Куда ж мы идём, матушка? На Журавий луг?
Нет, путь нам на Куранью моховину От меня ни на шаг Окошки кругом, вмиг затянет, охнуть не успеешь. Жалёна намеренно припугивала дочь, чтоб поболе сторожилась; не так страшна эта моховина, как Чёрная дрягва, куда лишь Зарянке путь ведом. А дочери о том ни к чему знать
Ой, матушка, лепотно-то как, чудно! Цветиков-то сколь, да яркие!
Жалёна покрепче прихватила ладошку дочери, чтоб не стреканула очертя голову вперёд; опустилась на колени, развернула холстинку, выложила хлеб, яйца, мёд
Небо отец, земля мати, благослови всякую траву брати, на всякую пользу. Что у тебя взято, тебе возвращаю. Что ещё возьму, тебе верну Лапотки, дочи, сними, оборами повяжи на шею, да меня слушай; здесь почти все травы есть, какие нам надобны
Вот гага на берёзе живой; с сухой не годится. Срезай так, чтоб берёсты на ней не осталось. В молоке сварить да пить понемногу, от боли горловой
Травка зверобой, глянь, листочки махоньки, цветом в просинь, а разотрёшь, будто кровь; от ушибов пить
Вот золототысячник, жёлтый и толстый; хорош от нарывов и язв, червя подкожного вычистит
Иван да Марья, всем травам князь; цветки сини да красны, листики махоньки, сам со стрелу; кто тронется умом, при себе носят; корень кто с худым конём убежать от доброго хочет, держи при себе
А то что за цветики по воде, листочки белые?
То трава-одолень; окормят кого, дать травы, выйдет всё, и верхом, и низом. Корень при зубной хвори полезен, и для присухи его дают, и пастуху, чтоб стадо не разбежалось. Много, дочи, у земли-матушки добра всякого, каждая травинка в пользу
А Зарянка говорила ещё: есть трава-разрыв, да плакун-трава, да тирлич, да нечуй-ветер
Тех трав не видала, знаю: есть, да далеко, не всякому путь ведом; на Чёрную дрягву идти, где навьи души бродят Про те травы у Зарянки спрашивай; страшным заклятием пути к ним закляты, не каждому открываются. Бабка наша знала те заклятья, а ведовство своё Зарянке передала
Отчего ж не тебе?
Ведовство, тягота великая, не всякому по силам
А Зарянка, она сильная?..
Крышняк на ходу поправлял старые зарубки-знамена, пояснял сыну:
Под Киевом прадед мой своё знамя наискось засекал; здесь Берест, дед, другую черту добавил; отец мой приставил снизу засек, я другой; ныне знамя наше, голова оленя. Пойдёшь своим путиком, свой засек оставишь
Где-то на второй версте тропа разделилась, отошла на полдень с другим знаменем, угол и справа черта, то Ильи путик пошёл
Еловые лапы уже не били по лицу; на опушке чистого соснового бора, конды, из-под ног взметнулся жаворонок-юла. Верхушками сосен, грядой, пронеслась стая белок, осыпая шишки и хвою. Здесь и были первые их борти
До полудня обошли их с десяток; почистили, навощили, где трав душистых положили, вереску, липы свежей. Гораздо Терешок навострился бегать по стволам на кованых шипах-кошках, доставшихся от киевского прадеда
Крышняк постукивал обушком топора по стволам, слушал гудение пчёл в дуплах, годные весной бортить, знаменил; указывал сыну метки когтей и зубов "хозяина", тот уж мимо гнезда пчелиного не пройдёт
А в Киеве стольном сгущались грозовые тёмные тучи, чтобы однажды пронестись с бурей и молоньей над древней идольской Русью, над Рябиновым островом, над множеством островков, затерянных в лесных пустынях Но не смела их буря, не унесла в небыль, а лишь смешала Русь иконную и Русь идольскую. По углам иконы развешаны, днём помолиться; из-под лавок глядят, ждут ночных молений тусклые лики Рожаниц. Чужестранные святые подобрали под себя старые праздники, как почтенные, да незваные гости, коим и не рад, а прогнать нельзя
Терешок ждал Илью, а тот всё не приходил. Край болота вспыхнул рябиновым огнём; ночами на рыжем коне пробегала Осень, оставляя острый грибной дух, клочки золотого плата в березняках В доме поселилась тишина, недобрая, предгрозовая
В Беловодье вдруг явился не ко времени Микитка Сухонос с десятком воев; все битые-израненные
В сотне вёрст отсюда побили нас капишники. Со мной полсотни было, да, вишь, сколь осталось Должок мы им вернули, пожгли в золу селище ихнее В Ростов едем сей миг; другую соберу дружину; вернусь, ваших заболотских ведьмаков потрясу. И не той тропой идти, что пастух казал, с другой стороны есть путь покрепче
Может, морозов подождать, как моховина станет? Илье бы задержать на какое-то время налёт Сухоноса, Куда денутся? Там, поди, старичьё одно
Чего ждать? Душа горит на них; разметать, чтоб духу идольского не осталось. Кого покрепче, в холопья, в Ростов да Новгород; старьё в трясуху покидаю, пусть, так и быть, остаются там
Ладуша проснулась, чуть в приоткрытом окошке посветлел глаз ночи. Прежде, в эту пору мать ставила хлебы в печь; теперь она, бледная, с неприбранными косами металась по избе, скидывая в узел детскую одежонку. Ладуша заревела бы в голос, если б Терешок вовремя не сунул кулак под нос, нишкни!..
