Был он так смешон, что мы не выдержали и захохотали.
Берег реки
На берегу реки было два чуда: музыка и кино. Музыка звучала вечерами на спортивных станциях «Динамо», «Локомотив», «Буревестник».
Эти станции представляли собой небольшие деревянные дебаркадеры, над которыми поднимались вышки для прыжков в воду. Деревянные понтоны, пригнанные друг к другу, составляли правильные четырехугольники, примыкавшие к дебаркадерам, таковы были бассейны.
Мы купались точно в такой же воде, какая была в бассейнах, но там, всего лишь в нескольких метрах от нас, шла совершенно иная жизнь. Особенно примечательной она была вечером, когда на спортивных станциях зажигались огни зеленые, красные, желтые. Пловцы сидели и стояли у самой вышки. Парни в белых брюках, теннисках или футболках, в белых ботинках из парусины, начищенных зубным порошком, девушки в легких цветастых платьях. Они смеялись, переговаривались и слушали музыку.
Да, в музыке-то и было все дело.
Мы садились на песок и тоже слушали новые песни, старые, которые полюбили, а плохая музыка, как мы считали, здесь не звучала.
Через реки, горы и долины,
Сквозь огонь, пургу и черный дым,
Мы вели машины, объезжая мины,
По путям-дорожкам фронтовым
Мы тихонько подпевали, улыбались, и на душе у нас было очень хорошо.
Потом звучало танго, и пловцы танцевали. Парни держались прямо, делали замысловатые «выходы». А грудной, мягкий и чуть загадочный голос певицы проникал прямо в сердце:
В этот час, волшебный час любви,
Первый раз меня любимой назови,
Подари ты мне все звезды и луну,
Люби меня одну
Да, была пора первых влюбленностей, пора ожидания какой-то новой, необыкновенной жизни. Казалось, еще день, два и она наступит.
Эти смутные ожидания нового, как я теперь понимаю, заставили брата поскорее покончить со школой. Он пошел учиться в строительный техникум. Отец выбор одобрил: теперь, после войны, строители очень нужны.
Но очень скоро я заметил, что и о техникуме, и об учебе Толя ничего не говорит. Мне было интересно, я задавал вопросы, а он или отшучивался, или занимался своими делами чаще всего «моторчиком». Это была самодельная радиола, которая довольно неплохо работала. Детали (адаптер, динамик и т. д.) доставались самыми разнообразными путями, иногда фантастическими.
Как и пластинки. Рядом с любимыми песнями, записанными на черных рентгеновских пленках, появились и толстые пластинки Апрелевского завода арии из опер и оперетт.
В тот год на гастроли в Саратов, почему-то зимой, приехала оперетта из Иванова. Нам очень понравился «Вольный ветер», и мы с ума сходили от куплетов Фомы и Филиппа:
Есть у нас один моряк,
Он бывал во всех морях,
Где не плавал ни Колумб, ни Беринг
Однажды нашу музыку прервал нежданный визит. Пришла незнакомая худая женщина в очках, в потертом пальтишке:
Я куратор курса, на котором учится ваш сын Анатолий
«Куратор» прозвучало как «экзекутор».
Вы знаете, что Анатолий второй месяц не ходит в техникум?
Отец и мать не нашлись что ответить, только глазели то на педагога, то на Толю.
От чая куратор отказалась, ушла, получив заверения, что будут приняты самые строгие меры вплоть до ремня.
Ну, чем же ты занимался? грозно спросил отец.
В кино ходил в театр.
Куда?
В театр. На оперетту.
Вот как! В оперетку, значит! Поглядите-ка, выискался ценитель субреток!
Повисла тягостная пауза. Было слышно, как всхлипнула мама. Слово «субретка» я услышал впервые и запомнил его.
А где же ты деньги брал? вдруг спросила мама.
Две простыни на Пешке толкнул.
(Пешкой называли у нас рынок, где торговали овощами, яблоками, сезонными ягодами, барахлишком, скобяными товарами.)
Мама всплеснула руками.
А я-то их обыскалась!
Отец сжал кулаки. Говорил, срываясь на крик, что в шестнадцать лет был в ЧОНе (часть особого назначения для борьбы с контрреволюцией), в двадцать председателем завкома.
Толя был бледен.
Я отдам Пойду на завод
На какой завод? ужаснулась мама.
Весоремонтный. Я уже ходил, спрашивал
Почему весоремонтный? несмотря на драматичность ситуации, отец неожиданно хихикнул.
Потому что он в центре города
Действительно, в самом центре города был завод. Там ухал молот, что-то гремело и скрипело, и, когда я проходил мимо (рядом был кинотеатр «Ударник»), мне делалось страшновато: отчего там, за железным забором, так сильно гремит? И вот как раз в этот гром и скрежет, в это пекло и полез Анатолий.
Он стал слесарем-инструментальщиком.
