Той ночью они снизили громкость, чтобы все было слышно. Звуки отошли на задний план, бесконечные и монотонные. Я лежал рядом с ней на кушетке, смотрел в потолок и не спал. Мне подумалось, что я не привык быть частью этого мира.
Она то дремала, то лежала без сна и тяжело дышала. Иногда приходила медсестра, порой в холле закрывались и открывались двери. Вот кто-то засмеялся мы были не одни.
Я был рядом и практически ощущал ее боль, которая вместе с ритмом дыхания то усиливалась, то утихала. Она не плакала и не искала у меня утешения. Я был частью комнаты. Лишь какая-то часть меня помнит, что происходило.
Затем вошла анестезиолог, и включился свет. Время для маленькой волны облегчения.
Как дела, милая? Болит? спросила она.
Да, тихо ответила моя жена.
Я наблюдал, как ее посадили, положив руки на подушку на столе. Свет направили на ее спину. Мне хорошо был виден ее позвоночник, пространство между позвонками, которое увеличилось, когда она наклонилась.
Анестезиолог нарисовала йодом идеальный коричневый круг в центре спины моей жены. Врач была спокойна и уверена. Ее движения были ловкими, неторопливыми и точными, и я видел в них годы ее опыта, что не могло не успокаивать. Она ввела иглу и начала что-то говорить жене.
Затем я увидел, как в шприц начала поступать спинномозговая жидкость, прозрачная, как стекло, как самое чистое и легкое из существующих масел. Это не совсем вода, и вы можете почувствовать разницу, когда она капает с иглы на палец в перчатке.
Дальнейшие подробности ускользают сейчас из моей памяти. Все, что осталось, это вспышки света, иглы, белый лоток на столе, синяя простынь, катетер в эпидуральном пространстве. Я помню момент, когда началась очередная схватка и жене ввели лидокаин.
Лидокаин это облегчение. Он позволяет мыслям вернуться и приглушает непрерывный поток яркого белого света.
Я поблагодарил анестезиолога. Она улыбнулась и вышла из комнаты.
Я хочу колы, попросила жена рано утром.
Я обратился к медсестре.
Конечно, сказала она, у вас есть еще пара часов.
Я попал из палаты в яркий свет коридора, чувствуя себя странно. Конечно, я знал, что мне не следует так бояться, что все будет хорошо, нас ждет дом, детская готова, у нас есть деньги, работа, будущее настало, и все идет своим чередом.
Я спустился на лифте в вестибюль больницы и вышел через главный вход на открытый воздух. В автомате красным пятном блестела холодная кола, ведь ночью было холодно, и шел дождь. Я оставил свою куртку наверху, дрожал, но мне было все равно. Я был один, когда запихивал в автомат банкноты и слышал грохот падающей банки, а потом понял, что тоже хочу пить, и запихнул еще одну бумажку.
Именно тогда начался град, как это иногда случается в Нью-Мексико в это время года. Он пришел ниоткуда, совершенно белый, отскакивая от моих рук, от брусчатки и перил. На мгновение я укрылся возле автомата, стоя рядом с колой, чувствуя ее прохладное красное присутствие, слушая, как падает град. Это было похоже на благовестие, как будто небеса говорили что-то хорошее. Именно так вам хочется думать в подобной ситуации. Ваша борьба это борьба всего мира, ваши судьбы значительны, жизнь ваших сына и жены, мужа и дочери все это важно для Творца. Мы видим и осязаем иррациональное.
Все прояснилось, но я не переставал наблюдать за градом, в его красоте и трансцендентности, и опять мне подумалось, это для нас.
Через некоторое время град просто закончился, в один момент, как это часто бывает. Я покинул свое прибежище, дрожа, с ледяными банками колы в каждой руке. Мои волосы намокли, ветер обжигал сквозь рубашку, и я почувствовал себя невероятно живым, изумленным и незначимым. Я зашел внутрь, поднялся на лифте и вернулся в палату, где меня встретил привычный уже звук монитора.
Некоторое время мы просто пили колу в темноте. Я завернулся в одно из тонких белых одеял. Укол помог жене заснуть.
Он родился утром.
Война
За мной пришел его отец.
«Сына только что снова вырвало». Передо мной стоял мужчина моего возраста, уставший и осунувшийся. Самого пациента привезли на машине скорой помощи несколько минут назад и только что отправили в смотровую. Его карточка вряд ли покинула регистратуру.
Когда я вошел к больному, увидел, что он лежит на каталке, издавая булькающие звуки. Изо рта молодого мужчины до самой груди тянулась зеленая ниточка слизи. Широко раскрытые голубые глаза постоянно и беспорядочно двигались. На лице не отражалось ничего. Пациент должен был карабкаться, бороться за жизнь, но вместо этого он беспомощно лежал, как будто сдаваясь.
Когда я вошел к больному, увидел, что он лежит на каталке, издавая булькающие звуки. Изо рта молодого мужчины до самой груди тянулась зеленая ниточка слизи. Широко раскрытые голубые глаза постоянно и беспорядочно двигались. На лице не отражалось ничего. Пациент должен был карабкаться, бороться за жизнь, но вместо этого он беспомощно лежал, как будто сдаваясь.
Сын пострадал от самодельного взрывного устройства в Ираке, мужчина говорил практически монотонно. Его мозг нафарширован осколками. Его начало рвать вчера. Это продолжалось всю ночь.
Руки пациента были массивными и мускулистыми. По его накачанному телу было видно это настоящий морской пехотинец. Но картину портил розовый полумесяц от шрама после краниотомии, проступающий через практически обритые светлые волосы. Солдата снова вырвало: еще одна порция слизи потекла по подбородку на грудь. На мониторе зазвонил сигнал тревоги. Через несколько секунд губы пациента посинели.
Я выбежал в коридор позвать медсестер, затем вернулся к каталке и поднял ее подголовник. Нужно было аспирировать рвотные массы и не дать парню задохнуться. Одной рукой я держал падающую трубку, второй схватил солдата за волосы, чтобы держать его голову в вертикальном положении. В трубку ничего не поступало: мужчина не разжимал зубы. Одновременно со следующим сигналом тревоги я снова позвал на помощь. Мне не удалось аспирировать рвотные массы через ноздри: трубка была слишком большой. Поэтому я усадил пациента, как мог, прижав кислородную маску к его лицу. Одна за другой прибежали медсестры. Я до сих пор помню ощущение тяжести этого тела на своих руках. Картину дополнял вездесущий запах рвоты.
Когда мы отвезли его в реанимацию, я на мгновение вырвался поговорить с отцом.
Вы хотите, чтобы мы попробовали?
В первый и последний раз на лице мужчины я увидел боль.
Наверное, сказал он, сын вернулся всего пару месяцев назад.
Это все мозг, полный осколков, горсть металла, брошенная невидимой рукой где-то в Ираке, на дороге или в поле, во время патрулирования или в толпе, в день, когда ничего не должно было произойти, но произошло, это все закончилось вот так, несколько месяцев спустя, дома, рядом с отцом и с медалью «Пурпурное сердце» на груди. Конечно, история на самом деле гораздо длиннее и сложнее, но я никогда ее не узнаю.
Отец пациента уже было последовал за нами по коридору, но я попросил его подождать в комнате для консультаций.
В течение нескольких секунд мы пытались использовать мешок Амбу и помочь солдату дышать, но каждое сжатие мешка заканчивалось очередной рвотой и аспирацией. Мы отсасывали массы из носа с помощью более тонкой трубки, но это было не очень эффективно. Зубы пациента оставались стиснутыми, глаза открытыми, но без фокуса.
Другого выбора не было: мы решили прибегнуть к лекарствам. Они парализуют каждую мышцу в теле, без исключений.
Когда мышцы пациента расслабились и он перестал дышать, новая волна жидкости хлынула из его желудка в рот. Я держал одну трубку, а резидент другую. Наконец, ей удалось вставить ларингоскоп между зубами пациента и разжать его челюсти.
«Почему в его желудке все еще столько содержимого?», подумал я. Теперь солдат был парализован, и резидент боролась с ларингоскопом в тщетных попытках увидеть его голосовые связки. Я стоял рядом с ней, с трубкой, нажимая свободной рукой на горло пациента, чтобы сжать его пищевод и убрать рвотные массы.
Я вижу связки, резко сказала она, дайте мне трубку.
На короткое время, когда она вставила трубку пациенту в рот, я подумал, что все наладится.
Но его сердце замедлилось, после пары глухих ударов совсем остановилось. Он слишком долго пробыл без кислорода.
Мгновение спустя трубка вошла в трахею.
Я внутри, сказала резидент, и мы начали вентилировать легкие. Я мог слышать шум поступающего кислорода под стетоскопом. Но на мониторе оставалась изолиния.
Начались стандартные реанимационные мероприятия. Адреналин, атропин, «качаем» грудную клетку. Больше адреналина, бикарбонат. На несколько мгновений я поверил, что пациент вернется: он был молод, и его сердце было сильным. Монитор выдал сигнал тревоги. Трубка была внутри. Мы дышали за него, качали его грудную клетку. Мы точно следовали протоколу.
Каждую минуту сердечно-легочной реанимации я знал, что так будет лучше для него. Парень ничего не понимал. Но он еще не преобразился в изможденный и неодушевленный предмет, что было неизбежным в его ситуации. Его тело еще не отражало состояние головного мозга, полного осколков. Он выглядел молодым, сильным и почти здоровым, с этой своей татуировкой из колючей проволоки на огромном, уже бесполезном бицепсе.