Профессор уже тут как тут. Поспешно прижимает два пальца к шее ребенка. Стоит так какое-то время, хмурясь.
Что с ним?! Говори!
Ему поесть нужно, мрачно заключает Тито, поехали, пока он еще жив.
Долгое время они ехали молча. Плелись шагом, поскольку мало того, что Хакобо приходилось держать ребенка, да еще держать его нужно было так, чтобы не повредить и без того покалеченную спину. Периодически он боязливо дотрагивался пальцами до бледной шейки, или сжимал спичечное запястье, чтобы убедиться, что сердце бедняжки еще трепещет. Да, оно трепыхалось: слабо, тихо, медленно, словно едва заметное колыхание океана в штиль.
До моего дома еще два часа езды, а до твоего такими темпами минимум шесть, внезапно проговаривает Тито, Я что предлагаю: ты подождешь меня у деревни, а я возьму мальчика к себе, осмотрю, как следует, подлечу его раны, если очнется, попытаюсь накормить. Потом верну.
Я тоже зайду к тебе.
Хок, ты в розыске. Тебе в населенных пунктах лучше пока не появляться. Особенно там, где тебя знают.
Да ничего. Рискну.
Нельзя тебе сейчас рисковать, возражает профессор, Если хочешь стать настоящим отцом хотя бы для этого малыша, то постарайся не сесть за решетку. Сегодня сделаем так. А потом либо я к тебе буду приезжать, делать мальчику перевязку, либо пусть твой сын его ко мне привозит. Мне было бы удобнее делать это у себя дома, где все под рукой. Так что скажи ему
Рамин? индеец морщится, Я даже не представляю, как он отнесется к появлению малыша. Как отреагирует
Тито укоризненно цокает языком.
Тебе стоило бы получше знать своего родного сына. Думаешь, бесенок может не принять его?
Хакобо пожимает плечами.
Этот малыш белый.
Дети бывают умнее нас они не обращают внимания на цвет кожи, а смотрят глубже.
Может Но, не только в этом дело. Знаешь, года два-три назад Рамин говорил о том, что хочет братика или сестренку, чтобы было не так скучно оставаться одному. А потом он увлекся книгами научил его читать на свою голову! Кажется, теперь ему все остальное стало пофиг. Что уж тут говорить о каком-то брате, когда ему даже я больше не нужен. Ты прав, я его не знаю и не понимаю Пытался, но Давеча глянул, какую он книжку мусолит «Классовая борьба и классовая ненависть». Представляешь?! Это в его-то возрасте! Я сам ее лет в двадцать прочитал, а понял только годам к сорокам. А он уже, что-то выписывает, обдумывает
Я заметил. Он смышленый парнишка. Умен, не по годам.
Пугает меня этот его ум.
Бояться тут нечего. Но я бы сказал, что бесенку нужен наставник. Учитель. И, кстати, я не против давать ему уроки, осторожно предлагает Тито.
Вот, значит, как? голос Хакобо вдруг становится едким и язвительным, Небось, давно об этом мечтал?
С самого его рождения, ничуть не смущаясь, признается профессор, А что?
И чему ты собрался его учить? Он итак как полоумный с этими книжками, а ты собираешься еще добавить?
Тебе бы нужно гордиться этим, а не осуждать. Или, тебе просто обидно, что твой мальчишка тебя переплюнул?
В чем же это он меня переплюнул, хотелось бы знать? фыркает индеец.
Да, во многом.
На какое-то время Хакобо отворачивается, решая, следует ли ему принимать эти слова, как оскорбление, следует ли ему вообще сейчас поднимать эту тему И так и не придя ни к какому выводу, резко бросает:
Ну и черт с ним! Захочет ходить к тебе на занятия, я мешать не буду. Сейчас мне главное, чтобы он понял и принял тот факт, что этот малыш будет жить с нами, в моем доме. Все.
Поставишь его перед фактом, не дав решить самому? Не слишком правильно
Нечего решать. Я решил. Если он мне сын то, должен будет это принять.
А если не примет?
Хакобо поджимает и без того тонкие губы, давая понять, что отказывается даже думать над подобной проблемой.
Если твой сын его не примет, настойчиво повторяет Тито, можешь отдать его мне.
Кого из них? холодно шепчет индеец.
А тебе все равно?
Нет. Уже нет.
Индеец опускает взгляд на белокурую головку, покоящуюся на его руке. Суровость сползает с его лица, словно пугливая согнанная тень, глаза поблескивают влагой накатывающих слез.
