Я достал из кармана телефон:
Вот как у вас всё просто-то, у городских! Ну, значит, пиши
Через пару минут я уже шагал с выданной мне старой советской авоськой по широкой песчаной дороге в сторону центра посёлка. Контору лесничества и высокие ели я видел раньше, просто не обращал внимания. Рядом со входом стоял видевший виды «пирожок» тот самый, на котором я добирался сюда из райцентра, у открытых задних дверок толпились люди, но их никто не обслуживал. Ещё трое склонились у капота, я подошёл. Фары старого «москвича» смотрели безжизненно и как-то грустно, словно бы машина вопрошала, когда же её, наконец, перестанут гонять по разбитым дорогам и отправят на покой?
Я поздоровался.
Да говорю ж хана патрубку! Это из него так хлещет этот, розововый, как его антишлюз, или анти В общем, доездился, Шурик! говорил один бодрый старичок.
Да иди ты, причём здесь, Шиндяй склонился над капотом, трико приспутились, я видел оголённую поясницу и зад. Было в этом что-то комичное, хотя водителю Шурику он стоял за ним, было не до смеха.
Я тебе говорю! Знаешь, сколько у меня таких машин было! не унимался всё старик с высоким, как у святого на иконах, лбом и жидкой бородкой. Одет он был не по погоде тепло. Заметив меня, он осмотрел с головы до ног и присвистнул. А, это и есть наш московский гость! Надо же, какой орёл к нам залетел!
Старик протянул мне испачканную в липкой машинной жидкости ладонь. Я нехотя пожал и не знал, обо что вытереть.
Пётр Дмитриевич, представился он.
Шурик на меня даже и не посмотрел. Видимо, не узнал, забыл, что мы знакомы, да и неважно. Я как-то сразу прочёл его мысли: машина сломана, до ближайшей асфальтовой дороги пара десятков километров, а он ни черта не понимает в ремонте.
Это хорошо, что мы встретились, я и сам всё хотел забежать, так сказать, познакомиться, не унывал старик, продолжая рассматривать меня, словно картинку. Столько вопросов накопилось! Хоть и телевизор смотрим цветной, а ничего ж непонятно, что в мире происходит! А ты, московский парень, не из России-матушки, считай, и раз уж перешёл линию фронта, мы тебя с пристрастием допросим! Вот хоть умный человек появился, кто может всё, так сказать, прояснить! Вот скажи мне, как тебя
Михаил, нехотя ответил я.
Миша, а это правда, что в Москве уже педерастов в церкви венчают?
Шиндяй будто чем-то поперхнулся и, неудачно разогнувшись, ударился лбом о капот:
Пиндя, чтоб тебя! выругался он, при этом смеясь. Оставь в покое человека!
Да я что, я только спросить, интересно ж ведь!
Шиндяй сплюнул, и обратился к Шурику:
Что уши развесил? Я домой сбегаю, есть у меня одна задумка. Заведём мы твой драндулет, дотянешь до райцентра. А нет, он усмехнулся. У нас останешься жить, как вон наш московский! У нас тут хорошо! Поженим тебя, у нас невест хоть отбавляй, все на полном пансионе!
Он кивнул мне:
Ты Наде за продуктами? Прислала тебя, как посыльного? Ну-ну, растёшь в звании, парень! Ладно, потом сюда вернись, просьба будет небольшая. Шурик! Парня вот этого вне очереди обслужи тогда, он у нас первостатейный тут!
Ещё чего! Первопрестольный он! сказал Пиндя, положив руки в карманы. А мы тут не люди, что ли? Я вот с самого утра здесь, может, стою, первый и буду, значит!
Шурик забрался в кузов «пирожка», выставил большие круглые весы. Я такие видел только на фотографиях о жизни в СССР. Он поманил меня пальцем и прошептал на ухо:
Сигареты, спиртное имеется, но там, в ногах под сиденьем, если что. Это, сам понимаешь, товар такой сейчас, специфический дюже, в открытую не поторгуешь.
Что-то будто бы прожужжало рядом, словно похожий на муху чёртик покружил и сел на плечо. Во рту стало сухо, я представил, что могу вот сейчас взять сигарет, закурить, но вспомнил, как оставил пачку на перекрёстке, и про себя сказал: «Уходи! Твоё курево лежит там, в лесу!» и чёртик вроде бы и правда отскочил, как от щелчка ногтем по свиному пятачку. Сам удивился неужели переборол тягу?
Быстро отнёс продукты бабе Наде и вернулся, по дороге думая: что же за просьба будет у Шиндяя?
Когда вернулся, мотор «пирожка» нехотя и задыхаясь на низких оборотах, но всё ж чихал и ревел.
Я ж говорил тебе, Шурик-мурик, что он колдун! не утихал старик Пётр Дмитрич, и я понял, что прозвище он получил от сокращения имени-отчества. Его и природа, и техника слушается! Вот дождя нет это тоже он. Он украл, дождик-то! Признавайся!
Я ж говорил тебе, Шурик-мурик, что он колдун! не утихал старик Пётр Дмитрич, и я понял, что прозвище он получил от сокращения имени-отчества. Его и природа, и техника слушается! Вот дождя нет это тоже он. Он украл, дождик-то! Признавайся!
Шиндяй не реагировал, хотя по щекам забегали желваки. Он на что-то давил под капотом, газовал, и мотор каждый раз ревел на оборотах.
