Гази-Магомет отвечал, что хотя он действительно против этого ничего не скажет, и даже согласится отправить Абдуррахмана, если только будет на то «бумага» от начальства, но что он сочтет это ни за что иное, как за одну из обязанностей пленного и, притом, столько же для него тяжкую, как смертная казнь и что наконец, если на это стеснение формального предписания нет, то Шамиль непременно утратит ко мне все свое доверие.
О последнем обстоятельстве Гази-Магомет упомянул в виде предостережения. Которое должно служить знаком особенного ко мне расположения. Я поспешил уверить его, что бумаги никакой не имею, а что сказал это единственно из желания сделать для них что-нибудь хорошее; но так как он, Гази-Магомет, говорит, что хорошего из этого ничего не будет, тоя беру слова свои назад, и конечно не скажу Шамилю не слова.
В заключение, я спросил Гази-Магомета, что бы он предполагал сделать для прекращения этой вражды, или, по крайней мере, для устранения в ней крайностей.
Осторожный Гази-Магомет отвечал дважды повторенным «иншаллах», и прибавил, что если что-нибудь и случится, то он сейчас же даст мне знать.
На предложение мое не поздно ли тогда будет, отвечал Хаджио. Он очень ясно выразил уверенность, против которой Гази-Магомет не возражал, что если Абдуррахман не уедет, то Магомет-Шеффи или будет зарезан, или убежит из Калуги, чтоб определиться куда-нибудь в службу, к которой он имеет большое влечение и, что он (уже) сделал бы это теперь, если бы не боялся огорчить отца уж слишком много.
Закончив разговор надеждою и со своей стороны, что может быть и в самом деле ничего не случится, я успокаиваю себя болезнью Магоме-Шеффи (желчною лихорадкою), которая, по всей вероятности, еще не скоро позволит ему выйти из своей комнаты. В тоже время, я постарался привлечь к себе Абдуррахмана, которого в особенности интересуют география, географические карты и глобусы.
Спокойствие это, надеюсь, продлится до самого отъезда Гази-Магомета, а к этому времени быть может откроется возможность отправить с ним и Абдуррахмана, к чему я нахожу необходимым приложить все мое старание.
16-го февраля. Сегодня явился ко мне принадлежащий к дому Шамиля персианин Хайрулла, и объявил, что он имеет ко мне секретное дело.
Еще с самого прибытия в Калугу, Хайрулла неоднократно приходил ко мне с рассказами о своей преданности Шамилю, об услугах, оказанных им его семейству, и вообще об очень хороших качествах, принадлежащих собственно ему. В этих разговорах, между прочим, обнаружилось, что Хайрулла персидский подданный из Афганистана, уроженец гор. Герата. В звании дервиша, он много путешествовал по мусульманским святым местам с богоугодною по его словам келью, и наконец, лет семь тому назад и, перепродаваемый из рук в руки, попал, наконец, к Шамилю в Ведень. Во время этих мытарств, он утратил свой паспорт, выданный Персидским правительством и для проезда в Русские пределы засвидетельствованный нашим консулом в Трапезонде.
Хейрулла исполняет в доме Шамиля обязанности разнообразные, в общем, они могут быть очень верно охарактеризованы одним словом бездельничеством. Но самая заметная из этих обязанностей
серальные интриги. Зная, что без них невозможно обойтись ни одному мусульманскому семейству, особливо составленному из таких разнородных элементов, как семейство Шамиля, я бы не решился и упоминать о стремлениях Хайруллы, если б в этих стремлениях не заключалось существенного вреда, распространяющегося на все семейство вообще, а на отношения сыновей Шамиля с зятьями в особенности.
Чтобы сделать понятным влияние пленного Хайруллы на семейную жизнь его бывшего господина, следует объяснить, что в домашней жизни Шамиля преобладают два влияния, влияние Зейдат, основанное на уважении Шамиля к ее отцу, каковое она успела обратить и на себя. Есть еще третье влияние, влияние другой жены Шамиля, Шуаннет; но оно совершенно пассивное, потому, что женщина эта сосредоточивает все свои интересы в одном Шамиле, и затем не интересуется ничем остальным в мире, исключая разве своей дочерью.
Зятья Шамиля, родные братья Зейдат, составляют в настоящее время яблоко раздора между двумя первыми лицами. Отчуждение жен Шамиля от всего мира побудило Зейдат избрать Хейруллу
единственного мужчину, который допускается в их общество, второстепенным орудием своих действий против усилий Гази-Магомета и его брата «сплавить» весною непрошенных гостей из Калуги на Кавказ. Участие, принимаемое во всем этом Хайруллою, нисколько не исправляет дело, а напротив, доводит его по временам до вспышек, легко способных обратиться в полный взрыв.
