С первых дней переезда в Петербург, те самые семнадцать лет Насти назад, я полюбил улицу Правды. Не из-за названия, нет. Не знаю, от чего именно исходила магия этого места, но именно здесь, между киновузом и Владимирским собором, необычайно вкусно согревал мой юный пищевод любой из полусуррогатных портвейнов от «Алазанской долины» до «трёх топоров». И то и другое стоило в пределах двадцати рублей по курсу начала нулевых и особенно радовало с первым покровом зимы уютным и пушистым, как помпон на девичьей шапке. Город укутывал собой.
На улице Правды встречались редкие чернокожие парни, и каждому я дарил улыбку. Их врождённому чувству стиля я завидовал ещё с первого курса университета (на нашем факультете числилась парочка). Я, никогда не умевший одеваться, с восторгом взирал на них на которых простые кроссовки, штаны и футболка смотрелись так, словно их наряжала сама Гармония (наверное, это генетическое: чернокожие люди почти все обладают идеальным чувством ритма, шарнирной пластикой, безупречным чувством собственного тела и геном стиля). Любая тряпка смотрелась на них настолько идеально, насколько нелепо свисали на мне самые дорогие шмотки моего гардероба (может, это связано с тем, что я ненавидел униформу менеджера по продажам, от которой невозможно отказаться, как военному от погон). Догадываюсь, что всё это обусловлено исторически: многовековые пляски с барабанами не могут не отпечататься в геноме, что тем не менее не объясняет врождённого чувства стиля в одежде.
У дверей киновуза на улице Правды кучковалась компания из шести студентов. В октябре, когда сессия ещё не загнала их в интернет и не погребла под листьями осенних конспектов, они гормонально резвились и игриво щипались. Девушки неестественно восторгались, парни добавляли голосу дерзкого баску. Каждый звук их славил молодость.
Я остановился прикурить, и до меня донёсся неестественно развязный, до наигранности резкий голос:
И я, прикинь, стою такой, пельмени сварились, а я, короче, накуренный, беру (зацени!) и пельмени все достал (понял?) и в ведро выбросил вместо лаврушки (прикинь!) и стою такой, туплю на лаврушку, бля. Заебись?
Сквозь грохнувший смех этот же голос, ставший вдруг мягким, обходительно прозвучал:
Извините, у вас не найдётся сигаретки?
Я протянул пачку и проговорил так, чтобы выглядеть дружелюбно. Получилось снисходительно:
Какой курс-то?
Шестьдесят рублей, весело отрапортовал студент и добавил, жестами выпрашивая огоньку. Да есть восемнадцать, есть. Ха-ха! Лет целых восемнадцать есть, а денег ни рубля нет.
«О, бесценное время, когда безденежье может служить поводом для бахвальства», подумал я и поднёс к его сигарете зажигалку со словами:
Выпить не хотите? У меня сегодня день рождения, а выпить не с кем.
В кино такая ложь обычно срабатывает. Сработала и здесь. Студент смерил меня взглядом, соотнося услышанное с увиденным. Удовлетворившись результатом, он огласил предложение остальным. Раскол произошёл в мгновение. Трое попрощались, устремившись в сторону метро («Видимо, домашние, питерские», пронеслось у меня в голове), и со мной остались, кроме хохмача, ещё двое звонкая девчушка в розовых кедах и вихрастый поэт со смеющимися глазами. Я предложил бельгийский паб на соседней улице, что было встречено с искренним первокурсным энтузиазмом.
Заказывайте что хотите. Я праздную и угощаю, убедительно пригладил я бороду, когда мы разместились за столом в тёмном неоновом углу.
Уговаривать не пришлось. Официантка ничего не записывала, а потом повторила весь заказ около дюжины позиций наизусть.
Вот это оперативка у девушки, восхитился хохмач и протянул мне бледную руку, Артём.
Поэт оказался Денисом, а розовый колокольчик Ритой.
А вас как зовут? по-детски слюбопытничала она.
Раз ты Маргарита, зови меня мастером.
Идёт! прозвенела она и, наигранно манерничая, с жаром добавила: Уважаемый мастер, а можно, мы кальян закажем?
Её радостный взвизг почти опередил мой кивок.
А сколько вам сегодня исполнилось лет? подключился Денис.
Больше, чем кажется, уклонился было я, но тут же решил, что заигрываться в анонимность ни к чему, тридцать четыре.
Сколько? прохрипела громким шёпотом Рита.
Вдвое больше, чем тебе.
Ништя-я-як! Круто выглядите!
