Из сообщений «вражьих голосов» выходило, что Иран в настоящее время сражается главным образом с самим собой, а иракские войска у границ и бомбардировщики в небе нужны, как зловещая декорация, прикрывающая сражение с внутренней опухолью, пожирающей молодой исламский организм изнутри.
Нам, конечно, было немного легче от того, что мы не муллы и не шахи, и убивать нас не за что. Мы, как любили пошутить бимарестанты, перефразируя булгаковского кота Бегемота: «А что мы? Сидим тихо, починяем местных»
Но тревога все равно неуклонно нарастала. Она будто висела в воздухе, и у нее был свой запах. Так же тревожно пахла свинцовая примочка от синяков из моего раннего детства.
21-го декабря у нас вдруг выпал снег: для Тегерана это было редкостью, но иногда все же случалось. Тегеранский снег походил на взбитые сливки пышный, невесомый и кипенно-белый, подобный изображали на советских новогодних открытках. Таким же пушистым снежком, только ватным, обрамляли старые советские новогодние игрушки. Но в реальности московский снег мне помнился тяжелым, серым и жестким, и лежал он долгими унылыми месяцами, а «сказочный» тегеранский обычно таял в тот же день. Тем радостнее были те несколько часов, пока он, словно нарядный песцовый воротник, вальяжно покрывал чинары, весело искрясь и переливаясь на ярком солнце. Тегеранское небо оставалось невозмутимым, ярко-синим, солнце сияло, как ни в чем не бывало, но воздух становился ощутимо чище и прозрачнее. Я любила эти дни, когда можно было накинуть дубленку прямо на майку и, выбежав во двор прямо в кедах, засунуть руки в сугробы чистенькие, мягкие и ароматные, будто сделанные из сахарной ваты.
Все бимарестанты обрадовались снегу, как празднику, и в обеденный перерыв высыпали в большой двор, не снимая белых халатов дышать полной грудью, играть в снежки и лепить снеговиков. Они, правда, были совсем недолговечными, зато белоснежными и податливыми.
В отличие от московских, тегеранские игры в снегу я любила: по лицу не скребет ледяной ветер, от которого из глаз брызжут слезы, мороз не щиплет за нос, не сводит от холода пальцы, если на секунду снимешь варежку. И не стынут мысли голове, над которой висит тяжелое свинцовое небо. Все, что объединяло недолгий тегеранский снег с долгим московским его веселый скрип под ногами. Тегеранский снег представлялся мне дорогим гостем, соблюдающим персидский та-а-аруф: он приносил с собой всю тут радость, которую способен доставить свежий снежок, но никогда надолго не задерживался, не злоупотребляя нашим гостеприимством. Поэтому тегеранский снег никогда нам не надоедал и мы всегда были ему рады.
Выглянув утром в окно, папа весело сказал:
Ну, Ирина, вам со Сталиным Тегеран преподнес подарок!
Моя мама родилась в один день со Сталиным 21 декабря.
Папа подарил маме свидетельство о рождении брата: не прошло и двух месяцев со дня его появления на свет, как его выписало наше консульство. В графе «место рождения» записали «Иран, город Тегеран».
Вы бы еще дату написали 15 абана 1359-го! расстроилась мама. Как ребенок жить-то будет с таким свидетельством о рождении?!
Но это же правда! резонно возразил папа. Он гражданин Советского Союза, родившийся в период служебной командировки, что тут такого? А вот если бы написали «Москва», то в Москве бы возникли вопросы где именно он родился, какой загс его регистрировал? Никогда не надо врать там, где можно не врать!
На это маме нечего было возразить. Но и промолчать она не могла:
Ничего, при получении паспорта исправит себе на Москву. Зачем ему такое пятно в биографии?
Папа захохотал:
То есть, по факту родиться тут не пятно, а отразить это на бумажке пятно?!
Не на бумажке, а в документе! буркнула мама.
Ладно, если захочет, то в паспорте и впрямь поменяет, его право, примирительно сказал папа. Мы предоставим ему все бумажки прости, документы! подтверждающие, что он не нарочно тут родился, а по заданию партии и правительства.
И тебе не совестно глумиться при детях?! мама кивнула в мою сторону.
Над кем? не понял папа.
Над партией и правительством! чопорно ответила мама, поджав губы, и демонстративно отвернулась.
Ну прости, друг прелестный! обнял ее папа. Поедем лучше подышим воздухом, пока снежок и солнце, день чудесный, как говорил Пушкин.
Не на бумажке, а в документе! буркнула мама.
Ладно, если захочет, то в паспорте и впрямь поменяет, его право, примирительно сказал папа. Мы предоставим ему все бумажки прости, документы! подтверждающие, что он не нарочно тут родился, а по заданию партии и правительства.