Он сидел на полатях, подогнув коленки, будто хотел в комок ужаться. Случилось то, чего он так долго ждал; отчего ж так тоскливо в душе, отчего глянуть страшно на мать, отчего не может заставить себя выйти во двор, где ждут и седлают коней отец с Ильёй. В пору зареветь на пару с сестрицей
Узел приторочен к седлу Смолыша, куда сел Илья; сонную Ладушу взял к себе наперёд. Терешок вскочил на своего Серка
Выезжали по рассветной свежести; Жалёна, такая же растрёпанная, накинув платок, вышла проводить. В последний миг кинулась целовать Ладушу, потянулась к Терешку, вцепившись в седло
Чего, ну сбирайтесь тож буркнул по "взрослому", тронул поводья
Жалёна долго шла вслед, потом бежала; белый плат, зацепившись, остался на еловой ветке. У Чёрной берёзы упала, как споткнулась; осталась стоять на коленях, прижавшись к стволу.
Терешок оглянулся уже у Рябиновой релки. "Чего это она?.. Холодея, подумал: «Увидимся же скоро»
Терешку неприютно под строгими взглядами неведомых богов, как из окошек глядящих из красного угла. Леонтий, синеглазый сын Ильи, чуть постарше и ростом повыше, с восторгом рассказывает об этих строгих ликах, ровно о соседях, коих с детства знает. Терешок одним ухом слушает, вишь ты, малой, а сколь сказок знает А боле прислушивается, не раздастся ли знакомый стук копыт у ворот: Илья уехал назад, на Рябиновый остров.
На один из ликов, в кой отрок перстом тыкал, глянул внимательнее; перевёл взгляд на Леонтия, лицо то же, чуть продолговатое, бровки тёмные, дужкой. У мальца та же усмешка, чуть трогающая уста, а в глазах печаль неотроческая
Леонтий обрадовался несказанно, приметив внимание Терешка:
Что, схож? Да, схож? То святой Леонтий, гречанин. Его язычники сказнили, что идолам поклониться не хотел Мамке он тоже глянется больно
Изба у Ильи широкая, в два жилья; на большую семью рублена; не изба терем! Половицы скоблены до бела; печь-глинка побелена; от того в горнице чистой ещё светлее
Улита скотину ушла обряжать, с собой как в помогу Ладушу забрала, весь день не отходившую от брата.
Илья воротился по темну, привёл с собой Телушку. Усталый и мрачный, тихо сказал Улите: (Терешок услыхал и обмер.)
Нет никого, пусто, как и не жил никто Улита охнула. Телушку и привязывать не пришлось; всю дорогу след в след шла. и громче, для всех, сказал:
Ну, Улитушка, было у нас одно чадо, нынче трое. Подавай нам, стало быть, вечерю!
Глава 5. Год 1007
И опять прошёл Зернич по лесам, запятнал золотом берёзы; сорвал Просич золотой убор; Студич накрыл снегом Леля теплом дохнула, разбросала цветы по полянам
Давно уж не мешает Терешку крестик на шее, не дразнят сельские ребята лешим и заболотским, опасаясь небольших крепких кулачков Леонтия. И привычно уже новое имя Семён. И лишь для Зарянки он по-прежнему Терешок
Зачем же он так рвался сюда? Что ему здесь? От реки стылой, осенней, тревожно на душе, откуда она, куда и зачем течёт? Где то озеро, что лежало перед взором как на ладошке? Здесь он сам как на ладони перед людьми; не спрячешься нигде
Никому не скажешь, как волчонком скулит душа от обиды на родителей, почто бросили у чужих людей? Спросить ли у Зарянки, верно, знает, куда ушли они; и опять обида, почто до си не сказала?
Анастасия-Ладуша, как малый росток, на схожую почву пересаженный, легко прижилась, приняла всё, что случилось; близость любимой Зарянки смягчила боль утраты. С радостью помогала Улите во всём, что ей по силам. Скоро привязалась к Леонтию, ниточкой бегала за ним, хоть и норовил он, походя, дёрнуть пушистую косу, подразнить: Ладушка-оладушка! обиды от того нет
Мартынко Сухонос в Беловодье боле не объявлялся; не видали его с той поры ни в Ростове, ни в Новгороде. Так и порешили, сгинул воевода с дружиной в тех сузёмах идольских, куда собирался