И тут нечто подобное и произошло. Издали послышались голоса тихие, заунывные. Они брали низкие ноты, но затем всё выше и выше, будто плакали:
У нас, братцы, загорелося, ой, красный солнушко,
Эх, ясный сокыла гняздо!
Теперь тише родника, и ниже вот этой мелкой сосны будь! скомандовал Шиндяй. Иначе: я тебя предупредил! Трындычиха-то добрая, но прознает, познаешь гнев колдуний!
Загорелись у соколика, эй, рёзвый крылашки яго
И вот на фоне зелени и тёмно-рыжеватых стволов сосен что-то вспыхнуло. Показалось и исчезло вновь. Пение становилось ближе. Наконец различил: это шли деревенские старухи в народных костюмах. Такие они были яркие! В подобных одеждах обычно выступают ансамбли, но такого я ещё не видел: преобладали красный и белые цвета, и расшиты разноцветным бисером. Присмотрелся, главный мотив вышивки крест в квадрате. Они, бабушки, шелестели длинными юбками. На головах их странные уборы, вовсе не кокошники, другое что-то, волосы полностью скрыты, а над ушами какие-то привески, похожие на маленькие комочки снега.
Женщины выстроились в ряд, молчали. Красота, подумал я, хоть на «Евровидение» за победой отправляй. «Жужляйские бабушки», а что звучит!
Из общего ряда вышла скрюченная фигура. Подняв голову, Трындычиха молчала, глядя на родник. Лица у всех были серьёзные, даже какие-то белые, безжизненные, словно таинство требовало этого.
Всё затихло в лесу. Даже дятел, который настойчиво тарахтел по дереву, в почтении умолк. Подавился вдали и голос кукушки, хотя до этого она ныла так, что можно было загадать себе на пару сотен лет.
Во имя Отца, и Сыну, и Святому Духу, и ныне и присно и во вети веков, аминь, Трындычиха произнесла именно так, с такими странными непривычными окончаниями, в тишине мне не могло показаться.
Стоящие за её спиной встали полукругом и теперь напоминали хор. Они повели голосами стон, начиная тихо-тихо, а затем громче, словно хотели создать звук, похожий на плавный, но сильный поток воздуха:
Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси!
Они пели это без остановок на разные голоса, а Трындычиха вторила молитвы Богородице, Николаю Угоднику, а также Серафиму, Сергию, называя их «жителями лесными» и защитниками «людей лесных»:
Радуйся, Серафиме, тамбовских лесов священное украшение! говорила она, подняв руки. Богородие дево, спаси нас!
Дажь дождь, земли жаждь, душу спаси! не умолкал хор.
И вдруг всё обрело какой-то новый оборот, и Трындычиха, подняв похожую на посох кривую палку, подошла ближе к роднику, произнесла:
Ведь-ава, матушка, кормилица, точно серебро выходишь, точно золото катишься, всё моешь-вытираешь, во всяком месте нужна! Твоё имя вспоминаем, моление наше посмотри, слова услышь, угощение прими, что просим дай, от чего боимся убереги. Ведь-ава, кормилица, земля горит дажь дождь, земли жаждь!
И она что-то бросила в родник. Я посмотрел на Шиндяя, он прошептал одними губами, вроде бы: «Просо, хмель, соль».
Кто такая Ведь-ава? еле слышно прошептал я. Мы зря перестраховывались нас не могли заметить и тем более услышать.
Хозяйка воды. Давай всё потом объясню, ползём отсюда тихонько. Назад. Сейчас зрелище не для слабонервных будет.
Не сразу понял, о чём он, но, вновь взглянув на женский ансамбль, у меня отвисла челюсть. Все участницы, стремительно сбросив одежды в одну кучу подле родника, продолжали что-то петь, или молиться, или камлать, теперь я уж не знал точно, как назвать и при этом набирая полное деревянное, стянутое ржавыми обручами ведро воды, и выливая друг на друга. Мне не хотелось смотреть на их дряблые тела, отвислые груди, и, как правильно заметил Шиндяй, зрелище оказалось «не для слабонервных». Но подумал: вода же ледяная, наверное, как бы кому из бабушек не стало худо Был ли какой врач в посёлке, я не знал. Но они смеялись, обнажённые, и лили, лили на себя воду
Ну уж, я старался говорить тише, не получалось. Знаешь, никогда не подглядывал за голыми тётками, точнее бабками!
Так это никогда не поздно!
Мы уже отползли на безопасное расстояние, поднялись и стряхивали хвойные лепестки. Особенно много их забралось мне за пазуху и набилось в волосы.
Ну, я мог бы вообще всего этого тебе не показывать, особенно последнее
Да, Шиндяй, ты тот ещё, оказывается, извращенец!
Он поморщился: но не от слов, а потому что я перебил. И, отряхивая штаны, внимательно посмотрел на небо:
Ну уж, я старался говорить тише, не получалось. Знаешь, никогда не подглядывал за голыми тётками, точнее бабками!
