В продолжение почти двух месяцев я с живейшим интересом следил за постепенным ходом и развитием этой прискорбной вражды, останавливая более резкие в ней выходки частным своим присутствием между враждующими, которые к тому же, по заведенному в доме порядку, бывают вместе почти с утра до ночи. Наконец, в настоящее время, потеряв всякую надежду к радикальному прекращению вражды, а напротив, получив самые серьезные опасения относительно возможности дождаться результатов более плачевных, нежели те, которые, изредка, появляются на лице Абдуррахима, я решился воспользоваться первым, случаем, чтобы принять против этого зависящие от меня меры без содействия самого Шамиля, который, известившись об этом, может только огорчится, но никак не привести дело к окончанию путем мирных сношений.
Такой случай представился сегодня: у меня обедали Гази-Магомет и Магомет-Шеффи. В последнее время мне удалось с ними сблизиться, хотя еще и не в той степени, которой бы я желал достигнуть для приобретения разных сведений по составленной мною программ.
За обедом, Гази-Магомет рассказал мне о некоторых подробностях пребывания своего в Темир-Хан-Шур. Рассказы эти выражали, между прочим, недоверие его к обещанию Даниэль-Султана возвратить ему свою дочь; такое же недоверие к медицинскому свидетельству о ее болезни и наконец уверенность, хотя и не совсем твердую, в том, что весною, вместо того чтобы везти ее в Темир-Хан-Шуру, на соединение с ним Гази-Магометом, Даниэль-Султан зарежет ее.
Он охотнее отрубит себе обе руки, нежели отдаст ее в наш дом, заключил Газа-Магомет. Высказывая, быть может в первый раз в своей жизни, одушевлявшее его чувство, Гази-Магомет вдруг переменил повествовательный тон на вопросительный, и устремив на меня взгляд, против обыкновения самый пристальный, очень резко спросил: «Какое наказание было бы ему определено, если бы он убил Даниэль-Султана?»
Я отвечал, что он, по моему мнению, самым тяжким наказанием он по всей вероятности считал бы для себя негодование Государя Императора. В эту минуту мне было очень приятно смотреть на Гази-Магомета и слушать его: в его словах и на его лице так ясно отразилось раскаяние и искреннее сознание своего долга, что не возможно было сомневаться в правдивости того и другого. Между прочим, он выразился таким образом, что «Его Величество» осыпая милостями Шамиля и все его семейство, если и изволит ожидать какого-либо знака признательности с их стороны, то, наверное, не того, какой думал было явить он, Гази-Магомет. Затем, он высказал свое удовольствие относительно того, что мне удалось указать ему настоящие его обязанности.
Заметив, что случай этот оставляет для наших взаимных отношений большой шаг, я поспешил воспользоваться им, чтобы вызвать Гази-Магомета на откровенность по поводу драмы, разыгрывающейся в нашем доме. По окончании обеда, влюбленный в свою жену Магомет-Шеффи тотчас же ушел домой, а я, оставшись с Гази-Магометом, переводчиком Граммовым и мюридом Хаджио, который составляет половину Гази-Магомета, завел речь в таком направлении, что не было ему, возможности ни уклониться от разговора, ни скрыть каких-либо подробностей этого дела. Впрочем, освоившись со мною очень скоро, он напоследок даже просил меня «пособить» ему, то есть в известные моменты, принять необходимое участие, если только без меня нельзя будет обойтись.
В разговоре нашем обнаружилась вся история этой вражды: она имеет своим началом бракосочетания дочерей Шамиля, Нафиссат и Фатимат, с родными братьями жены его Зейдат Абдуррахманом и Абдуррахимом.
Сознавая необходимость утвердить влияние своего отца и упрочить в будущем свое собственное значение, сыновья Шамиля думали привести это в исполнение посредством брачных союзов. На этом основании, женившись сами на дочерях людей значительных по богатству и по влиянию в народе, они предполагали таким же образом выдать замуж и сестер.
Вначале они имели полный успех: Шамиль обещал отдать обеих дочерей за двух сыновей Кибит-Магома. Впоследствии, по взаимному с ним согласию, он оставил свое слово за одною только дочерью; другую же обещал сыну уважаемого в Дагестане наиба, Албаз-Дебира. Но вслед за тем, по поводу происшедших между всеми этими лицами несогласий, а в особенности вследствие настояний Зейдат, желавшей иметь всегда подле себя надежную поддержку, Шамиль отказал Кибит-Магома и Албаз-Дебиру, и выдать своих дочерей за сыновей своего же тестя Джемаль-Эддина. Изумление и негодование было общее, как в семье Шамиля, так и в народе. Независимо того, оскорбленные наибы поклялись отомстить за эту обиду и во время последних событий сдержали свою клятву.
