Подкова. Cтихотворения - Анатолий Смирнов 2 стр.

Уставшие ветры бури
                                    во тьму опадали ватой;
вдыхая слоистый воздух,
                                   на привязях ржали кони.
Иешуа Га-Ноцри
                                в зале стоял пред Пилатом,
злодей трусоватый Воланд
                                   подслушивал на балконе.

Ещё не настало время
                                свидетельства и причастья,
и в храме ковчег завета
                                  не видел огня и грязи,
а Воланд уже наметил:
                                  родится безумный мастер,
поможет за правду выдать
                                  бумажную ложь фантазий.

О чём говорили двое,
                                   от уха людского двери
и стены навек сокрыли.
                                А что подтверждает Воланд,
мол, Мастер сказал, как было
                                    Ну кто же дьяволу верит?
Ведь пламя не охлаждает, не согревает холод.

Останется тайна тайной,
                                         неслышима и незрима,
лишь сердце порой пронижет
                                      неясная зыбь и мука,
как будто вдыхаешь воздух
                                       слоистый Иерусалима
и в тень на балконе метишь
                                      калёной стрелой из лука.

«И помнит Рогачевское шоссе

Разбойный посвист молодого Блока».

Господи, всё возвращается:
Листья свистят в полосе;
Тёмные тучи сгущаются
Над Рогачевским шоссе.

В далях, досель неизмеренных,
Гаснет взыскующий зов;
Муромой, чудью и мерей
Пахнут соцветия слов.

Господи, всё вспоминается
Над краснокровной землёй;
С дальних рябин разливается
Звончатый свет заревой

Вымолю сердце до оклика
В хмурой осеннести дня;
Тайной любимого облика,
Век мой, взгляни на меня.

Родина, с полным подойником
Девочка в белом платке,
Выбели душу мне донником,
Смевшему жить налегке!

Но искупленье наказано
Кровью, запекшей уста, 
Русская доля завязана
Грубым узлом до Креста.

Прямо пойти  власть обрести.
Налево пойти  миллион найти.
Направо пойти  голову с плеч
Буйно сложить в сече за речь,
Русскому сущему
Правду несущую.
Пошёл направо

Был ужасен тот год  вся страна на изломе,
Банды бесов седлали народа судьбу
Две недели в глуши жил я, в дедовом доме,
Но кончавшийся отпуск
                                    заставил покинуть избу.

В ночь безлунную выйдя, 
                                           лишь звёзды на небе,
В синеватом тумане их блеск зависал, 
Пошагал я по тропке,
                                      что выдал мне жребий,
На далёкий от милой деревни вокзал.

Три версты отмахав,
                                        половину дороги,
Я вошёл в покрупнее знакомую весь.
Жуть клубилась в душе
                                  и вшептал я в тревоге:
«Дай мне, Господи, знак,
                            что Ты здесь, что Ты есть!»

За заброшенным храмом
                                     на кладбище предков
Шаг прервал у могил, в коих бабка и дед.
Мгла редеющей ночи цеплялась за ветки,
Но вдруг всхлынул от почвы
                                             таинственный свет.

Что светилось,  земля ли,
                                         скрывавшая кости,
Или нечто иное,  гадать я не смел,
Лишь стоял средь берёз и осин на погосте
Да молитву к Нему возносил, как умел.

И травищами августа густо покрытый
Предо мною светился весь старый погост,
Будто поле с колосьями спелого жита,
Будто всяк погребённый
                                     здесь светом пророс.

Помолившись Христу, я рванул до вокзала,
А когда восходил на крутой косогор,
Из-за дальних лесов солнце красное встало,
Жёлто-розовым светом забрызгав простор

Был тот год покровителем злобы и блуда,
Насылал на страну за бедою беду
Но в то утро я шёл с ощущением чуда,
Твёрдо зная  сквозь беды любые пройду.

Фонари. Сумрак ночи. Аптека.
Ледяной в мелкой ряби канал.
Гастролёр двадцать первого века,
я всё это в двадцатом видал.

