Поэтому, сказал сам себе Чарли, возьми себе за правило ничему не удивляться. В его времена большинство людей считали, что технический прогресс это не геометрическая кривая, подобная крутому лыжному трамплину, а плавная прямая линия. Думавших так нерешительных слабаков постоянно мучили приступы запоздалого консерватизма, и они, как за спасительную соломинку, хватались то за одну мелочь, безвозвратно уходящую в прошлое, то за другую, стараясь удержать их и каким-то образом вернуть. Конечно, это был никакой не консерватизм, а обычная тоска по старым добрым временам, когда человек с легкостью предсказывал, что случится если не на следующей неделе, то уж наверняка на следующий день. Неспособные уловить целостную картину, они фиксировали свое внимание на ее миниатюрных деталях, и бывали очень удивлены и обозлены, когда картина менялась, а вместе с ней меняли свое место и значение все мелочи, к которым они так привыкли. Нет, он, Чарли Джонс, никогда не считал себя особым интеллектуалом, но каким-то образом он понимал, что прогресс вещь динамическая, и, если ты хочешь бежать с этим миром ноздря в ноздрю, то должен, как это делает пловец на доске для серфинга, слегка податься вперед, а то свалишься и утонешь.
Чарли вновь посмотрел на Первый научный. Невероятная для обычного глаза конфигурация этого дома являлась отличной иллюстрацией того, о чем Чарли думал. Тебе нужно научиться плавать на этой странной доске прогрессе, сказал он себе, и эта мысль привела его к формулированию второго вопроса.
Не стоит тратить времени на выяснение того, как им удалось это сделать как его, двадцатисемилетнего бугая, вытащили сюда с потертых ступенек лестницы между вторым и третьим этажами дома номер шестьдесят один, стоящего на Тридцать четвертой Северной улице. Это дело техники, а он вряд ли сможет понять ее суть. Научиться пользоваться еще куда ни шло, но понять на основе своих знаний и опыта вряд ли. А вот что действительно важно узнать, так это почему они его вытащили.
Из этого большого вопроса вытекали два поменьше. Конечно, он мог ошибаться, но его похищение наверняка было весьма и весьма серьезным проектом, реализованным местными учеными. А что? Просто так возиться со временем и пространством никто не станет, не так это легко! Но нужно было понять следующее: зачем они пошли на это. Какая Ледому от всего этого выгода при всех затратах? Вряд ли это было лишь испытание оборудования дескать, купил новую удочку, решил посмотреть, какова она в деле. А может быть, им просто нужен был образец представителя человеческой расы именно из того времени, в котором жил Чарли; они забросили эту свою удочку, и попался именно он? Или, допустим: им нужен был именно Чарли; они изловчились, и цап-царап. Хотя, если исходить из нормальной логики, этот вариант был наименее вероятным, но Чарли охотнее всего поверил бы в него. Таким образом, со вторым вопросом он решил. Но за вторым вопросом, как его естественное следствие, шел вопрос третий: а на кой черт им нужен именно я?
У Чарли Джонса были свои недостатки, но было и одно неоспоримое достоинство оценивал себя он более чем здраво. Похитили его, конечно же, не из-за его красоты, силы или ума, и в этом смысле ледомцы могли бы найти более достойный материал буквально по соседству. Не было у него и особых талантов. По поводу себя Чарли говорил: я не считаюсь лодырем исключительно потому, что все время работаю. Хотя, может быть, именно поэтому я законченный лодырь?
Чарли бросил школу в десятом классе, когда заболела мать. Думал, что бросил на время, а получилось навсегда: то одно, то другое дело отвлекало его от продолжения обучения, и в школу он не вернулся. Таскался по домам, торгуя женским нижним бельем, холодильниками, пылесосами, энциклопедиями, работал оператором лифта, жарил гамбургеры в какой-то забегаловке, варил мягкую сталь на сталелитейном заводе, нанимался матросом, зазывалой, водителем бульдозера, учился на печатника, был репортером на радиостанции. А в перерывах работал грузчиком, торговал газетами, расклеивал наружную рекламу, красил автомобили, а однажды неплохо заработал, во время всемирной выставки размазывая по чистым тарелкам куриный желток, чтобы показать, как хорошо справляется посудомоечная машина. И всегда читал все, что попадалось ему в руки иногда случайно, иногда по совету кого-нибудь, с кем просто зацепился языками; потому что не было для Чарли большего удовольствия, чем потрепаться с кем-нибудь и узнать чего-нибудь новенького. Эрудиция его была велика, но не без пробелов факт, который иногда демонстрировала его речь: он порой использовал слова, которые вычитал в книжках и журналах, но которых никогда не слышал, отчего и ошибался в их произношении, чаще всего в ударении как в словах «феномен» или «граффити». Как ни странно, но люди, с которыми беседовал Чарли, почти никогда его не поправляли, если он совершал такую ошибку.