Сознавая необходимость утвердить влияние своего отца и упрочить в будущем свое собственное значение, сыновья Шамиля думали привести это в исполнение посредством брачных союзов. На этом основании, женившись сами на дочерях людей значительных по богатству и по влиянию в народе, они предполагали таким же образом выдать замуж и сестер.
Вначале они имели полный успех: Шамиль обещал отдать обеих дочерей за двух сыновей Кибит-Магома. Впоследствии, по взаимному с ним согласию, он оставил свое слово за одною только дочерью; другую же обещал сыну уважаемого в Дагестане наиба, Албаз-Дебира. Но вслед за тем, по поводу происшедших между всеми этими лицами несогласий, а в особенности вследствие настояний Зейдат, желавшей иметь всегда подле себя надежную поддержку, Шамиль отказал Кибит-Магома и Албаз-Дебиру, и выдать своих дочерей за сыновей своего же тестя Джемаль-Эддина. Изумление и негодование было общее, как в семье Шамиля, так и в народе. Независимо того, оскорбленные наибы поклялись отомстить за эту обиду и во время последних событий сдержали свою клятву.
Зародившаяся таким образом ненависть сыновей Шамиля к мужьям своих сестер, с течением времени усилилась и укреплялась сознанием первыми ничтожества последних вообще и коварного неуживчивого характера старшего из них Абдуррахмана. В особенности последний, при помощи Зейдат, успел к тому же вселить в Шамиле сильное нерасположение к Магомету-Шеффи, под предлогом равнодушия его к «книгам» и к некоторым требованиям религии. Честный Магомет-Шеффи, по свойственному ему темпераменту, раздувает это пламя сарказмами против всех «мужиков-зятьев» Это очень дурно действует на необузданного Абдуррахмана, который, по словам мюрида Хаджио, не удовольствуется одними интригами, но рано или поздно расплатится с Магометом-Шеффи кинжалом. Чрезвычайно осторожный в разговоре Гази-Магомет, не подтверждая формально опасений своего друга Хаджио относительно кинжала, выразился об этом предмете таким образом, что «иншаллах», то есть авось Бог даст этого не случиться. Впрочем, впоследствии он меня просил считать слова ХаджиоЮ сказанные от его имени, его собственными словами.
Когда Гази-Магомет при содействии Хаджио объяснил мне все выше изложенные подробности, я спросил его: «зачем же привез он в Калугу сестер с их мужьями».
Гази-Магомет отвечал, что действительно это очень дурно, что не только не желал этого он, но и сам Шамиль, отпуская его в Темир-Хан-Шуру, строго приказывал не брать сестер с мужьями с собою, зная вероятно взаимные отношения молодых людей и не предвидя от их ничего хорошего, но что здесь встретилось обстоятельство, против которого он никак не мог устоять, а именно: когда приехал он в Шуру, сестры объявили ему, что они лучше умрут, нежели расстанутся со своим отцом. Зная сильную их привязанность к Шамилю, Гази-Магомет думал было устроить это дело таким образом: взять в Калугу одних сестер, а мужей их оставить в Дагестане. Но мужья в свою очередь объявили, что они не позволят женам ехать одним без себя, а что если ехать, то ехать всем. Тогда Гази-Магомет решился не брать никого. На это сестры возразили, что если он их не возьмет то они умертвят себя на его глазах. Не смотря на очень молодые лета, дочери Шамиля отличаются энергиею, слишком хорошо известною Гази-Магомету, который поэтому вполне был уверен в точном исполнении их намерения. Это самое и побудило его взять сестер в Калугу, в противность приказания отца, настояний брата и своего собственного желания.
Выслушав Гази-Магомета, я сказал ему в виде предположения, что если Шамиль не желал приезда дочерей, то без сомнения он пожелает отправить их обратно, к чему весною представляется такой удобный случай.
На это Гази-Магомет отвечал отрицательно и объяснил, что в продолжении последнего времени Абдуррахман столько же успел вкрасться в расположение Шамиля, насколько прежнее расположение к Нафиссат усилилось в ее отце, что поэтому удаления этой четы из Калуги Шамиль желает менее и что наконец, об этом обстоятельстве, никто из всей семьи не посмеет и заикнуться перед Шамилем.
Стр. 1412 Я выразил новое предположение, что если заикнусь я, то может быть Шамиль ничего против этого не скажет.
Гази-Магомет отвечал, что хотя он действительно против этого ничего не скажет, и даже согласится отправить Абдуррахмана, если только будет на то «бумага» от начальства, но что он сочтет это ни за что иное, как за одну из обязанностей пленного и, притом, столько же для него тяжкую, как смертная казнь и что наконец, если на это стеснение формального предписания нет, то Шамиль непременно утратит ко мне все свое доверие.