Но народ не усвоил урока,
чтоб возврата на круг превозмочь,
и трагическим голосом Блока
снова полнится русская ночь.

На асфальт в серебре фонарей
осыпается чёрная морось.
Схожи облики всех октябрей 
грусть, тревога да жёлтая хворость.

Ты проснёшься и кружишь в ночи
переулками тёмных бессонниц,
а в душе память жизни звучит
скорбной медью разрушенных звонниц.

Город дремлет в шуршании шин,
отрешившийся гудов и звонов,
только мгла исповедать спешит
полумёртвые травы газонов.

В ночных осенних переулках,
что спят в морозной тишине,
стук каблуков о камни гулко
гуляет от стены к стене.

Кафе закрытое. Аптека.
Дома, прибежища старух.
И девятнадцатого века
расчётливый купецкий дух:

все стены сложены здесь токмо
в три с половиной кирпича;
в квартирах маленькие окна,
чтоб экономить на печах

Купчины родовые гнёзда
свивали впредь на сотни лет,
но вымело их вихрем грозным,
а многим памяти уж нет.

И только я, устав от лени,
скрипя суставами колен,
былых хозяев вижу тени,
когда брожу меж этих стен.

Стук каблуков о камни гулко
гуляет от стены к стене,
как будто кто по переулку
идёт за мной, идёт ко мне.

Я видел, Нищета, твои глаза
И руки зачарованные трогал
Не в старенькой киношке и не за
Стеной, а здесь на досточке порога.
Измятый плащ, всклокоченность волос,
Лицо изрыто оспенной шрапнелью
Мне, помнится, однажды довелось
Прожить с тобой, и не одну неделю.
Мы ели суп на «кубиках» да хлеб,
Мы пили воду прямо из под крана.
Режим голодной жизни так нелеп:
Вставали поздно, спать ложились рано.
Я шёл за хлебом в ближний магазин,
Метель надев на плечи вместо шубы
Тогда была труднейшая из зим,
И вот опять я слышу хрип твой грубый:
Ночами бродишь под моим окном,
Шурша листвы соломенной слоями
О, Нищета, не заходи в мой дом,
Давай навек расстанемся друзьями!

Есть чувства от ума. Есть чувства от души.
Есть чувства от небес.
                                      Есть чувства от земли
А в улицах с утра ноябрьский дождь шуршит
и серый день стоит, как судно на мели.

Как судно на мели,
                                     стоит унылый день,
в нём цвета одного асфальт и ткань небес.
А я, простой матрос, слоняюсь, словно тень,
по палубам земли в предчувствии чудес.

Я жду, когда, взбурлив, покатит нас волна
на зыбкий горизонт, где ветер в паруса.
Отставит Капитан большой бокал вина
и, выверяя курс, измерит небеса.

Стоит промокший день, как судно на мели;
зыбь городской толпы лениво бьёт в борта.
Мне  чувства от небес,
                                   ей  чувства от земли;
мне  жизнь, где море чувств,
                                    ей  смерть, где пустота.

Ничего меня не тревожит,
Никого не хочу любить.
Сердце каменным быть не может,
Но бесчувственным может быть.

Без йогического искусства
Всё недвижно в нём  свет и тьма,
Как от сердца отрежешь чувства
Леденящим ножом ума.

И по голым дорогам мысли
Побежишь со святым лицом,
В мире каменно-вечных истин
Став прижизненным мертвецом,

Став святошей умильно-кротким
Иль философом на века
Нет, пойду лучше выпью водки
И начну валять дурака!

День осенний, мечта пошехонца, 
Золочёных берёз лепота;
В небесах то ли бледное солнце,
То ли лик занебесный Христа.

В тишине, распустившей по-лисьи
Хвост молчанья к святой синеве,
С веток хрустко срываются листья
И шуршат, замирая в траве.

Над рябины большими кистями
Серебрятся, кружа, мотыльки.
Тонко пахнет землёй и груздями,
Влажной свежестью близкой реки.

Ощущенье былинной свободы
Проницает все ткани души,
Как и грусть, что не прожиты годы
В этой праведной русской глуши.