Слава Богу, великие люди, ушли, умолкли. Но злой рок родил третьего еврея, русского раввина Бланка (Ленина), который в отличие от Маркса и Энгельса плохо излагал свои мысли, путано орал на трибунах. Рабочие слушали и ничего не понимали, и, возможно потому назвали его гением.
У Ленина слог, как он сам писал: шаг вперед, два шага назад. Излагая свои мысли, он был страшно безалаберным, не аккуратным, слог у него получался какойто топорный и противоречивый. Кроме этого Ленин, не стесняясь, присваивал чужие мысли, как он выражался «экспроприировал экспроприированное». Даже у Маркса он слямзил, а точнее, украл известную фразу о пролетариате, у которого нет отечества. Ленин чутьчуть подправил и вышло: «Пролетариат не может любить того, чего у него нет. У пролетариата нет отечества». Правда, похоже, как две капли воды? И так было всегда. Его многотомные, бестолковые труды никто не подвергал сомнению. И мы не станем этим заниматься, вернее, копаться в ленинском марксистском мусоре, скажем лишь, что в советский период, начиная от пионера, до академика, все потели над его никчемными трудами, ничего в них не понимая, ибо понять, что дым от костра поднимается не вверх, а в яму, совершенно невозможно.
2
Личная жизнь Ильича изменилась, как только он переехал из Петрограда в Москву. Комнаты в Кремле все еще были не готовы, не успела подсохнуть штукатурка в некоторых помещениях, был сорван заказ на доставку обоев, пришлось временно поселить Ленина и его семью в гостиницу «Националь». Это было неожиданно для вождя и его многочисленных родственников. Видя, что Инесса грустит, он чаще стал приходить в ярость. Надежда Крупская, его законная супруга, стала чаще заходить к мужу: заваривала чай, убирала со стола, смотрела, не пролил ли вождь чай на брюки, поправляла жилетку, а иногда и награждала поцелуем в лысину. Вождь злился, фыркал и грозил пальчиком.
Ты, Фишберг, не заигрывай, мне уже никто не нужен. Ты видишь, что Инесса страдает, я уже не знаю, куда ее девать.
Правда, что ли? Хи хи, дождалась. Володенька, да мы с тобой, ты еще совсем не старый, это я выгляжу старше своих лет. Жаль, что базедова болезнь меня так изуродовала. И, и если ты не хочешь клубнички, то и я не хочу, ты мне как мужчина, по барабану, все равно что столб в центре улицы: увижу обойду. Не переживай, в штаны лезть не буду. А чтоб в семью вернулся хочу, мы же в церкви венчались, перед Богом давал обет в верности.
А ты Маркса читай. И мои произведения, и тогда поймешь: Бога нет, это я, Ленин бог. Поняла? Иди читай Маркса Мордыхая.
Надоел мне твой Мордыхай, хуже горькой редьки.
Читай, читай, пока не понравится. Вот когда понравится, приходи, поговорим.
Вспомним молодость, так?
Приблизительно. А пока уходи, ко мне должен прийти Дзержинский.
Вот слышу стук сапог, бегу, Володя, убегаю, пока, родной. Смотри, чтоб не того. Дзержинский страшный человек, он мастер пулять в затылок. Если что зови.
* * *По свидетельству КацнельсонаСвердлова Москва произвела на ленинских непрошеных гостей тягостное впечатление и, должно быть, на самого вождя тоже. После столицы России Петрограда, Москва показалась незваным гостям-«благодетелям» глухой провинцией, с плохо мощеными кривыми и узкими улицами, с облезлыми фасадами, обшарпанных домов, выбоинами на стенах от пуль во время переворота и черными пятнами от поджогов. Самые высокие здания в пять этажей соседствовали с одноэтажными, убогими, деревянными строениями, с покосившимися крышами, готовыми провалиться от небольшого снега, смоченного дождем во время оттепели.
У самого подъезда гостиницы «Националь», где поселился великий и мудрый Ильич вместе с семьей в разных комнатах, и многочисленными родственниками, переехавшими из Сибири, торчала какаято буржуазная часовня, увенчанная большим деревянным крестом. Ленин враждебно посмотрел на часовню и приказал БончБруевичу убрать этот крест, к обеду и саму часовню, но Бонч Брунч только развел руками, у него обострился жуткий простатит, и разрыв в прямой кишке у самого выхода; он все время бегал за угол. Но там можно было только отлить, а облегчиться никак.
Как всякий человек, БончБрунч ждал благодарности за организацию переезда, а тут новые невыполнимые требования. Он вроде бы кивнул головой в знак согласия, но так и ушел, не зная, как свалить этот крест.
