Родители исчезли из моей жизни полностью. Они не узнавали, как мы с Марзом добрались тогда до Райледа. Не писали писем и не говорили со мной через гобелены. Не интересовались моими успехами в обучении. Их, казалось, вообще перестало волновать все, что связано со старшим сыном. Не могу сказать, что злился или обижался на подобное, мы никогда не были близки. Я хранил в памяти то немногое, что осталось мне от их семьи ворох потерявших детали моментов от прогулок с отцом, да тот единственный раз, когда ощутил нежность мамы. Хранил с любовь и благодарностью, мне не в чем было их винить. К тому же, я был бесконечно счастлив от того, как все получилось. Что я уехал. Что я маг. Райлед. Прокручивая в памяти момент знакомства с тканью мироздания, я невольно задумывался, что мама, возможно, сомневалась, стоит ли мне это позволять. Я готов был сказать ей самое искреннее, самое теплое спасибо в своей жизни за то, что позволила. Большего, уверен, она бы для меня сделать и не смогла бы вовсе.
Только отсутствие в моей жизни любого намека на родню заставляло понимать, что все это Запад, дом у моря, путешествие с Марзоком свершились действительно. Что я не выдумал этого, мне оно не приснилось в каком-то странном детском кошмаре. Конечно, я жил теперь с бабушкой, с матерью Аюры, только вот Марз мог бы и не упоминать о том, что она, в первую очередь, мой мастер и учитель. Аливи Равел мне в этом в жизни усомниться бы не дала лично.
Раньше я носил фамилию матери. Я представился бабушке при первой встрече Дэйшу Ирба, меня так учила мама. И в тот же миг, когда это имя, мое полное имя, было произнесено, под насмешливым взглядом Аливи и скептичным я после это понял взглядом Марзока, я был наречен Равелом. Именно эту фамилию мне следовало теперь носить до конца жизни. А с матерью меня, казалось, перестала связывать последняя, самая формальная и незначительная деталь. Меня это не то, чтобы печалило. Но я помнил оба своих имени, всегда помнил. Я просто не хотел выбирать.
Помимо наречения меня новым именем, бабушка тут же принялась за мое обучение. Вместе с Марзоком. Он уехал тогда, но приезжал очень часто, я бесконечно любил его визиты. С Аливи меня связывали пять Нитей мироздания, вся их красота, весь их бесконечный, неостановимый зов. Узоры и плетения, эксперименты и попытки совладать с самой силой природы. Эти занятия доставляли мне массу удовольствия, пусть бабушка и была крайне жестким учителем. Она не готова оказалась делать скидки ни на возраст, ни на родственные узы, не терпела капризов и лени совершенно, но ее уроки, нетерпеливые, с вечными ехидными замечаниями обо мне и моих способностях, я ценил всем сердцем. Не то, чтобы мне прямо требовался учитель, вечно подгоняющий и не дающий слабины, у меня был Марз для того, чтобы четко осознавать, что ответы на бесконечные вопросы и вечное подстегивание неуемного любопытства работают со мной также прекрасно, как и методы Аливи. Но с ней, с ее подшучиваниями и едкими фразами, была связана какая-то вечная борьба с самим собой, которая доставляла мне бесконечное наслаждение. Каждый узор, каждая Нить, которые поддались моей воле, оказывались не целью, за коей должен следовать долгожданный отдых и признание себя победителем, а лишь крошечным шагом в изучении того, что постепенно захватывало все мое существо. Бесконечный азарт исследования, вечный поиск истины и неостановимая жажда знаний стали крепкой поддержкой моего неуемного любопытства, а сам я с жадностью поглощал любой урок и совет, давным-давно научившись видеть в колких шутках исключительно стимул стараться лучше и больше.
Ну а с Марзоком же меня связывало то, чего я не смогу, наверное, описать достойными словами. Шестая Нить мироздания. Пустота. Уверен, он бы разрешил мне дотронуться до нее, если бы мог: он все так же баловал меня бесконечно в те моменты, когда не учил. Значит, он и сам не позволял себе ее касаться. Значит, не должен и я. То, что было важно Марзу по определению становилось важно и мне тоже, это было правило, которое я не мог и не хотел в себе переступать. Оттуда еще, из раннего детства, из нашей поездки и его первых визитов в Райлед. Я должен был слушаться его безоговорочно, таков был наш общий, негласный закон. Но, пока он был рядом, пока учил и рассказывал истории, пока я чувствовал его заботу и поддержку, последнее, чего бы я мог захотеть это пойти против его воли. Я боялся его потерять. Равно так же, как и много лет назад.