И покажусь ещё круче, если перестанете мне выкать.
Договорились, по-хозяйски опередил всех Артём.
Подоспело пиво, и мы закрепили знакомство тостом.
У нас в универе преподов мастерами называют, прогудел Денис.
А на кого учитесь?
Журналисты мы.
Все?
Они дружно кивнули.
И у всех это, конечно же, первая вышка? обозначил я уверенное сочувствие вместо вопроса.
Юношество посмотрело на меня с уважением, а девушка с интересом.
Ну да. А что? в этой компании Рита была главным интервьюером.
Да ничего. Просто плохо.
Это почему? звучным хором откликнулись парни.
Потому что журналисты срубают вершки.
В смысле?
В том смысле, что даже если ваш диплом будет краснее советского флага, всё равно вы будете знать историю хуже историков, философию хуже философов, и так далее.
Я глотнул пузырящегося лагера.
Так журналистику-то же будем зато знать? неуверенно прогудел Денис.
Это что за наука такая? озадачил я его и сделал вид, что поморщился от пива, а не от того, как он построил фразу.
Троица озадаченно притихла.
А ведь именно вы будете влиять на общественное мнение. Я снова отхлебнул. И на умы людей.
А это не одно и то же? усомнился Артём.
Нет, твёрдо возразил я, понимая, что в эту минуту был бы не в состоянии внятно объяснить разницу.
А что, по-вашему по-твоему, писать и рассказывать уметь не надо? сбивчиво понизила голос Рита.
Надо. Но это вопрос таланта. Либо дано, либо нет. Если дано за полгода научишься.
А ты на кого учился?
Она явно освоилась.
Да! с запалом поддержал Артём.
На психолога.
И вы психолог? поэт продолжал выкать.
Думаю, нет.
Честно, одобрительно улыбнулась Рита.
Честно. Хотя честность это ваша профессиональная необходимость, остальным незазорно иногда и приврать, я подмигнул ей. Она хихикнула и обняла губами бокал.
На столе появился кальян, окружённый тарелками пивных закусок. В баре зазвучала затёртая до нестерпимой пошлости песня группы Nirvana, и Рита прозвенела:
О! Я знаю эту песню! У меня отец её любит.
Меня больно окатило тоской.
Да, крутой трек, с удовольствием заёрзал Артём, жалко только, что тихо звучит.
Это потому что песня очень старая, попытался пошутить я, но, не встретив понимания, решил больше этого не делать.
После третьего пива я макал в мёд сырные шарики и, ощущая в ладони каменный топор вместо бокала, наблюдал за спором трёх фонтанирующих будущностей, обсуждавших что-то на малопонятном языке завтрашней (или, что вернее, послезавтрашней) действительности.
Рита пьянела быстрее всех. Она кокетничала с сокурсниками, пуская в ход игривые телодвижения и знойные взгляды, в мучительных попытках определиться, кому из двоих отдать предпочтение. Думаю, чуть позже приз получили оба. Возможно, даже одновременно.
Прикинув стоимость стола, я добавил пару тысяч и оставил деньги на столе под поэтичные поздравления с днем моего появления в сырой, наспех кем-то сотворённый мир.
После прикосновения к чужой юности хотелось чего-то более ясного и предельно родного. Иными словами, такого же настоящего и затхлого, как я. И я набрал Кешин номер.
На улице солнце дарило петербуржцам дискомфорт. Пахло крадущейся бесснежной зимой.
Во времена нашей с Кешей совместной работы, выбираясь на обед, мы часто заглядывали в небольшое заведение социалистического антуража, в трёх минутах от офиса. К советскому меню там прилагалась советская же санитария и аналогичное обхождение (которое, впрочем, служило всего лишь частью антуража), но нам нравилось пить пиво из пузатых кружек под портретами мёртвых партийцев различного пошиба выходя оттуда, мы словно покидали авторитарную юдоль, возвращаясь к жизни свободных граждан, вольных делать и говорить что вздумается. Хотя в последние годы этот контраст становился всё менее явным.
Я взял «Жигулёвского» сразу на двоих и выбрал столик под брезгливым взглядом чёрно-белого Андропова, располагавшегося уместнее и удобнее прочих рядом с туалетом.
Сухотощий Кеша ворвался в бар, как в драку. Он всегда входил в помещение так, словно по ту сторону двери ему только что грубо отказали. Выискивая меня глазами, он напоминал ковбоя, ищущего, кому в этом салуне непременно должно всадить пулю. Я помахал ему рукой, и Кеша преобразился в добряка с растерянным лицом ёжика в тумане.