Я не мог не заметить, что Толя довольно быстро переменился раздался в плечах, стал серьезней. Но стоило ему после работы поесть и немного отдохнуть, как я, нетерпеливо поёрзывая на стуле, говорил:
Ну что, идем?
Толя нарочно тянул, делал вид, что идти ему никуда не хочется.
А потом резко вскакивал:
Вперед!
И мы неслись в кино.
К тому времени отцу дали квартиру в каменном доме, неподалеку от Волги, на улице Октябрьской, 24. Теперь там висит мемориальная доска, которая установлена в 2019 году к 85-летию актера театра и кино Анатолия Солоницына.
Рядом с нашим домом были и «Пионер», и «Центральный», но мы мчались в «Синий платочек» так мы называли кинотеатр, стоявший на берегу Волги. Это был огромный деревянный сарай, выкрашенный, как и пивные ларьки, голубой краской. Сидели на длинных скамейках, врытых в землю. Пол земляной, ноги мерзли. Но зато почти всегда здесь можно было достать билет, а иногда прошмыгнуть и без билета.
Как из волшебного мешка, на экран нашего «Синего платочка» каждую неделю вытряхивались фильмы. «Индийская гробница»! «Железная маска»! «В сетях шпионажа»! А то и вовсе убийственный «Тарзан»!
Удивительно, как среди этой мешанины кислого с пресным, талантливого и пошлого Толя сумел разобраться, отделить зерно от плевел.
Откуда нам было знать, какие фильмы смотреть, а какие нет?
В школе об увиденных фильмах можно было только шушукаться официально смотреть их нам запрещалось. Да и что могли знать наши учителя о Лоуренсе Оливье или Чарльзе Лоутоне, Вивьен Ли или Марлен Дитрих? Прочесть о знаменитых актерах, режиссерах было негде разве что на неряшливых фотографиях, которые покупались на базаре. По этим перепечаткам кинокадров, «карточкам», мы и узнали, что в «Тарзане» играет Джонни Вайсмюллер, а в «Двойной игре» любимица девчонок Джанет Макдональд.
Толя пришел в восторг от Чарльза Лоутона. Разумеется, тогда мы не знали фамилии этого прославленного английского актера, любовь к которому брат сохранил до последних своих дней. Мы просто посмотрели «Мятеж на Баунти» и запомнили актера, который сыграл капитана Блая. После «Мятежа на Баунти» мы посмотрели другой английский фильм «Рембрандт».
Картина только началась, а Толя радостно шепнул мне:
Это он!
Кто он?
Артист, ну, в фильме «Мятеж на Баунти».
Да ты что?
Лоутон в образе великого живописца был совсем-совсем иным, и я не узнал актера.
Говорят тебе, это он! шепнул Толя и отодвинулся от меня в знак презрения.
Этот фильм нам понравился гораздо больше, чем предыдущий, особенно финальная сцена. Теперь я понимаю, что она сделана сентиментально, с явным расчетом на мелодраматический эффект, но тогда она нас буквально пронзила
Вот нищий старик опустившийся, с лицом, изрезанным морщинами, в котором мы с трудом узнаем великого художника, подходит к сторожу и просит его: «Пусти меня, мне надо посмотреть картину» Сторож мнется, и тогда Рембрандт дает ему золотой. Проходит в зал, видит свой «Ночной дозор» Картина в пыли.
Рукавом художник стирает пыль, и лица на полотне словно оживают, смотрят на нас Рембрандт улыбается. «Почему ты смеешься, безумный старик?» спрашивает сторож. «Я смеюсь потому, что не зря прожил жизнь», отвечает художник, и глаза его зажигаются тем самым огнем, который горел, когда он писал «Ночной дозор»
С годами я понял, что нравилось Анатолию в кино исключительная правдивость.
Мы стали «собирать артистов». Завели альбом, аккуратно вклеивали туда фотографии.
Мама сохранила этот альбом. Там фото Михаила Жарова он подпирает подбородок так, чтобы были видны наручные часы; там узенькая ленточка кадры из «Возвращения Василия Бортникова»; там Лоуренс Оливье и Вивьен Ли в фильме «Леди Гамильтон», там целый мир
Райские яблочки
Стоит дивная, необыкновенная осень. Говорят, такой благодати ни у нас на Волге, ни в Москве не было уже больше ста лет.
Как раз на эти последние дни лета приходится день рождения Толи. Удивительно, что именно в этот день, 30 августа, отошла к Господу наша мама.
Я думаю о ней, и вижу ее лицо. Она улыбается, зубы у нее белые, глаза карие, на лбу и на висках завитки черных густых волос как у Кармен. Лицо это самое красивое в мире так я считал лет, наверное, до шестнадцати.
Мне было двенадцать лет, брату шестнадцать, когда он, как вы уже знаете, пошел работать на завод.