Так это никогда не поздно!
Мы уже отползли на безопасное расстояние, поднялись и стряхивали хвойные лепестки. Особенно много их забралось мне за пазуху и набилось в волосы.
Ну, я мог бы вообще всего этого тебе не показывать, особенно последнее
Да, Шиндяй, ты тот ещё, оказывается, извращенец!
Он поморщился: но не от слов, а потому что я перебил. И, отряхивая штаны, внимательно посмотрел на небо:
Мог бы тебя и не звать, так правильнее и было бы. Но ты б мне тогда никогда не поверил.
С одной из сторон должно быть, с востока, я плохо ориентировался, в нашу сторону по небу потянуло тёмную густую синь. Именно потянуло, как ветром, как пели бабушки сначала тихо, потом сильнее. Тёмное марево, словно огромный синяк, всё сильнее и сильнее разрасталось над лесом, и вдалеке ударил первый гром. Будто какой-то древний мордовский бог опробовал ритуальный барабан.
Ветер налетел и защекотал спину, поднял песчаный вихрь, а затем будто бросился наверх, прошёлся там, зашевелил верхушки сосен. И они эти вековые, похожие на тёмно-медовые свечи деревья, тоже пели, встречая небывалую силу, стихию. И молились, выдыхая сосновый дух, своим древним мордовским божествам. Да, эти глухие места хранили такую силу, о существовании которой я ранее и подумать не мог!
Давай спешить! сказал Шиндяй.
Послушай, говорил я, теперь громко, а точнее, чуть ли не крича против ветра. Но ведь ты сам говорил, что все приметы к долгой засухе, луна там зелёная, ещё что-то. Но как же теперь?
Всё в этой жизни поправимо, и притом вот так, на раз, ответил он. Да и приметы есть одни, а есть и иные. Вот ты утром проснулся, на матрасе была роса?
Нет.
Значит, к дождику.
Тогда я вообще ничего не понимаю.
И правильно, он повернулся и улыбнулся. Так ведь и Пиндя тоже прав: на самом деле это я дождик-то украл, чтобы его потом вернуть. Но ты никому не говори!
Нет, я ничего, ничего ровным счётом понять не мог, а только бежал за Шиндяем. И понимал, что нас накроет ливнем, а дождь будто смеялся, хохотал раскатами грома всё ближе и ближе, не спеша, но уверенно догоняя нас, наступая на пятки холодком.
Давай-давай! кричал Шиндяй. Знаешь, как у мордвы национальная обувь называется? Поршни! Вот и шевели поршнями!
Дождь не лил он бил, стучал каплями по голове и плечам. Я поднимал глаза и не видел перед собой ничего, кроме потока воды и расплывчатого синего марева. Мы выбежали на центральную дорогу посёлка, и я удивился простой истине, которой не знал, дожив почти до тридцати: оказывается, от дождя песок становится не рыхлым и мягким, а наоборот, твёрдым, так что я бежал, словно по асфальту. Даже не заметил, где и как разминулся с Шиндяем. Я понял так, что он вывел меня на прямую дорожку, а сам скрылся, чтобы нас никто не увидел вместе.
Хитрый изворотливый колдун!
Я забежал к себе и принялся сушить одежду. Холодно не было ливень будто смысл с меня пот, песок, и теперь от меня шёл пар, словно побывал в бане. Укутался в какую-то простыню и теперь просто слушал дождь. А шёл он долго, и затих лишь под самый вечер. Должно быть, на какой-то миг я забылся во сне, потому что чётко видел главную дорогу посёлка, дома-срубы с крылечками, столбы электропередачи, а главное идущих друг за дружкой женщин в народных тамбовских костюмах. Их лица были румяны, украшенные бусами груди крепки, я не видел их старыми, нет. Они поражали красотой, напором, силой. То ли это были жительницы Жужляя, а то ли духи леса, воды, небес и грома, пришедшие дать то, что от них просили. Утолить жажду истосковавшейся по влаге земли.
«Даждь дождь, земли жаждь» эта фраза постоянно крутилась и крутилась в моей голове, пока я наконец не проснулся.
Мне по-прежнему казалось, что слышу женское пение и голоса протяжные, но не заунывные, а добрые, хорошие. Будто бы теперь запела она сама эта песчаная, удовлетворённая земля лесов. И слышались в шуме незнакомые, но такие мягкие окончания слов атя, азя, ава, ляй. Всё ожило, и даже, кажется, птицы запели. Словно из рая наконец-то спустились настоящие благородные певчие.
Что-то настроение у меня стало совсем уж лирическим, подумал я, а чем занять вечер не знал. Вышел в сад. С веток яблонь капало, пахло сыростью, хвоей, но так хорошо, что хотелось дышать во всю грудь. Забыл убрать надувной матрас он теперь плавал в небольшой луже среди зарослей подорожника, словно лодочка по прудику.