Творчество и потенциал. Выпуск 2 - Альманах 7 стр.

Бред и зыбкие видения,
словно сон,
и святое вдохновение 
это он,
и безумные свидания,
жар любви,
а за ними расставаний
корабли,
губы страстные палящие 
томный вздох,
мы с тобой уже пропащие,
знает Бог,
всё, что было, в Лету кануло
в один миг,
разделили страсть и счастье мы
на двоих.

Запрокину лицо крики чаек,
Словно болью пронизанный звук,
В нём тревожное эхо прощаний
И движенье взметнувшихся рук.

Птицы-чайки, под небом несёте
Древних предков святую мольбу,
Торжествующий зов на охоте
И в дыхании туч ворожбу.

Ветер тешится с дудкой гобоя.
Звоном копий и блеском кольчуг
Говорит в стонах чаек былое,
В женском сердце рождая испуг.

В криках чаек смятенные души
У бездомного ветра в плену
Оставляют в природе зовущий
Дух вселенский, что память вдохнул.

Я выгораю новым текстом,
внутри колдуя и снаружи,
и движется упорный вектор,
границы бывшие нарушив,
и отпечаток на бумагу
ложится от нежданной мысли
и, словно подчинённый магу,
вращается клубок коллизий.

А птица умерла в полёте,
не завершив судьбы маршрута,
на предпоследнем повороте,
не уловив другого смысла,
в последний час
последних суток,
с последней мыслью.

Разбитый бот у самой у воды.
Звук тишины. И острый вкус «Победы».
И в улице последние следы
ушедших навсегда в иные беды
Всё видевшие травы-васильки.
И заросли былого ежевика
Дыханье волн, и синь из-под руки,
в которой лица, образы и лики
Здесь жизнь, вернувшись, вновь своё брала.
И не хотела ждать, и торопила.
И за собой в другую даль звала
на языке, которым говорила.
И были в нём нездешние слова,
хоть слово «мир» употреблялось всеми.
И старая унылая вдова
Европа вновь почёсывала темя.
Она была тогда уже больна
бессмысленно Но, нет. Не перестанет.
И новая когда-нибудь война
единственной её молитвой станет.
Но мир пришёл. И будто навсегда
Взрывались мины, очищая море.
И всё, что скрыла тёмная вода,
вдруг поднялось над синью акваторий
И медленно, шаг в шаг. За годом год,
высвобождая жизнь в большом и малом,
откатывалось от её ворот
по длинной улице к морскому терминалу.

Коричневый портфель. Цигейковая шуба.
И варежки резинки в рукавах.
и торопливый шаг. И в трёх шагах от дуба 
заминка ворон взмыл, всё вовлекая в мах.
И долгий, долгий взгляд туда, в воронье небо,
чтоб оценить, какие там дела 
где ворон пролетел, а где, похоже, не был.
Но вот дорога в школу увела.
С тех пор то на дворе, то на заборе,
на лавочке, у школьных у ворот
он поджидал меня. И, будто вторя
внезапной радости своей, летел вперёд.
Летел вперёд, красиво вскинув крылья.
Летел вперёд, как будто знал куда
И пирожком, обыденною былью,
мой друг не соблазнялся никогда.
Он улетал и снова возвращался.
И, возвратившись, каждый раз опять
стремился вверх, как будто собирался
однажды научить меня летать
И я летала поднимаясь к ветру.
Как буревестник, восхищаясь им.
И на последнем, дальнем километре
вновь возвращалась в детство за своим
И, не найдя сегодня друга боле,
храня в себе восторженный завет,
благословляю башенку на Первой Школе,
которой выше и прекрасней нет.

Матросский парк. И птицы в небе строем.
И танцплощадки струганая стать.
И Рио-Рита, возвратясь из боя,
вновь продолжает мирно танцевать.
Танцует старомодно и свободно 
фокстрот не изменился за войну.
И синих форменок прибой холодный
теплеет за минуту за одну.
И с истовостью уцелевшей жизни,
оплаченной бессмертием наград,
без сожаленья и без укоризны
здесь каждый каждому, как другу, рад.
Гляжу по малолетству сквозь ограду
на праздник, уходящий в облака.
Он в каждом. Он во всём. Он всем награда.
И понимаю, это на века.
И понимаю восхищённость взглядов,
девчоночье смущенье и порыв,
и интерес совсем не для парадов,
и Рио-Риты чувственный прорыв.
И старшина, предвосхитив румянец,
порукой в том наградная броня,
шагнул вперёд и пригласил на танец
девочку, ПОХОЖУЮ НА МЕНЯ