Мы вместе любовались черными Нитями, и он рассказывал мне, как и прежде, легенды, отвечал на нескончаемые вопросы о мире и его взаимосвязях, и, конечно, о нашей с ним Мейет. Он отдал ее мне и позволил, все-таки, поклоняться, когда осознал, что своего сна я забывать даже не собирался, а решение мое окончательное, и я все равно поступлю именно так, хочет он того или нет. Не то, чтобы он не хотел. Уверен, Марзок вполне мог бы просто приказать мне оставить его веру в покое, прекратить рассказывать о Мейет, о выборах, ткущих наш мир. Я даже не сомневался, что мог, я бы послушал его так же, как слушал всегда, а все мои заявления были банальным упрямством, которое ему никогда не стоило хоть малейшего усилия сломить. Только он этого не желал ни капли. Не знаю, почему, но я четко видел: мое решение ему самому более, чем нравится. Он объяснял с удовольствием, даже с азартом, а когда я стал старше, мы временами принимались спорить о смыслах, а однажды он и вовсе со мной согласился. Этим, к слову, я гордился ничуть не меньше, чем в детстве удачными попытками уловить ткань мироздания, а его это ни капли меньше не стало веселить.
Любой приезд Марзока был для меня праздником. Если уроки с Аливи оказались о борьбе с самим собой и самой природой ради подчинения ее моей воле, то уроки с орэ всегда были о другом. Не попыткой победить мир и подстроить под себя, а стремлением осознать себя частью этого мира, найти в нем свое место и понять, как собственные решения влияют на него и ткань мироздания. Эти две противоположности вкупе с совершенно разными методами донести до меня истину стали неотъемлемой частью той нормы, которая составляла мое естество. Но, честно признаться, я был иногда бесконечно рад, что первым меня принялся учить именно Марзок. Пожалуй, после пары занятий с Аливи я бы уже и слышать не пожелал все те вещи, которые он мне раз за разом втолковывал.
Райлед, город, я полюбил бесконечно. Я мог бродить по его улицам целыми днями, если выпадала такая возможность, наблюдал, как он замирает поздней осенью, из алхимических огородов пропадают кадки с травами и массивные горшки, как зельевары укрывают землю и растения еловыми ветками и постепенно исчезают с улиц, а за закопченными, влажными от разницы температур окнами домов вечно находится кто-то, наплетающий зелья, записывающий наблюдения или с тоской оглядывающий снег в явном ожидание весны. Я любил забредать в лавки алхимиков, рассматривать колбочки и склянки, изучать Зрением непривычные, широкие кружевные узоры, которые мне самому ну никак не давались. Искусство зельеварения я изучал лишь немного, в рамках общей школьной программы, и мог бы, конечно, сотворить нечто простенькое, но, боюсь, и оно бы вызвало скептичную улыбку и смех алхимиков настоящих. Это искусство было совершенно не моим, да я и не горел стремлением его изучить я был магом, магом пяти Нитей, но наблюдать за зельеварами и их работой мне нравилось бесконечно. Было там нечто такое умиротворяющее, наверное.
Вместе с алхимиками к зиме из города пропадали и толпы народу, бренчание байканов и бесконечный гомон голосов. Люди передвигались быстро, строго к цели, что заставила в мороз выскочить из дома, и так же поспешно скрывались обратно в зданиях. К ноябрю я, пожалуй, оказывался единственным, кто готов был брести по улицам медленно, подставляя лицо резкому ветру и вслушиваясь в редкие скрипы телег или дверей. С одной стороны, такие моменты замечательно подходили для размышлений, особенно после встреч с Марзоком, с другой они слишком сильно похожи оказывались на то дурное одиночество в потерявшем детали саду, в котором я провел самые несчастные пять лет своей жизни.
К весне город оживал вновь, уже к марту наполнялся людьми и шумом, который жутко вдохновлял меня. Февраль, думаю, становился самым тяжелым месяцем, когда тоска и странное оцепенение словно поглощали без остатка все мои любопытство и азарт. Первые оттепели и яркое, согревающее солнце приносили облегчение. Скрип дверей становился все более частым, двигали по камням кадки с растениями обратно в огороды, люди переругивались или перешучивались на занятной смеси наречия Востока с языком, на котором говорили Марзок и армия Элурена. В моей речи также присутствовали оба этих диалекта, не могли бы не присутствовать я слышал их повсеместно, а теперь еще и научился немного разбирать. Но, думаю, даже если бы я позабыл звучание языка Марза, даже если бы никогда не столкнулся с ним вновь, я и под узором Нитей Разума не смог бы перестать понимать, что значит вей саат. Дом. Семья.