А вон лектричка, сказал Кубарь. Работает. На ферму все не намелется
Но я видел ее и сам белесый, будто заиндевевший сарай на берегу речки. Из села к нему сбегали столбы с обвисшими проводами. В закатном солнце провода сияли накаленно золотисто, и так же сияла солома, раскиданная вокруг мельницы. Я ехал на нейтральной, катился прямо в мельницу, в сумеречный квадрат открытых дверей. Там стояла подвода с мешками, и я затормозил рядом с нею.
Пойдем вместе, сказал я Кубарю. Я хотел, чтобы он шел впереди, но ему нравилось идти сбоку, и тогда я взял его за руку. Мельницу наполняли три сказочные стихии широкий и мягкий гул жернова, сытно-хмельной и теплый запах свежей муки и мерклый свет электрической лампочки, запорошенной мучной пылью. «Отчего же это он облысел? с обидой подумал я о дяде Мироне. Тут можно до ста лет прожить и построить не одну хату»
Жернов возвышался в глубине сарая маленьким лобным местом. Вокруг него беспорядочно валялись мешки. Четверо незнакомых мне ракитят сидели в уголке, занятые не то картами, не то выпивкой, я не успел разглядеть это, потому что увидел дядю Мирона. Он выглянул из-за жернова, махнул рукой тем четвертым и, будто не замечая меня, как не замечают некстати нагрянувшее начальство, наклонился над неполным мешком. Дядя Мирон Старый. Живой! Я выпустил руку Кубаря, набрал в грудь воздуха и пошел к жернову. Дядя Мирон стоял ко мне боком и впустую, для виду, теребил огузок мешка. Я видел его безбородое обветренное лицо, кончик хитро прищуренного глаза, старчески лоснящийся нос. «И пусть живет хоть до ста! Хоть до двухсот! И что хату новую строит тоже хорошо. Хоть две!» думал я, а он все теребил и теребил мешок, и тогда я остановился и сказал:
Здравствуйте, дядя Мирон!
Нас разделяли шага два, как и тогда на льдине. Дядя Мирон поднял лицо и выпрямился. Я стоял, прижав руки к бокам, а он свои пошлепал об полу кожуха и спрятал за спину.
Не признаю чтой-то, смущенно сказал он, клоня голову то вправо, то влево. К нам подошли те четверо и заинтересованно встали у жернова.
Я Кузьма, сказал я.
Ага. Так-так, сказал дядя Мирон, глядя на меня с напряженным любопытством. Я видел, что он не узнает меня, и ничем не мог помочь себе: язык мой онемел. Так-так, помню, как же Только вот хвамилие вылетело из головы. Вроде бы тот и вроде бы нет
Я Кузьма Останков. Гришакин сын, сказал я.
Мало ли каких слов я ждал в ту минуту, но из этого ничего не сбылось, дядя Мирон не сразу, молча и дробненько пошел ко мне, глядя куда-то в угол мельницы, и лицо его было белым, как мука. Я не знал, с чем он шел, и поэтому не двигался с места. Он подступил ко мне вплотную и не то сказал что-то, не то охнул, и голова его очутилась у меня под мышкой, до такой степени, оказывается, дядя Мирон был мал ростом. Я обнял его за плечи и зажмурился
Потом мы стояли друг против друга, и дядя Мирон водил по моему лицу шершавой, как брезентовая варежка, ладонью и спрашивал:
Да ты чего это? Слышь?
Это так, сказал я. Сейчас пройдет
Племяш, сгреб его мать! плачуще сказал дядя Мирон всем, кто был на мельнице. Я сразу признал, как только увидел. Он, думаю! Так оно и вышло Племяш!..
Они, оказывается, выпивали и не кончили, в бутылке, спрятанной за мешками, оставалась еще добрая половина сизовато-золотистой мути.
Первачок! ласково сказал дядя Мирон. Давайте-ка на радостях
Он примостился на поваленный мешок и откинул полу кожуха, чтобы на нее сел я.
А то обмучнишься.
Дядя Мирон, конечно, видел, что моим заношенным спортивным брюкам и черт не сват, но дело было не в муке, и я сел на его кожух и благодарно ощутил локтем тугой и крепкий дядин бок. Те четверо сели напротив нас. Они были моложе меня, и я никого из них не знал. От их фуфаек и кепочек попахивало запчастями наверно, парни работали шоферами или трактористами.
Наши ракитянские все, сказал дядя Мирон, хотя я ни о чем не спрашивал. Это вот Шурка, младший свата Сергеича, это Андрюха Захарочкин, а это внуки Петички Останкова. Что бурдастым дражнили. Не помнишь?
Все засмеялись, и внуки Петички бурдастого тоже.