По Краснофлотской улице, где синь из-под руки
(то весела, то хмурится), шагают моряки.
Гангутская, Синопская, Кронштадтская, Истомина,
да Катерная с Якорной с Форштадтской за углом.
Зелёная и длинная, прямая, как соломина,
Нахимовская улица, где «номер шесть»  мой дом.
Что не сбылось, то сбудется, что должно не забудется.
Но знаю не разминётся со мною.  Ну, давай!
Давай, война, откатывай! Шагай, как те ребята, вон,
подальше от короткого на доме «MINEN FREI!».
Здесь публика отличная. И жизнь почти столичная.
И общее как личное. Сплошной ПОБЕДНЫЙ ВАЛ.
И уже рядом слышится и слышится, и дышится 
гибридное название «посёлок Комстигал»
Здесь всё мечты и радости. И жизнь из-под руки
По Краснофлотской улице шагают моряки

На жёлтом камне, у леска,
вдали от всех дорог,
где предвечерняя река,
и звёзды как горох.
Лягушки всплеск последний шанс
хоть с кем поговорить,
сидит раздумывает Ханс
о том, как дальше жить.
Двенадцать душ в его дому,
хоть столько не просил.
И никогда и никому не говорил «Нет сил».
А тут тринадцатый, где взять-то
Крёстного ему?
Тринадцать душ. Ни дать ни взять
теперь в его дому.
 Что с чем сегодня не срослось
в тебе или с тобой, 
летит кукушка, будто вкось,
над Ханса головой.
 Вот поджидаю храбреца,
но не видать пока.
Ищу я Крёстного отца
для младшего сынка.
 А ты медведя попроси.
Храбрее никого
Горшочек мёда принеси
да угости его.
Он добрый и почтенный муж.
 А мёда где возьму?
Нет ничего. Тринадцать душ
теперь в моем дому.
 Тогда прощай. Мне недосуг.
Лечу, где не была
И закружились в круге круг 
кукушкины дела.

Но вдруг раскатистое «ры) 
Лягушка из травы
 Не только мудрые мудры,
и мы, порой, правы
Когда всё плохо от того, что жизнь не изменить,
не спорь, не плачь и не грусти,
стараясь жизнь простить.
И, исходя из одного, что ты не можешь ничего,
будь счастлив тем одним всего,
что так тому и быть

Падают звёзды, срываясь в последний полёт 
души людские с ночной крутизны небосклона,
правдою жизни отмечены Кто разберёт,
как и когда их настигла судьба Вавилона.
Кто был в нечаянной радости, кто-то, смеясь
Кто-то приблизившись вдруг к долгожданному счастью,
кто-то возникнув едва из беды и ненастья,
кто-то расставшись с судьбой, ничего не боясь
тихо, смиренно, безропотно и не скорбя
Так что «подручный Аида», привычный к недолгому делу,
тихо, бездумно и как-то по-своему смело
сортировал эти души, поверив в себя
И, где бы он ни был на звёздной Земле или под,
в благословенных самою Курносой чертогах, 
краткое имя его холодящее Тодд
разноязыко звучало на дальних и ближних дорогах.
Но он не слышал. Не слышал, пожалуй, пока
синяя звёздочка, падая, остановилась.
И, не желая лететь видно издалека, 
не затухая, настойчивым светом светилась.
И, недвижимая, быстрым делам вопреки,
странною силою к действию благословенна,
как направляема волею тайной руки,
так и осталась на склоне небес неизменно.
И тут «подручный», как будто взглянув сквозь стекло,
понял впервые на свете «добро» есть и «зло»
И представленье своё обо всём чтоб унять,
он рассудил про добро и про зло всё понять

Взглянув на небосвод и раз и два,
где тишь да гладь. Ни тьмы, ни звездопада,
ни неизбежности. Молчат слова
Но вспомнил о словах «подручный Ада».
«Добро» и «Зло» как будто слышал он
И был уверен, что и сам был слышен
и там и здесь Но странный перезвон
насторожил два голоса на крыше
 Опять ты преуспел Скажи как на духу:
Твоя работа? Плач стоит великий.
Погибли все
 О чём ты?.. наверху?
Свои своих побили Шабаш дикий
При чём здесь я?
 Ты Зло!
 Да как сказать Во все века за всё в ответе люди
Никто не учит их ни лгать, ни убивать
Я только тот, кто знает, жив ли будет
Я только тот, кто видит поворот
от жизни к смерти Моё имя Тодд!
 Я знаю это слово. Это Смерть,
в которой тонет жизни круговерть
 А ты, Добро, что можешь возразить
природе, жизни и её законам?
Что можешь ты предвидеть: отмолить
у Зла своим неистребимым звоном
Быть может, наказание смягчить?
Беду отринуть, вольно ли невольно?
Прервать времён связующую нить,
обиду отодвинув?
 Но! довольно!
 Нет, слушай! Недомолвки не любя,
скажу, что зло-то посильней тебя