У самого подъезда гостиницы «Националь», где поселился великий и мудрый Ильич вместе с семьей в разных комнатах, и многочисленными родственниками, переехавшими из Сибири, торчала какаято буржуазная часовня, увенчанная большим деревянным крестом. Ленин враждебно посмотрел на часовню и приказал БончБруевичу убрать этот крест, к обеду и саму часовню, но Бонч Брунч только развел руками, у него обострился жуткий простатит, и разрыв в прямой кишке у самого выхода; он все время бегал за угол. Но там можно было только отлить, а облегчиться никак.
Как всякий человек, БончБрунч ждал благодарности за организацию переезда, а тут новые невыполнимые требования. Он вроде бы кивнул головой в знак согласия, но так и ушел, не зная, как свалить этот крест.
А изможденный переездом вождь не мог заснуть: ему все мерещился этот крест, как недоброе знамение. В закрытых глазах мелькали фигуры убитых, среди коих были старухи с костлявыми руками со сморщенной кожей и перстнями на худых длинных пальцах, и эти старухи все время ему грозили этими пальцами, а некоторые доходили до того, что клацали зубами и даже посылали проклятия. Вождь открыл глаза от перенапряжения и вспомнил события десятилетней давности, когда, побывав в руках проститутки Джулии, крепко и без всяких проблем заснул, вернувшись домой.
Он хотел произнести: Инесса, где ты, но вспомнил, что он не так давно отослал Инессу по делам, откуда она быстро вернулась, в мешке. Фрунзе, молодец он, четко выполнил партийное задание, вернул Инессу в гробу. Тогда он пожалел, что Инесса ушла и стал плакать, сопровождая пепел Инессы, для захоронения в Кремлевской стене.
Гм, архи скверно, произнес он, поняв, что теперь мог бы выполнить назначение мужчины. А может к Наде, а? Она обрадуется. Лишь бы не умерла от радости.
Сказав это самому себе, он поднялся и по семенил в другую комнату, где почивала Надя.
Маленький светильник едва горел над кроватью, освещая большой оголенный живот и отвисший подбородок супруги. Она крепко спала с открытым ртом и храпела, как откормленная на убой хрюшка, издавая непонятные звуки. Ленин застыл и стал прислушиваться; какие-то звуки так ему показалось напоминали ему звуки из симфонии Бетховена, которыми он как будто когда-то восторгался.
Но это был всего лишь самообман. Не чувствуя никаких позывов к клубничке, он плюнул в сторону семейного ложа и вернулся в свой шикарный кабинет.
И вот, слава Ленину, все кончилось благополучно. Он вызвал телохранителя и показал ему на этот крест.
Чичас, Вл., Ил., понял, прорычал верзила. Бу сделано. Этот кре, кру, кро, сами понимаете, я выломаю, закину на плечи и отнесу к реке, идет?
Ленин кивнул головой.
То-то же. Как Иван Кобылий Хвост скажет, так воно и будеть. Ты только полРоссии нам отстегни. Ну, шо тебе стоит, Ульяна?
Уткууу!
Телохранитель, которому вменялось в обязанность подавать утку в кровать, и который исполнил приказание, согласился обмотать этот крест одеялом, новеньким, пролетарским, хранившимся два года у какихто уже безымянных буржуев.
Когда чучело, простите, гений всех народов, облегчился в утку и вытер секретное место свежим полотенцем, а затем подошел к открытому окну с железной решеткой, как было согласовано ранее, он, к своему ужасу, увидел, что крест на месте, всплакнул от обиды и стал рассматривать нерадостную картину.
От гостиницы в сторону Театральной площади тянулся Охотный ряд сплошные деревянные одноэтажные дома, торговые лавки, среди которых возвышался Дом союзов бывшее дворянское собрание. Узкая Тверская улочка от бывшего дома генералгубернатора, национализированного и разграбленного московскими большевиками, теперь называется Моссоветовской. Правее Красная площадь, отныне цитадель мировой революции, где вождю надлежит жить, творить, советовать непокорным добровольно отправляться на тот свет, а живущим отдавать мозги на перевооружение. Мозги должны забыть все, что было ранее и думать только о светлом будущем и о нем, гении всех народов.
Не доходя до Кремля, стояла Иверская часовня, с которой тоже необходимо покончить. Возле Иверской постоянно, как мухи, лепились пролетарии с протянутой рукой. Это свои люди, это пролетариат, само что ни на есть преданный советской власти: дай им оружие в руки и кусок хлеба, они снесут все на свете, даже эту Иверскую часовню, чтоб не дразнила пролетарское око.