Секретное дело, о котором Хайрулла пришел сегодня говорить со мною. Заключается в том, что, по его мнению, справедливо и необходимо назначить ему от казны содержание, по меньшей мере, в 150 тум. ежегодно, за оказанные им заслуги России и за службу при Шамиле. На вопрос, какие именно заслуги оказал он России, Хайрулла отвечал что это он убедил Шамиля сдаться; и что если б не он один Бог знает, был бы теперь Шамиль в Калуге, или держался еще в Гунибе, на погибель Русских.
По объяснению Гази-Магомета и Хаджио, оказалось: что за все время осады Гуниба, Хайрулла постоянно был вне себя от страха, под влиянием этого чувства он то молился то Богу, то кричал в беспамятстве, а когда ядро, или граната пролетали вблизи его, он умолял окружающих идти к Шамилю и просить его сдаться, угрожая в противном случае непременно умереть. Такая трусость делает непонятною решимость Шамиля держать Хайруллу в своем доме, где было место только храбрецам, всякую минуту готовым умереть без малейшего ропота. Но это обстоятельство, объясняется тем, что Хайрулла состоит при женах Шамиля в должности евнуха.
Объяснив мне свое «дело», Хайрулла присовокупил: что теперь, когда Шамиль не в Дарго, а в Калуге, он сделался человеком свободным и потому желает: или вознаграждения за свою «службу», или паспорта для отправления на родину. Причем взял с меня слово довести обо всем этом до сведения высшего начальства.
Исполняя его просьбу, я считаю обязанностью просить распоряжения об отправлении Хайруллы из Калуги, как человека, быть может, и нужного Шамилю, но положительно вредного для него самого. К удовлетворению желания Хайруллы может служить тот законный и основательный повод, что он принадлежит к числу подданных Персидского Шаха, и с пленением Шамиля действительно не может быть сам его пленником.
2-го февраля. Сегодня Шамиль пригласил меня разделить с ним тот обед, который обыкновенно подавали ему в Дарго. По этому случаю, все женское население его дома, не исключая и жен, отправилось еще с вечера на кухню, и изгнав оттуда Русских поваров, занялось приготовлением обеда, и приготовляло его в продолжение почти двадцати часов.
Стр. 1413 По замечанию мюрида Хаджио, обед вышел тонкий, гастрономический. При всем том, нельзя было не удивляться как может выносить человеческий желудок такую жирную, безвкусную пищу. Масло, перемешанное поровну с медом и с сырою мукою; пироги с говядиною и сахаром; суп из курицы с крепким уксусом, множество других блюд все в том же роде, вот составные части гастрономического обеда горцев. Шамиль, не пробовавший этих блюд с самой осады Гуниба и уже привыкший к европейской пище, казалось, и сам получил в эту минуту не совсем выгодное мнение о тонкостях Даргинской кухни. Подметив раз на моем лице усилие, с которым я старался выполнить все требования застольного этикета, он заметно смущенный, обратился ко мне с объяснением о необходимости тяжелой пищи для горцев, как для людей, постоянно находящихся в тяжелой работе. На этот раз, он не зная того сам отступил от всегдашнего своего обыкновения говорит одну правду, потому, что все мужское население нашей колонии, за исключением самого Шамиля, в продолжение целого дня занимается только игрою в дурачки. Занятие это, которому они предаются секретно от главы семейства, служит, как мне кажется одним из многих доказательств стремления горцев уклонится от строгости учения (и требований) мюридизма. Все же остальное, что представляется мне в моих с ними сношениях, говорит о полном их равнодушии к весьма многим требованиям Шамиля, которые от всей души признаются ими нелепыми, а если исполняются, то единственно из уважения к личности экс-Имама.
За обедом, кроме меня и переводчиков: Грамова и Турминского, находились оба сына Шамиля, старший зять Абдуррахман (младший не допускается в общество взрослых) и мюрид Хаджио.
Сначала разговор шел о скором отъезде Грамова на Кавказ. Шамиль спросил меня: имеет ли он право послать с Грамовым письма: к фельдмаршалу, к гр. Евдокимову, к ген. Муссе, к кн. Джорджадзе, и к брату Шуаннет, купцу Улауханову?
Предвидя это желание, я заблаговременно спрашивал разрешения и. д. начальника Калужской губернии, вследствие чего на вопрос Шамиля отвечал утвердительно. Тогда, он обратился ко мне с просьбою написать последние четыре письма на Русском языке. Письмо же на имя фельдмаршала изъявил желание написать по-арабски. При этом он сообщил мне содержание писем и указал самый стиль их.