Господи Бедняга! Тито, я так виноват перед этим малышом! Мне и жизни не хватит, чтобы искупить вину. Я никому его больше не отдам. Никогда. Готов сделать все, что угодно, лишь бы он простил меня! Я молюсь, чтобы он забыл, что это из-за меня
По-моему, сейчас нужно в первую очередь молиться, чтобы он выжил, тихо перебивает его профессор, уставившись на дорогу, Если он выживет, молись, чтобы он оказался нормальным. Этот малыш был свидетелем того, как мы убивали его родных, и сам пережил такие ужасы, что даже трудно представить. Чудо, если после всего этого, он сохранит хоть крупицу рассудка. Ты сам видел, что творилось с ним пару часов назад. Он не говорит и не понимает. И я не уверен, что он сможет когда-нибудь научиться этому. Но если это произойдетесли он хотя бы начнет пониматьТогда и решим, что он должен помнить, а что ему будет лучше забыть.
А ты сможешь? тихо спрашивает индеец, но не слышит в ответ ничего, кроме разочарованного вздоха и всхлипа.
Снова проверяет пульс мальчика, подносит руку к его носику. Как утешает это легкое дыхание этот едва ощутимый теплый ветерок, крадущийся по коже руки! Робкие потуги ухватившейся за соломинку жизни
Держись, маленький, ты должен выжить! Мы справимся! Все для тебя сделаю! Слышишь? Все! Только дыши, сынок! Просто дыши, мой милый
Как же все-таки его зовут? проговаривает Хакобо, мне бы хоть это узнать.
Да как уже узнаешь? Вряд ли, этот урод называл мальчонку по имени.
А ты сам, разве, не Я имею в виду, разве, МакЛейн тебе не говорил?
Угрюмо и молча профессор мотает головой.
Ладно. Ну, раз я даю ему новую жизнь, значит, дам и новое имя. Отныне он
II
Террористы?
Мы террористы
Нет, это не звучит гордо. Это звучит нелепо.
С яростью комкаю и выбрасываю в ведро так не вовремя попавшуюся в руки газету. Гашу свет. Возвращаюсь в постель.
И без того кошки на душе скребут, а тут еще это «террористы»
Я даже не понимаю, что эти журналисты хотят сказать, обвиняя нас в терроризме.
Террорист от слова «террор» страх. Мы не ставим свое целью запугать. Мы по-прежнему лишь хотим освободить народ. Дело не в так называемом «терроре» дело в тиране.
Убийства в «Континентале»? Да, это сделали мы. Жертвы? Да не без этого. К сожалению. Но без этого было никак. Это наш способ действовать. Не запугивать, а целенаправленно пустить волну по всей вертикали власти. Так, чтобы она смыла того, кто стоит во главе. Утопила этого «благодетеля», заковавшего в цепи нашу страну. Странно. Мне даже в голову не приходило, что это можно назвать терроризмом Впрочем, чего я ожидала? Это ведь просто точка зрения. Вот для моего папаши и всей той правящей верхушки мы, действительно, террористы. Независимой прессы в нашей стране нет, поэтому неудивительно, что нас окрестили террористами в газетах. В нашей стране нет независимого мнения, поэтому нас считают террористами даже те, чью свободу мы отстаиваем, в чьих интересах ведем нашу войну. «Рабское сознание», как выражался Алессандро Сколько лет Моисей водил народ по пустыне, чтобы искоренить его? И неужели «раб» оказался настолько силен, настолько живуч, что целое поколение было заражено им, как неизлечимой болезнью?
Мы не собираемся ждать, пока умрет «последний, рожденный в неволе». Но постепенное перевоспитание «раба», на которое мы когда-то уповали, не принесло значительных результатов. Наверное, оно было уж слишком «постепенным». Наверное, и в самом деле болезнь раба была настолько запущена, что требовалось радикальное лечение. Хирургическая операция. Много крови и никакой анестезии Рамин в это верит. Теперь Алессандро верит ему.
Во что верю я? А ведь иногда стоит просто встать и разобраться, где, на каком этапе, я потеряла собственную веру и поддалась чуждому мне прозелитизму? Хотя, нет лучше не разбираться в этом вовсе, иначе придется признать, что собственной непоколебимой веры во что-либо у меня никогда и не былоСначала отец, потом Америка, потом Алессандро и наконец, Рамин вот они вехи моей аморфной истины.
Впрочем, насчет Рамина я еще не уверена
Но террористы?! Как все-таки странно и мерзко звучит это слово! Нет, в него я точно не верю. Это их мнение. Их предвзятое, ЗАВИСИМОЕ мнение!
В нашей стране вообще нет независимости. Только мы исключение. Мы единственная оппозиция вседозволенности нынешнего скрытого и лицемерного диктата. Того, что прикрывает свою истиную суть ширмой слащавой лжи, полагаясь на наивность её слушающих и в неё беспрекословно верующих. Это удручает, невыносимо гнетет. Но мы боремся за свободу. И, наверное, я верю в свободу. Как верю в него в Алессандро в человека, которому я сдалась, и которого я люблю больше жизни. Только вот