Князь Владимир нахохлился, надулся, как напитый клещ. Всё его естество исторгало враждебные ценности, враждебные идеи и уж тем более враждебные десерты.
Американщина рязанская, выпалил князь и вылетел вон. За ним полетела стая петербуржских птиц, почуяв гнев лидера. Летчик, Мэри, Марина и тетя Софочка остались, окутанные дымом сигарет в окружении бесчисленных тостов. Тостов становилось все больше, они уже падали и с потолка, и со стен, и даже с люстры, и сочился из них приторно сладкий джем. Апельсиновый.
Ну что им, пышки нести надо было?, устало вздохнула Мэри, Я же хотела, как лучше, внести немного нуворишества в ваш быт
Ай, махнула рукой Софочка и ушла. За ней Марина понесла посуду. Мэри потянулась рукой к летчику.
Оставь, летчик выставил ладонь вперед. Он смотрел в одну точку на столе в середину красного яблока, спрятанного в пятаке порося.
Пойдёшь к себе?, испуганно спросила Мэри.
Ты сама во всём виновата, а теперь хочешь, чтобы я остался с тобой и успокаивал?, зарычал лётчик, Сама же знаешь, из какого ты города.
Но зачем ты тогда со мной гулял?, в глазах Мэри стояли слёзы.
Гулял? Ты это так называешь?!
А как это называть?
Убери стол. Я не хочу тебя видеть.
Лётчик накинул пальто и выбежал из квартиры. Хлопнула дверь. Мэри опустошённо села за стол и подняла со скатерти вилку.
Сама виновата, прошептала она. Тосты уже остыли, но для неё они стали спасением. Близилась полночь.
3 глава. Павлин чистит перья в одиночестве.
Мэри ушла из дома. Мать с сестрой заперлись по комнатам не знали, о чём и как разговаривать после позора на всю семью. Втихаря от трех мойр летчик спустился во двор к ближайшей скамейке. Он курил, задумчивый и павший, как разбитый Икар. У него не осталось сил мечтать о крыльях, он смотрел в небо, звёздное ночное небо, но видел там только мёртвые глаза ушедших веков и немного черной икры. Когда он разглядывал ночь, он всегда думал об икре.
Канула эпоха, бросил он сигарету и взял новую. Он много раз обещал прекратить молодецкое буйство, перестать курить, убивая себя день за днем, но тщетно. Сигареты напоминали ему взлетные полосы. Сигнальные огни. Шум дыма как шум мотора. Выдыхать дым через ноздри было приятно и истинно. Остановиться он уже не мог.
Эй, молодчик, хочешь, погадаю тебе?, невесть откуда вышедшая цыганка присвистнула сквозь золотые зубы и махнула рукой.
Вы мне?, удивился летчик.
Тебе, тебе! Только вина отлей, а? Что у тебя там кьянти?, кричала цыганка на всю улицу, пока, ковыляя и опираясь на трость, шла к летчику.
Пино.
Она сплюнула на асфальт, показывая, с каким неприятием относится к легкому вину. Но не остановилась и вскоре подошла совсем близко. Летчика оглушил запах нечистот и прогорклого масла.
Тут и гадать недолго, молодчик. Давай, наливай.
Надо открыть. Секундочку
Гриша возил тонкими пальцами по карманам, будто прощался с собственным телом, с румяным поросём на столе и князем Владимиром.
Что у тебя там?, повторила цыганка вопрос, но спрашивала уже не про вино про душу.
Ты мне скажи, гадалка, вскинул он белые зубы в ответ. Потом испугался был похож на гопника, которых так ненавидела тетя Софочка. Испугался, что уже подцепил заразу рязанскую да как упадет обземь на асфальт и сломает ребро! Летчик накалил голубые глаза до крови, оставил себя умирать в бытовухе и бесчисленных Машкиных родах. Цыганка беспристрастно смотрела на него снизу вверх. Она зацокала языком, будто отсчитывала годы супружеской жизни.
Молодой ты еще. Сердце у тебя может и яхонтовое, да только кому нужно оно сердце? Губишь себя, вижу, руки не подавай все на лице, и бровь, и губа, и чуб твой вихрастый все говорит о боли. Ты мир не принимаешь, он тебя не понимает. Чего ж ты желаешь, бахталэ?
Как ты сказала?, переспросил летчик, очнувшись. Штопор валялся прямо рядом с ним на асфальте. Летчик вскочил, поднял штопор и открыл бутылку победным залпом. ЧПОНЬ.
Счастливый. Счастливый ты, говорю.
Почему?
Это ты мне скажи. Чего ты хочешь?
Крылья хочу.
Вот оно и счастье, когда есть высокая мечта. Зачем тебе крылья?
Чтобы небо познать и отрезать их вновь.
Голубые глаза Гриши светились в темноте, он был безумен. Цыганка выпила залпом стакан, сплюнула горько-кислую слюну и протянула руку, обремененную золотым приданым времен первого подшитого подола браслетами и кольцами. Вино было налито вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь и вновь. И еще немного.
Голубые глаза Гриши светились в темноте, он был безумен. Цыганка выпила залпом стакан, сплюнула горько-кислую слюну и протянула руку, обремененную золотым приданым времен первого подшитого подола браслетами и кольцами. Вино было налито вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь, вновь и вновь. И еще немного.
Добрый ты, вином угостил, как сестру свою. И не заметил, как старуха всю бутылку выпила. Раз не из алчности, а по глупости просишь, будут тебе крылья. Ты еще не падал и не знаешь
Куда уж падать дальше, усмехнулся летчик и выбросил пустую бутылку в кусты, как выбрасывают из сердца любовников.
Может и болото у тебя, в котором ты душой застрял. Только ты ничего, кроме своего болота, не видел. А вот когда дам тебе крылья, когда полетишь, а после упадешь в болото опять тогда узнаешь, что такое настоящая боль.
Крылья, значит, дашь мне? Ну давай!, летчик крикнул и распахнул руки в сторону. Он поднял цыганку и закружил её над собой, Птица не дала мне крыльев, не взяла с собой, так ты хоть дай. Боль пусть болит, а как еще чувствовать себя живым, если не болит нигде?
Цыганка хохотала премерзко, сверкала золотыми зубами и трясла черной копной волос.
Ну пусти, молодчик, пусти. Анда че форо сан? Полно меня вертеть, ты жизнь свою поверти сначала. И её не мучай, не виноватая она.
Птица?
Каждая, что будет с тобой.
Тебе-то откуда знать.
А я за женщин говорю. Ты из тех, кто нас губит. Не губи. Глупый ты и счастливый, не виноваты мы в том, что умны и несчастны. Не мучь нас, бахталэ.
Цыганка подмигнула, перевернула золотой перстень на руке камнем в ладонь и поковыляла назад в темноту. Высоко-высоко в небе горела звезда, её ледяной синий цвет отражался в ряби каналов. Летчик вскинул буйную голову и смотрел, жадно смотрел на звезду. Вдруг звезда качнулась вниз. Упала. Резко так, будто и не была наверху. Охра рухнула на траву, вскочила, прыгнула, встрепенулась, отряхнулась и погладила себя по бокам. Цела, лебедушка.
Какой конфуз, бормотала она.
ТЫ!!!!, пьяный летчик заорал от негодования.
Мы знакомы?, её белые ресницы затрепетали.
Ты!, тыкал в Охру Гриша пальцем, но никак не мог попасть в цель, Ты обещала меня забрать с собой! И с тех пор ни разу не появилась!
Я? Но ты человек!
Ты обещала! Я ждал тебя весь вечер, утро, день, я приходил каждый раз на крышу. Неделю ждал, месяц ждал! А ты не шла. Я уж и забыл
Меня? Значит, ты встретил кого-то еще?, спросила Охра и загрустила. Она вдруг что-то потеряла.
Мы знакомы давно, он смотрел ей прямо в глаза, пока выдыхал "да" через ноздри.
Она лучше меня?
Она хотя бы приходит, когда её ждут.
Она человек?
Да.
Она красивая?
Летчик не ответил. Красивая. Охра смотрела на него выпытывающее, будто хотела поглотить лицо и выклевать глаза. От её наивного испуга захотелось выстрелить в пернатую грудь. И в туалет. Писать очень хотелось. Летчик подошел к птице, развернул за плечо и поцеловал в губы, сильно, страстно, как солдат, вернувшийся после войны в родной город. Она обмякла пожухлой травинкой под тоннами первоморозного снега. Охра повисела на руках Гриши, но не смогла справиться со смутным сомнением и отстранилась. Она чувствовала жар человеческой кожи, чувствовала, как под гладкой кожей пульсируют вены и хрустят молодые кости. Летчик накричал на неё, но был высок и красив. Воздух пьянил.
Тебе неприятно?, он пытался поймать её серебристый взгляд, Обычно от меня ждут поцелуя. Я привык, что женщины сами хотят
Нет, просто, голос Охры дрожал.
Ты научишь меня летать?, он перебил её.
Разве тебе не дадут скоро крылья?
Да, но я пока мог бы поучиться у тебя. На будущее. На всякий случай. То есть когда у меня будут крылья, я буду уже уметь, это же лучше, да?, он с надеждой смотрел на хрупкую птицу. А она думала о поцелуе и кусала губы.
Знаешь, у людей странный вкус, наконец ответила Охра, Птицы пахнут сеном и зернами, ветром и небом, а ты похож на бездонное, темное, глубокое, как сам ад, соленое море. Оно настолько соленое, что если в него опустить хоть палец, можно высохнуть до конца. И тогда совсем ничего не останется, только оболочка. Внутри будет пусто. Я видела такое море когда-то давным-давно, но страну не помню. И жизнь моя была совсем другой. До тебя.