И тебе не совестно глумиться при детях?! мама кивнула в мою сторону.
Над кем? не понял папа.
Над партией и правительством! чопорно ответила мама, поджав губы, и демонстративно отвернулась.
Ну прости, друг прелестный! обнял ее папа. Поедем лучше подышим воздухом, пока снежок и солнце, день чудесный, как говорил Пушкин.
Мороз и солнце! ворчливо поправила мама. А здесь и мороза-то не дождешься!
Мороз она и сама не любила, но сдаваться без боя не любила больше.
Папа сообщил, что ради дня рождения любимой жены отпросился у «раиса» (директора госпиталя) и предложил отправиться в Демавенд фешенебельное северное предместье. Я ужасно обрадовалась: мне нравилось кататься на «жопо» и еще я любила созерцать богатые кварталы Тегерана. Сейчас они, конечно, были в упадке и запустении, но дух былого величия в них еще теплился. Во всяком случае, я его ощущала.
Мы с мамой сложили в корзину угощения, чтобы вышел настоящий пикник, а папа упаковал брата в его походную сумку-переноску и приготовил свой модный фотоаппарат. Когда мы спустились к машине, Грядкин, доктор-попа и доктор-зуб лепили во дворе снежную бабу.
Хорошо, когда баба саморазмораживающаяся, приговаривал «объект гэ», вылепляя ей талию. Постоит, сколько надо, а потом сама рассосется.
Да ты ее так мацаешь, что она у тебя на ходу тает! хохотал доктор-попа.
И в этом есть прекрасная сиюминутность, философствовал доктор-зуб. Мгновенная красота моментов, ради которых стоит жить!
Верно говоришь, дружище! согласился Грядкин. Надо жить здесь и сейчас! Вот есть перед тобой шикарная баба с талией надо радоваться. А как растает, не надо печалиться, вся жизнь впереди!
Ага, надейся и жди! заметил мой папа, проходя мимо с братом в сумке.
Некоторые уже дождались, поддел его «объект гэ», заглянув в переноску. Теперь уже не до баб! Снежных, поправился он, заметив приближающуюся маму.
Валентин, строго сказала моя мама, попрошу вас не втаптывать в грязь семейные ценности!
На секунду Грядкин заметно испугался и растерянно замолчал. Видимо, вспоминая, когда, куда и кого он втоптал. Но сообразив, что это фигура речи, вытянулся перед мамой во весь свой двухметровый рост, взял под воображаемый козырек и бодро отрапортовал:
Не втаптывал, не подрывал, палки не вставлял, клянусь КПСС!
Мама не удостоила его ответом, гордо продефилировав к «жопо».
Сумку с братом поставили на заднее сиденье, а меня посадили рядом как и завещал находчивый даритель переноски дядя Володя.
Выехав из бимарестанских ворот на Вилла-авеню, мы не стали выезжать на хиябан-е-Каримхан-Занд, а поехали «кучишками» (маленькими переулками) наверх. Это, согласно моими личным топографическим приметам, говорило о том, что мы едем на северо-восток. Точаль, которую папа называл моей «путеводной горой», потому что я ориентировалась в Тегеране только по ней, оставалась левее. Значит, сейчас мы выйдем на мейдан-е-Энгелаб площадь Революции.
Так оно и вышло: через пять минут мы заехали на круговое движение мейдан-е-Энгелаб, я узнала ее и не узнала одновременно! Я не была тут с начала войны. Теперь большинство некогда нарядных витрин было наглухо закрыто ставнями, в клумбе посередине площади возвышалась куча мусора, из которой торчало самодельное знамя исламской республики. Весь торец еще недавно блестящего тонированным стеклом офиса национального банка «Melli Iran» занимало полотнище с портретом Хомейни и аляповатое граффити на вязи.
Родители ничему не удивлялись: в последнее время они чаще выезжали вдвоем, оставляя меня сидеть с нашим пополнением. Наверное, они уже видели, как изменилось лицо Тегерана за последние несколько месяцев.
А мне стало грустно примерно так же, как если бы я, к примеру, пришла в гости к любимому дяде, которого помню подтянутым и ироничным и обнаружила бы, что он сильно сдал, постарел, лишился чувства юмора и интереса к жизни.
Бывает, что в людях гаснет огонек: это трудно описать, но легко заметить со стороны. Перестают гореть глаза, будто кто-то выкрутил в них внутреннюю лампочку. В тот день я поняла, что такое случается и с городами. Тегеран казался потухшим, притихшим и утратившим свое, пусть сумбурное, но живое и непосредственное обаяние. Будто неведомый Артурчик в каморке самого главного дяди Коли отключил город общим рубильником.