Ирландский поэтарх - Йейтс Уильям Батлер 3 стр.

WE sat together at one summers end,
That beautiful mild woman, your close friend,
And you and I, and talked of poetry.
I said, «A line will take us hours maybe;
Yet if it does not seem a moments thought,
Our stitching and unstitching has been naught.
Better go down upon your marrow-bones
And scrub a kitchen pavement, or break stones
Like an old pauper, in all kinds of weather;
For to articulate sweet sounds together
Is to work harder than all these, and yet
Be thought an idler by the noisy set
Of bankers, schoolmasters, and clergymen
The martyrs call the world.»
And thereupon
That beautiful mild woman for whose sake
Theres many a one shall find out all heartache
On finding that her voice is sweet and low
Replied, «To be born woman is to know 
Although they do not talk of it at school 
That we must labour to be beautiful.
I said, «Its certain there is no fine thing
Since Adams fall but needs much labouring.
There have been lovers who thought love should be
So much compounded of high courtesy
That they would sigh and quote with learned looks
precedents out of beautiful old books;
Yet now it seems an idle trade enough.»
We sat grown quiet at the name of love;
We saw the last embers of daylight die,
And in the trembling blue-green of the sky
A moon, worn as if it had been a shell
Washed by times waters as they rose and fell
About the stars and broke in days and years.
I had a thought for no ones but your ears:
That you were beautiful, and that I strove
To love you in the old high way of love;
That it had all seemed happy, and yet wed grown
As weary-hearted as that hollow moon.

Был конец лета, мы рядом сидели,
с подругой, моей женщиной желанной
и о стихах часами рассуждали,
но мысль казалась нам мгновенной.
Мы расстегнулись, нашли свою нить,
раскрыли душу, но без восторга.
Лучше камни бить, или кухню мыть,
чем проникнуть в сущность мозга.
В палящий зной, в любую погоду,
произносить сладострастные звуки,
усердно работать на всех и в угоду,
слыть бездельником, нет худшей муки.
Банкир, учитель и священник,
вслед за ними и красивая девица,
ради неё встаём мы на колени,
слушать голос её сладкий, низкий.
Она знает, что значит Женщиной родиться,
хоть это в школе и не преподают,
чтоб быть красивой надобно трудиться,
нет ничего прекраснее, чем труд.
И в этом я, клянусь Адамом!
Об этом знает усердный ученик.
Прекрасное нам не даётся даром,
как ни листай цитаты старых книг.
Это казалось нам праздным делом.
Мы сидели молча во имя любви
и смотрели, как на небе то и дело,
дневного света угасали угольки.
В зеленоватой небесной сини,
дрожала в раковине утомлённая Луна,
день умирал, как угольки в камине
и рвали звезды дни, года на времена.
Я думал о тебе всегда, как ты прекрасна.
Нам не хватало с тобой всё время счастья.
Любил тебя я архаично и сполна,
устало сердце, осталась бледная луна.

O HEART, be at peace, because
Nor knave nor dolt can break
Whats not for their applause,
Being for a womans sake.
Enough if the work has seemed,
So did she your strength renew,
A dream that a lion had dreamed
Till the wilderness cried aloud,
A secret between you two,
Between the proud and the proud.
What, still you would have their praise!
But heres a haughtier text,
The labyrinth of her days
That her own strangeness perplexed;
And how what her dreaming gave
Earned slander, ingratitude,
From self-same dolt and knave;
Aye, and worse wrong than these.
Yet she, singing upon her road,
Half lion, half child, is at peace.

Не изменит мошенник и болван
в спокойном сердце мои ритмы.
Под аплодисменты я буду вам,
за женственность готовить рифмы.
Ты обновишь энергию в себе,
тогда и буду я спокоен.
Если вдруг приснится лев тебе,
мой крик в пустыне будет воем.
Меж двух гордынь секретный тест.
За что, еще я вас бы похвалил.
Но вот ещё надменный текст,
тех дней, как странный лабиринт.
Клевета неблагодарная, любая.
И даже та, что вам дала мечта.
Скажу я от себя болвана-негодяя,
что это заслуженная клевета.
Её песня недостойная хвала,
на всём пути её дороги.
Дитя наполовину и половина Льва,
пребывают в мире и покое.

I CALL on those that call me son,
Grandson, or great-grandson,
On uncles, aunts, great-uncles or great-aunts,
To judge what I have done.
Have I, that put it into words,
Spoilt what old loins have sent?
Eyes spiritualised by death can judge,
I cannot, but I am not content.
He that in Sligo at Drumcliff
Set up the old stone Cross,
That red-headed rector in County Down,
A good man on a horse,
Sandymount Corbets, that notable man
Old William Pollexfen,
The smuggler Middleton, Butlers far back,
Half legendary men.
Infirm and aged I might stay
In some good company,
I who have always hated work,
Smiling at the sea,
Or demonstrate in my own life
What Robert Browning meant
By an old hunter talking with Gods;

Был конец лета, мы рядом сидели,
с подругой, моей женщиной желанной
и о стихах часами рассуждали,
но мысль казалась нам мгновенной.
Мы расстегнулись, нашли свою нить,
раскрыли душу, но без восторга.
Лучше камни бить, или кухню мыть,
чем проникнуть в сущность мозга.
В палящий зной, в любую погоду,
произносить сладострастные звуки,
усердно работать на всех и в угоду,
слыть бездельником, нет худшей муки.
Банкир, учитель и священник,
вслед за ними и красивая девица,
ради неё встаём мы на колени,
слушать голос её сладкий, низкий.
Она знает, что значит Женщиной родиться,
хоть это в школе и не преподают,
чтоб быть красивой надобно трудиться,
нет ничего прекраснее, чем труд.
И в этом я, клянусь Адамом!
Об этом знает усердный ученик.
Прекрасное нам не даётся даром,
как ни листай цитаты старых книг.
Это казалось нам праздным делом.
Мы сидели молча во имя любви
и смотрели, как на небе то и дело,
дневного света угасали угольки.
В зеленоватой небесной сини,
дрожала в раковине утомлённая Луна,
день умирал, как угольки в камине
и рвали звезды дни, года на времена.
Я думал о тебе всегда, как ты прекрасна.
Нам не хватало с тобой всё время счастья.
Любил тебя я архаично и сполна,
устало сердце, осталась бледная луна.

O HEART, be at peace, because
Nor knave nor dolt can break
Whats not for their applause,
Being for a womans sake.
Enough if the work has seemed,
So did she your strength renew,
A dream that a lion had dreamed
Till the wilderness cried aloud,
A secret between you two,
Between the proud and the proud.
What, still you would have their praise!
But heres a haughtier text,
The labyrinth of her days
That her own strangeness perplexed;
And how what her dreaming gave
Earned slander, ingratitude,
From self-same dolt and knave;
Aye, and worse wrong than these.
Yet she, singing upon her road,
Half lion, half child, is at peace.

Не изменит мошенник и болван
в спокойном сердце мои ритмы.
Под аплодисменты я буду вам,
за женственность готовить рифмы.
Ты обновишь энергию в себе,
тогда и буду я спокоен.
Если вдруг приснится лев тебе,
мой крик в пустыне будет воем.
Меж двух гордынь секретный тест.
За что, еще я вас бы похвалил.
Но вот ещё надменный текст,
тех дней, как странный лабиринт.
Клевета неблагодарная, любая.
И даже та, что вам дала мечта.
Скажу я от себя болвана-негодяя,
что это заслуженная клевета.
Её песня недостойная хвала,
на всём пути её дороги.
Дитя наполовину и половина Льва,
пребывают в мире и покое.

I CALL on those that call me son,
Grandson, or great-grandson,
On uncles, aunts, great-uncles or great-aunts,
To judge what I have done.
Have I, that put it into words,
Spoilt what old loins have sent?
Eyes spiritualised by death can judge,
I cannot, but I am not content.
He that in Sligo at Drumcliff
Set up the old stone Cross,
That red-headed rector in County Down,
A good man on a horse,
Sandymount Corbets, that notable man
Old William Pollexfen,
The smuggler Middleton, Butlers far back,
Half legendary men.
Infirm and aged I might stay
In some good company,
I who have always hated work,
Smiling at the sea,
Or demonstrate in my own life
What Robert Browning meant
By an old hunter talking with Gods;