Ну, побудем живы! серьезно и строго сказал дядя Мирон. Правой рукой он подносил ко рту разлатую, голубого стекла странную рюмку с выступами по бокам, я только потом догадался, что это лампадка, а левой стаскивал с головы картуз. Ему хором сказали: «На доброе здоровье», все, кроме меня, потому что я смотрел на его голову совершенно лысую, чистую и блестящую. Когда-то у него были не волосы, а грива. За это и дразнили его кудлатым
Ну, побудем живы! серьезно и строго сказал дядя Мирон. Правой рукой он подносил ко рту разлатую, голубого стекла странную рюмку с выступами по бокам, я только потом догадался, что это лампадка, а левой стаскивал с головы картуз. Ему хором сказали: «На доброе здоровье», все, кроме меня, потому что я смотрел на его голову совершенно лысую, чистую и блестящую. Когда-то у него были не волосы, а грива. За это и дразнили его кудлатым
Вторую лампадку выпил я, третью Шурка, потом Андрюха, а остатки прикончили внуки Петички бурдастого. Каждый, перед тем как выпить, говорил: «Побудем живы», а я сказал это дважды первый раз дяде Мирону, а во второй самому себе и всем. Закусывали мы хлебом и салом. Хлеб был как хлеб: черствый, ржаной, а сало другого такого на свете нету! Это то, что в Ракитном называют «любовчинкой». Это когда оно не толстое и не тонкое, но обязательно с мясной прослойкой и со шкуркой воскового свечения, опаленной ржаной соломой и омытой колодезной водой на Рождество. Оно непременно хранится в ивовом кошеле, в таком, что хотел сплести тогда дядя Мирон
Ну, как вы тут поживаете, а? спросил я всех. Я спросил это негромко и доверительно, как спрашивает свой у своих о давней тайне, в которой все замешаны и заинтересованы поровну. Я спросил и напрягся, готовясь услыхать некую горькую правду, скрытую под чешуей ракитянских афоризмов, как луковица под кожурой, но внуки Петички бурдастого охотно и беззаботно сказали слаженно:
Ничего живем
Жизнь, брат, наклюнулась правильная! раздумчиво сказал вслед за ними дядя Мирон и неожиданно отшатнулся от меня и крикнул: А ты чего прилез сюда? Ну чего? А?
Я положил на место недоеденный хлеб и начал медленно вставать, чтобы освободить полу дядиного кожуха. Я уже встал и только тогда взглянул на дядю Мирона. Он смотрел в сторону жернова. Там стоял Кубарь.
Он со мной, невнятно сказал я и сел. Дорогу показал
Это дело другое, извиняюще сказал дядя. Тогда пускай побудет
Надо было выпить, и я встал, чтобы пойти к машине за коньяком, но дядя Мирон поднялся со мною разом и сказал:
А я ить писал тебе. Два письма писал и одну телеграмму отбивал!
Куда? удивился я.
Да туда. На Север Мне тогда из сельсовета письмо твое передали. Насчет матери ты справлялся Служил там, что ли, при лагерях?
Н-нет, не сразу ответил я.
А хоть бы и служил. Какая ж оказия! Не один ты там служил, сказал он.
Кубарь, наверно, не помешал бы нам, но дядя Мирон захлопнул перед ним дверку машины и приказал мне ехать.
Выгоном давай, низом завязнем.
Я знаю, сказал я.
Не забыл?
Нет. Ничего не забыл
Он сидел прямо, оценивающе и по-стариковски суетно следя за моими руками, за рычажками и указателями распределительного щита, а умеешь ли ты, дескать, справляться, и от этого и я не вовремя переключал скорости и ехал рывками. На выгоне стрелка спидометра плавно всползла на «80», и дядя Мирон, успокоенный, откинулся на сиденье.
Значит, не забыл? А я, грешным делом, насилу угадал село, когда пришел, сказал он. Вроде и все тут было на месте, а все ж не то Сады свели без меня, вот в чем загвоздка сидела!
Как без тебя? спросил я и сбавил скорость. А где же ты был?
Далеко, брат! почти весело сказал дядя, но засмеялся делано и на меня не взглянул.
Сидел? За то самое сидел? Да?
Я спросил это резко, с неосознанным гневом к нему, и таким же тоном ответил мне дядя Мирон:
А за что же!
Сколько?
Все десять. Под обрез!
Заменили расстрел?
Я не жалился нехотя сказал дядя. Ну хватит об этом. Что было, то прошло. Ты-то как? Машинка своя или казенная?
Нам пора было сворачивать к селу, к дядиной хате, но я взогнал стрелку спидометра на «100» и проскочил мимо Черного лога.
Куда ж ты? А говорит помню! забеспокоился дядя Мирон. Заворачивай!
Нет, я помню, сказал я. Только сперва давай побудем одни. Давай выпьем немного Чтоб одни. Ладно?
Да выпить нам не грех, согласился дядя. Тут чуть подальше можно того самого бурашного самогончику достичь у Лесовички. Недорогой.
У Милочки? спросил я.
Ага. Ты должен помнить ее. Ровесница твоя. Вдовухой давно
У меня есть с собой, сказал я. Коньяк. Три бутылки. И закуска есть.
Ну-ну! поощрил дядя. А где мы пристанем?
Я не ответил и не сбавил скорость. Верстах в четырех от Ракитного прямо по выгону был Кобылий лог широкое зеленое приволье, где я стерег когда-то трех овечек деда Мишуни. Там мы остановимся и будем совсем одни