Иными словами, он был тем, кем он был, и именно поэтому его и вытащили из его мира, поместив сюда.
Ну и что? Причины оставались неясными. Кем он был в прошлом и кем он мог бы быть в будущем, если бы само будущее не явилось и не прервало естественный ход его жизни?
Лора! вдруг воскликнул Чарли. Да, это был серьезный аргумент. Реальный! Но если так, то он, конечно же, найдет способ, чтобы разрушить этот мир надуть его как воздушный шарик, а потом проткнуть в нем дырку и взорвать.
Потому что Схема такая: если его притащили в будущее, то, возможно, для того, чтобы предотвратить нечто, что он мог совершить в прошлом. А если здесь замешана Лора? То есть, допустим, что они с Лорой поженятся, и у них будут дети Не в эту ли цепочку событий хотят вмешаться ледомцы? Чарли читал немало фантастики и знал, что повлиять на будущее можно, если прервать или изменить цепь событий в прошлом.
О господи! Лора! почти застонал он. Не рыжеволосая и не блондинка Сказать, что у нее волосы цвета абрикоса не вполне точно. Глаза карие, но настолько светлые оттенком, что такого рода краску можно было бы использовать вместо золотой за неимением оной. Она защищалась честно и открыто, без напускной стыдливости и жеманства, а когда сдалась, то сделала это всем сердцем.
Задолго до этого, стоило Чарли понять, что девчонки это не только хихикание, визги и вскрики, он захотел многих. И отдавались ему многие, а иногда и те, кого он хотел. Любил же он из них единицы, а некоторых, как ему казалось, любил больше жизни и хотел больше, чем кого бы то ни было. Но от тех, кого он любил, Чарли держался подальше. Так было с Руфью, когда ему было четырнадцать. Почему? Он боялся боялся все испортить. Иногда он представлял себе: а вот соберутся несколько девчонок, человек пять, и начнут, собравшись в кружок, его обсуждать, пытаясь понять, почему он, будучи влюбленным в каждую из них, ничего не предпринимал. И никогда не поймут. Девчонки! Ответ простой. Хотите верьте, а хотите нет он не хотел все испортить.
И только Лора, которую он и любил, и хотел, стала его Лорой.
Была его Лорой.
Была? воскликнул он. Но что означает это «была»?
она сдалась, и сделала это всем сердцем. Но это было отнюдь не поражение, потому что он тоже сдался. Они сдались вместе, одновременно. Тогда, в первый раз, а потом еще на ступенях
Вопрос номер два: почему я?
Ты просто обязан представить достаточно веские причины, пробормотал он, обращаясь к стоящему вдалеке Первому научному.
Второй же вопрос вел к третьему: а что будет со мной?
И одновременно: а смогу ли я вернуться?
Он тронул рукой планки, управляющие светом. Открылась дверь.
Ну, как ты? Получше? спросил появившийся в проеме Филос.
На экране заходится в диком крике компания бэк-вокалистов, их партия перемежается мощными ударами большого барабана «бух! бух! бум!!!». В центр изображения выдвигается физиономия солиста гладкая, с сияющими полными губами, густыми изогнутыми бровями, бахромой ресниц вокруг невыразительных глаз и пышными бакенбардами, стекающими на могучую шею, торчащую из воротника черной кожаной куртки.
Бум!
Бум!
Бум!
Вдруг, вместо ожидаемого последнего «бум!» (телевизор в доме Смитти оснащен звуковой системой последней марки, которая способна транслировать самые пугающие тембры), вступает солист. Женский голос или же мужской понять невозможно! Подчиняясь ритму большого барабана, он выкрикивает текст: «Ееее, прижмись ко мне Ееее, поцелуй меня Ееее, я люблю тебя» Камера отходит назад и показывает солиста во весь рост и в движении тот виляет задом, словно пытается ухватить ягодицами маленький набалдашник дверной ручки, прибитой к раскачивающемуся метроному. Восторженный рев и писк заставляет камеру скользнуть к первым рядам зала, забитым толпой девиц, терзаемых тугими судорогами желания. Языки вывалились наружу, корявые ручонки тянутся к сцене, на которой беснуется их кумир. Камера вновь бросается к солисту, который (так, вероятно, задумано режиссером передачи) едет на воображаемом велосипеде, у которого руль снует вперед и назад, а седло, вместе с седоком, то прыгает вверх, то резко опускается вниз, при этом бешено вращающиеся педали взлетают много выше самого велосипеда.
Смитти протягивает руку, хватается за блок управления и вырубает телевизор, издав глубокий вздох:
О господи!
Херб, сидящий в своем кресле с закрытыми глазами, произносит: