Даже, казалось бы, сугубый фантаст, а не реалист, англичанин Герберт Уэллс, отбросив с ходом времени свои крылатые фантазии, задумывался и призывал к этому своих соотечественников над проблемами более справедливо организованного человеческого общества, чем общество капиталистическое. А это тоже не что иное, как политика.
Писатель не может укрыться от веяний века если, конечно, он не ремесленник и не откровенный делец от литературы, он не может не видеть тех усилий, какие прилагает общество или, скажем точнее, передовая часть общества для осуществления социальных перемен и улучшений, его не могут не интересовать люди, стремящиеся к этим переменам, борцы за социальный прогресс. Часто это люди трудной судьбы, сильных характеров, высокого парящего духа. Если мы оглянемся на прошлое, то там почти не увидим таких мастеров слова, которые бы свои писательские силы отдавали изображению натур и жизней людей малоприметных в обществе, неактивных и заурядных.
Испанец Сервантес в полемике с авторами так называемых рыцарских романов, задумав ниспровергнуть ходульных, закованных в латы героев литературы того времени, в силу своего таланта создал, однако, не антигероя, а благороднейший образ рыцаря из Ламанчи, высокого в мыслях, в стремлениях, в поступках. Его Дон Кихот не был заурядным, он не был малоприметным и неактивным.
Я не стану говорить о Гюго с его отчетливо выраженными героями, о Флобере, всмотритесь в творчество Золя и Бальзака. Герой их ярок, он характерен для своего класса, для своего общества, он живет в капиталистическом мире, где один закон кто кого, и поступает в полном соответствии с этим главенствующим законом. Но он не хлюпик, он не ничтожество, нет.
Писателю участвовать в движениях за свободу народов, за социальный прогресс сегодня это значит писать о людях тех классов, которые осуществляют это движение, которые ведут эту борьбу. Никак не стоять в стороне от главных проблем, разрешаемых сегодня человечеством. Что толку участвовать в различных формулах и симпозиумах, ставить подписи под теми или иными декларациями, а самому при этом писать книги, уводящие читателя от жизненно острых вопросов дня? В нашей стране в предвоенные годы было создано и опубликовано немало весьма хороших деклараций, заметных призывов, обращенных, скажем, к молодежи. Они, безусловно, сыграли свою положительную роль. Но книга писателя-коммуниста Николая Островского под названием «Как закалялась сталь» одна сделала больше, чем может быть, все те документы, вместе взятые. Молодому человеку нашей страны книга эта дала притягательный образ для подражания; миллионы молодых и даже совсем юных советских граждан вступили в войну с фашизмом, соизмеряя свои мысли и поступки с мыслями и поступками героя этой книги Павла Корчагина.
Многое, очень многое зависит от той точки зрения, с которой рассматриваются те или иные явления современной жизни. В развивающихся странах Азии и Африки, в странах, идущих по пути социального прогресса, возникает своя промышленность, своя индустрия и растет, следовательно, рабочий класс. Это класс-преобразователь, класс-строитель, класс передовой и революционный. Не видеть его значит не видеть перемен в стране. Но и видеть его можно по-разному. Можно все свое внимание сосредоточить лишь на том, что класс этот разрушает традиции, связанные с существованием остатков феодального общества, окрасить все красками скорби по поводу рушащегося старого, и тогда, в такой окраске, рабочий класс будет представлен не как носитель прогресса, а как угрюмая толпа тупых варваров.
Или, скажем, в некоторых зарубежных странах, кстати, не далеких от места, где сейчас пребываем мы с вами, в крупных городах существуют в одних местах называемые «бриллиантовыми рынками», в других «улицами леди», «леди-стрит» кварталы ночной жизни, где торгуют тем, что там называется «любовью», или, попросту, женским телом. Это тяжкий порок общества, не способного дать женщине иных средств для заработка на хлеб. И что же жизнь этих кварталов тоже можно изобразить, расписать по-разному. Можно сделать это в сентиментальных тонах, вызывая слезы и жалость читателя по поводу тяжкой доли «падших созданий». Можно впасть в морализование вот, дескать, до чего способна дойти женщина, если она нарушит И расписать то, что она нарушила. А можно с полной правдой, без слез и морализации, рассказать о социальных корнях отвратительного явления, о том, как на эти «бриллиантовые рынки» и в железные клетки «леди-стрит» женщину гонят ее бесправие, нужда, голод. И это будет единственно верный взгляд на уродливое явление. И такая книга будет книгой, борющейся за социальный прогресс в стране, за лучшее в ней устройство общества.
Все, что я говорю сейчас, это лишь беглые мысли. Каждый волен сам избирать себе путь в литературе. Но беда в том, что помимо субъективных стремлений есть и упрямо объективные законы общественной жизни. Путь-то ты можешь избрать любой. Но далеко не каждый из этих любых литературных путей сольется с путями народных движений, с борьбой народов за социальный прогресс и свободу. Иные литературные пути могут пойти и поперек путей народных, а то даже и против них. В таком случае ты, литератор, со своими писаниями можешь оказаться не только бесполезным своему народу, а даже и повредишь ему. Может ли тебе такое творчество доставить радость?
Нет, дорогие коллеги, писателю от веяний времени никуда не уйти, в башне из слоновой кости от них не отсидеться. Да и надо ли уходить куда-то и где-то отсиживаться? Не радостнее ли быть всегда со своим народом.
Мы многому научились
Из речи на 2-м Всесоюзном съезде советских писателейНа осенней выставке работ ленинградских художников была выставлена любопытная жанровая картина. Представьте себе тесный коридорчик или что-то в этом роде. На подоконнике, в коричневом форменном платье и таком же форменном белом переднике, сидит восьми- или девятиклассница, потупясь, трогая складки передника. Перед ней такого же возраста молодой паренек, тоже потупился и тоже молчит. Вдали (это видно через приоткрытую дверь) танцуют их сверстники.
Школьный бал.
Посетители выставки останавливались перед этой картиной и не без удовольствия ее рассматривали. Она очень хорошо выполнена в смысле живописной техники. Но вот интересно, какие при этом высказывались мнения. Одни говорили: «Как живые!» Другие говорили: «Точь-в-точь так и бывает в жизни». Никаких иных мыслей, никаких более серьезных дум эта столь старательно сработанная картина не пробуждала. Человек шел от нее дальше и забывал о ней. Может, перед некоторыми вставало отрочество. Человек вспоминал молодость, и от этих воспоминаний у него пощипывало в сердце.
Да, картина могла вызывать только пощипывание в сердце у тех, кто склонен к сентиментальности, и больше ничего. Она могла служить иллюстрацией к какой-нибудь из многочисленных повестей Лидии Чарской, вроде «Люды Власовской» или «Большого Джона», где были гимназические балы, дортуары, темные коридоры, сентиментальные вздохи и такие же коричневые форменные платья с белыми передниками. А картина-то 1954 года, а не 1909-го или 1910-го, и о 1954 годе, а не о 1909-м или 1910-м. Я бы не стал так длинно рассказывать об этой картине, если бы она такая вне нашего времени была одна на выставке и если бы подобных примеров не наблюдали мы в литературе.
На протяжении последних года-двух в печати появилось немало литературных произведений и повестей, и рассказов, и пьес, в которых авторы, как бы отбросив время, в котором мы живем, с усиленной энергией занялись душеустройством своих героев, разрешая это душеустройство в извечных, неизменных для такого рода литературы формах: оженить или выдать замуж. На долю героев или героинь выпадают всяческие беды: то муж оказывается сухим, глупым, тупым делягой, то отца разоблачили, как вора и негодяя, то героине с детских лет никто не смог понравиться, и вот ей грозит вечное девичество И т. д. и т. п.
Авторы таких произведений, где чувства заменены чувствительностью, приходят на помощь своим обездоленным героям, разводят их с нелюбимыми, соединяют с любимыми, все население повести к ее последним страницам разбивается на счастливые парочки; парочки обзаводятся комодами и шкафами, оклеивают стены своих жилищ новыми розовыми обоями, и начинается так называемая новая жизнь. Какая? Во имя чего? Для чего? На эти вопросы в таких произведениях ответа мы не найдем.
Ни о наших огромных задачах, ни о смысле нашей жизни, ни о величии наших дней и нашего человека герои этих книг не помышляют. Им хочется устроиться потеплее, поуютнее, для души и все!
Если у истории, как говорят, есть некое колесо, а следовательно, и у истории литературы и искусства, то подобные произведения о мелких судьбишках, о мелких житишках и мелких делишках это поворот колеса назад, к прошлому, а не вперед, в будущее.
Странно, что некоторые из нас с большим художническим увлечением и с большей тщательностью отыскивают старое в новом, а не напротив новое в старом, если так можно выразиться.
Старое за ним не надо никуда ходить или ездить, можно пребывать годами дома, старое оно сидит в нас, в нашей памяти; вытаскивай его из сундука, перетряхивай, латай и ставь в произведение, выдавая его за новое.