Вдруг оказаться в нужный час
в необходимом месте.
И, не успев ещё сказать
судьбе «благодарю»,
стать должником своей судьбы
без зависти и лести,
успев исполнить свой завет,
как в песне, к декабрю
И фейерверк взлетит в душе,
покажется доступным,
хоть не случилось. Не твоё.
Но ты его простил.
И всем сомнениям ТУШЕ!
Ведь повезло. И крупно,
хоть даже если Сам Господь кого-то попросил
Но вот что делать с ним потом,
что делать с этим «счастьем»,
что вдруг пришло теперь само
в боренье ли в борьбе.
Не я к нему, оно ко мне
приветило участье.
И быть мне должно в правде и
согласии к нему.
Да вот боюсь: однажды вдруг,
призвав на помощь волю,
с чужим потоком чуждых слов,
приняв, быть может, лесть,
ответить, выказав приязнь,
но никогда не боле
себе оставив навсегда, что было и что есть

Кирпичный домик. Двор пустой.
Сосна (не до дворцов).
Он был весёлый и простой,
сынок у двух отцов.
Улыбка. Стан. Широк в плечах,
как на показ мечте.
И без свечей и при свечах
хорош был Крестник Те.
И, как бывает не всегда,
тому свидетельства года,
не злилась бедность, а скорей,
мальчишку сделала добрей.
И удивился Крёстный Тодд,
увидев Те в его дворе:
он убеждал, что заживёт
собачий шрам хоть о добре
не говорил а лишь молчал
Был нежен, добр, такой, как был.
И плоть от плоти тех начал,
чем жил и с жизнью говорил.
И вот тогда подумал Тодд,
не отводя от Теда глаз,
что не всегда вослед идёт
сын за отцом. На этот раз,
чтобы помочь его судьбе
и все сомненья превозмочь,
сказал он самому себе:
«Мальчишке надобно помочь!»

Упала капля на песок
и вдруг спугнула воробья.
И среди множества дорог 
одна какая-то твоя.
Пусть позади немало дней,
сомнений, неудач, тревог.
Не знав её, ты знал о ней,
но лишь найти её не мог.
Но вот она. Ты тих и нем.
Она твоя. А ты её.
И ты готов поклясться всем,
что знал о ней и ждал своё.
Но голос тих. Слова не те.
Часы отстали и молчат,
и в наступившей тесноте
виски предательски стучат.
И сердца бег, и чувств полёт
остались там, в стране иной,
где был ли не был ты И вот,
сегодня ты совсем другой

Бескрайнее пространство. В вышине
о чём-то звон вселенский раздаётся.
И пустота то плачет, то смеётся
в самой себе. А может быть, и вне
Там жизни нет. Вообще? Ещё? Уже?
Случайный взгляд. Исчезли ориентиры.
И на каком-то мнимом этаже 
как будто Абсолют, что правит миром,
пригрезится. И, взгляд отбросив вниз,
чему-то вняв, не отнимая взгляда,
он, не приняв заявленный стриптиз,
отрёкся от него, сказав «Не надо!».
И Тодд в смятенье, не поняв всего,
тянул куда-то Крестника за руку
в чертоги странные, предвосхитив разлуку
в угоду Космосу, где нету ничего.
Без колебаний, раз ему служил
Повёл он сына мраку на закланье
из ярости и из последних жил,
служа химере, будто послушанью
 Вот свечи Твой последний час настал
Они горят. Они ещё живые.
Как люди кто идёт, а кто устал.
В безмолвии или уже немые
И в каждой жизнь  А слева вон твоя
Не догорела и до половины
Но в ней погаснет жизнь, как только я
ей прикажу  она в том не повинна.
А там моя Короче, чем твоя.
Но тоже до конца сгорит не скоро.
 Пусть медленно, пусть тише воробья, 
шептал он, глядя на огонь, который
внезапно вспыхнул ярче блеска глаз,
взметнулся вверх. И в тишине погас.
И тотчас на исходе всех начал
скончался Тодд, свалившись где стоял.
А в темноте мелькнула, будто вспышка,
вполне земная маленькая мышка.
И было невдомёк ей знать о том,
что погасила жизнь своим хвостом.
И хоть «добро» и «зло» порой на «ТЫ»
На каждого довольно простоты.