Пиндя махнул рукой, и, оглядевшись, сказал Шурику:
Так что у тебя там, говоришь, есть из припасённого? Курева мне не нать у самого, знаешь ли, двести корней словной махорочки растёт! Ты такой, поди ж, и не пробовал! с гордостью сказал он, и, достав обрывок газеты, свернул «козью ножку». У меня старая школа, табак свой он лучше, слаще, душевнее.
Двести корней, усмехнулся Шиндяй. Ты ещё коноплю посей. Наркоман, блин.
А ты не это! Да, я тоже, как упокойник наш Виктор Максимыч, мичуринец, продолжаю славное дело! он затянулся. Так, Шурик, давай мне в малых бутылочках эту, журавочку. Эх, мне бы сразу одну ноль пять взять дешевле и проще, да эти патрончики по карманам незаметные, не оттопыривают, как целый снаряд .Так что старая моя на подходе к дому, даст бог, не раскулачит. Нет, не две, а три малька давай, я одним тут причащусь!
Просьба такая, сказал Шиндяй, когда Пиндя отошёл и оторвал от ветки зелёную кудряшку ели видимо, ей и хотел закусить. Вот тебе пакет со всяким добром, не в службу, а в дружбу, сбегай на поклон к бабке Трындычихе на край посёлка. Надо уважить. Я бы сам, да дельце есть. Она сама не ходит уже толком.
Что ж, заняться мне всё равно было нечем, и отправился через ручей на другой конец Жужляйского кордона. Шиндяй бегло описал мне её дом, сказав, что не ошибусь такого уютного резного крылечка нет ни у кого:
А в целом как дом бабы Яги, добавил он. Увидишь, так и представишь, что вот-вот привстанет куриные лапы размять.
Поднялся на крылечко доски предательски скрипнули, словно шагнул на ненадёжный подвесной мост. Постучал на массивной двери была трещина, ржавые петли, но ручка отсутствовала. Никто не ответил. Я решил, что бабушка глуховата, и прошёл в темноту избушки. Дом встретил меня прохладой и каким-то застоявшимся запахом не могу сказать, что неприятным. Так, должно быть, пахнет во многих сельских домах, где живут одинокие старушки.
Кто там? раздался голос, и я едва заметил шевеление в углу. Что-то коснулось моей ноги, и я увидел большого чёрного кота. Он тронул меня хвостом и пошёл на голос бабушки, словно приглашая меня войти.
«Не иначе и правда в сказку попал», подумал я. Сейчас меня отмоют в баньке, и чистенького быстренько переправят на тот свет.
Меня встретила сгорбленная бабушка, укутанная в платок, он был длинный и как-то причудливо завязан сзади крест-накрест.
Ты откуда такой, милый? С какого учреждения до меня прибыл, не пойму? спросила она, пытаясь меня рассмотреть.
Да я от Виктор Шиндин просил продукты доставить.
А, Витя. А ты сын его, что ли?
Я невольно покраснел наверняка Шиндяй делился с ней болью о сыне, стоящем на краю пропасти:
Нет, я этот как сказать дачник. Купил тут.
А слышала, слышала, всё понятно. Проходи, московский. Ты не смотри, что не прибрано, я убираться как раз собиралась. Я хоть и древняя, но совсем уж древнеть тут у нас нельзя, околеешь. Вот Витя постарался! Спасибо ему от меня передай, она заглянула в пакет. Поклон не надо я, как видишь, и так на старости лет в вечном поклоне хожу, но мне то и надо за грехи. А Витя, как родной сын, обо мне заботится, все-то забыли, бросили старуху, а у меня сыновей-то, сказать только, пятеро. По городам раскидало. В люди вышли, и то славно. В родной медвежий угол только дорожку позабыли, всё некогда им, но да и не мне судить, много ли я понимаю-то. Молодцы, лишь бы в семьях всё ладно у них было, мне и то радость. А уж помру, как-нить не оставят, думаю, схоронят старуху люди-то. Прикопают Ну а ты что же стоишь всё, как столбик, садись, чайку попьём! Тут, в пакете-то, печенюшки какие-нибудь, да есть, она зашуршала, совсем слепая стала.
Я стал отказываться, но она меня не слышала, или не хотела. Всё говорила и говорила, больше себе под нос, не разобрать. Теперь я окончательно понял, что прозвища дают здесь чёткие и по делу:
Всю жизнь тут, всю жизнь, продолжала бегло говорить Трындычиха. Ты, небось, и знать не знаешь, какой он, женский труд в лесу! При царе-батюшке крепостное право было, труд лошадиный, а всё равно тогда, сказывают, запрет существовал брать на лесные работы женщин, только при советской власти это пошло. Особенно в войну и после войны, когда мужиков хватать не стало. У нас после войны кто вернулся, и те калеченные, как Виктор Максимыч, наш главный был по лесу, царство ему небесное! А я вот за молодыми посадочками, когда сосенки ещё вот такусенькие, она показала скрюченными пальцами. Следила, как за детьми, руками вокруг них всё прореживала. Так и ходила по лесу буквой «г». Оттого и до сей поры разогнуться не могу. Хвастаться не хочу, но я всё ж ветеран лесного труда, почётная лесокультурница! Сейчас я тебе и грамотки мои покажу, вон в шкафчике лежат, все там прибранные!