, с угощеньями разными вкусными, с чаем, с вином сухим, по традиции старой московской, молодыми супругами, вовсе не будничный праздничный стол.
Сам Володя был тоже праздником.
С тех пор и стал Пацюков самым верным поклонником Яковлева, ценителем и комментатором его грандиозного творчества.
Все мною выше названные, купленные Пацюковым еще в первый его приезд к Яковлеву, работы позже, в дальнейшем, не раз выставлялись и репродуцировались.
И не только они. К ним вскоре прибавились и волшебные цветы и, музейного уровня, Володины прочие вещи.
Ну а я был я рад тому, что простое вроде, обычное поначалу, почти деловое, поскольку связано было с покупкой работ Володиных, человеческое, замечу, потому что друг к другу все в наши прежние времена относились по-человечески, хорошее, плодотворное, полезнейшее общение быстро перерастало, да иначе и быть не могло, у Володи с Виталием, в дружбу.
Как давно это было! И вроде бы это было недавно, только что, да, конечно же, прямо сейчас, ну вчера, или позавчера, и никак не позже, наверное, так хотелось бы думать нынче мне, седому совсем человеку, а на самом-то деле когда-то, в сердцевине эпохи минувшей, в незабвенные годы, когда были все мы еще, это надо же, молодыми, полными сил, и сирени запах пьянящий, или запах листьев осенних, или снега ночного холод ветерок в окно приносил.
Марьина Роща, дом чуть в стороне от шумной, прямой Шереметьевской улицы стандартная, блочная, белая, в двенадцать густых, друг на друге, заселенных людьми этажей, знакомая всем нам башня, и квартира друзей, и встречи, столь частые, столь чудесные, и стихи мои молодые, постоянно звучавшие здесь, и глаза со слезами или с веселою, быстрою искоркой, и беседы тогдашние наши обо всем, что насущным в ту пору так привычно бывало для нас, и вино, и дымок сигаретный, и рассеянный свет полуночный, и бессонные, светлые лица, и летящие вкось над землей, а потом и уже напрямик, в глубь ночную, все дальше, все выше, сквозь пространство и время, не чьи-нибудь посторонние именно наши посреди бесчасья, в юдольном непростом пути голоса
Году в шестьдесят девятом он, к моему изумлению, вдруг заявился ко мне, в квартиру мою тогдашнюю, на пронизанной звоном трамваев и заросшей деревьями старыми, выходящей к мосту, за которым начинались Сокольники, улице Бориса Галушкина, в это пристанище всей московской, да еще и заезжей богемы, возник предо мною, выбритый старательно, в свежей рубашке, в приподнятом настроении, и заявил с порога:
Алейников! Ты поэт настоящий. Я это знаю. И стихи твои слушать люблю. Читать мне трудно, а слушать это как раз для меня. Ты давай читай мне, а я буду слушать тебя и делать рисунки к твоим стихам.
Я сказал:
Хорошо, Володя. Почитаю тебе стихи.
Яковлев:
Только ты найди мне побольше бумаги, любой, какая найдется у тебя. И чем рисовать.
Я сказал ему:
Да, конечно. Постараюсь все это найти.
Бумагу нашел я для пишущей машинки, формата обычного. Нашел я и карандаши цветные, несколько штук. И даже цветные мелки. Положил все это на стол.
Володя уселся за стол. Перед собой пристроил стопку бумаги, так, чтобы удобнее было брать ее и рисовать. Карандаши и мелки приготовил, по правую руку.
Посмотрел на меня внимательно. И сказал мне:
Теперь читай!
И стал я читать стихи.
Володя, вперед подавшись, всем корпусом, весь навстречу, само внимание, весь предвестие рисования, вслушивался в слова, в их музыку, в ритмы их, вслушивался как вглядывался, словно за слухом было у него особое, внутреннее, самое важное зрение.
Потом начал быстро, потом еще быстрее, потом стремительно, в некоем трансе, для него, наверное, нужном, просто необходимом, в полете, в порыве, в движении непрерывном, все возрастающем, каждый миг, только так, рисовать.
Все, что под руку попадалось, в ход немедленно шло у него, все в работе было и с ним будто крепко дружило, само каждый раз его понимало и карандаши, и мелки.
Он слушал мои стихи и рисовал, рисовал, заполняя лист за листом, покуда не изрисовал всю стопку бумаги и не на чем больше было ему рисовать.
На последнем листе он своим фантастическим, то ли детским, то ли инопланетным почерком, корявыми, крупными буквами старательно написал:
«Володя Алейников. Стихи.
Рисовал В. Яковлев».
Сгрудил листы бумаги и протянул их мне.
На рисунках летали и пели небывалые, странные птицы, расправляя сильные крылья высоко, над грустной землей, в океанах, морях и реках быстротечных плавали рыбки, на лугах светились, как звезды, и свободно росли цветы, поднимались к небу стволами и ветвями всеми деревья, и мужские и женские лица галереей целой портретов из ненастного нашего времени, ну а может быть, из других измерений, или времен, или даже миров, смотрели, как-то пристально, с пониманием, дружелюбно, тепло на меня.
Яковлев, тоже по-доброму, широко и светло улыбнувшись, посмотрел на меня и сказал:
Я как чувствовал все, Володя, так сегодня и нарисовал!..
Было это в семидесятых. Я приехал к Володе Яковлеву. Он показывал мне свои удивительные работы. А потом посмотрел на меня, очень пристально, словно видел все на свете внутренним зрением, и сказал мне внезапно:
Володя! Ты, наверное, хочешь есть.
Я не стал ничему удивляться. И ответил ему:
Да, хочу.
Был я голоден. В годы бездомиц я не ел порой по два дня. Денег не было вовсе. Жилья, своего, никакого не было. Ничего из того, что в жизни человеку необходимо, ничегошеньки, вовсе не было. Разумеется, я держался. Виду часто не подавал, что устал, что голоден, даже у знакомых своих в гостях. И усилий немалых стоило мне тогда не сдаваться, держаться. Надо выстоять, я твердил про себя. И, как мог, старался продержаться еще, и еще, хоть немного, потом подольше, так и длилось все это, и я понимал, что нужно мне пристанище, где бы мог я собраться с силами, успокоиться, отдохнуть. Но была полоса такая, что пристанище не находилось. И поэтому я продолжал, вопреки невзгодам, держаться.