Когда читаешь «Один день Ивана Денисовича» или лагерные рассказы Шаламова, кровь стынет в жилах от глухого рыка. Это рык тех самых глубин, незаметных за внешним благополучием мирной жизни. Лагерная тема открывает для нас совершенно неизвестный «фарватер» человеческих судеб. Марианские впадины нечеловеческого безразличия и зла, которые представили нам эти элитные «океанические картографы», разят ум и сердце. Мы не готовы ни осмыслить, ни принять их как свершившийся факт нашей истории. Ведь если такое было в прошлом, значит, подобное может с той же степенью вероятности, вернее, невероятности случиться и в будущем!
В капле воды отражается сущность океана. В причудливых рельефах глубинного фарватера слышится «эхо» человеческих потрясений. Отменным литературным эхолотом был Антон Чехов. Старик Хэм обожал выстукивать на своей любимой печатной машинке «Corona 3» скупые пиктограммы человеческих поступков, напрягая внимание читателя намеренной недосказанностью, за которую он (то-то мудрец!) прятал главные причинно-следственные связи.
Поэтому приступая к пересказу очередной (нет-нет, вовсе не очередной особенной!) человеческой жизни, автор очень надеется, что намеченное житейское путешествие доставит не только интеллектуальное удовольствие читателю как его литературному собеседнику, но незримым образом преподаст миру плод их совместных раздумий о главном назначении человеческой жизни воспитании божественной любви друг к другу.
ГЛАВА 1. Как теннисный мячик в руках обстоятельств
Пролог
Он умирал медленно и спокойно. Онемение, прорастающее в распадок огромного страдающего тела, не пугало, но было по-своему приятно. Оно зазывало органы жизнедеятельности окунуться в нежную прохладу первых касаний смерти и насладиться ими. Умирание собственного тела человек наблюдал как бы со стороны. Нарастающее кислородное голодание, ещё не пошатнуло его здравствующего сознания и мозг не принял последнего в своей жизни решения провалиться в безликую яму небытия.
Человек лежал на спине, чуть искривив в улыбке рот. Он припоминал долгую прожитую жизнь.
Подобно большим неторопливым птицам, воспоминания поднимались над умирающим телом и разлетались во все стороны сквозь облупившуюся дранку потолка. Где-то там наверху они ластились к голубым склонам огромной светящейся полусферы, окружавшей комнату.
Говорят, привычка вторая натура, милостью неба данная нам взамен ожидаемого счастья. Привычка мыслить, постоянно тревожить рассудок той или иной идеей великое благо. Увлечённые потоком мыслей, мы не замечаем, как день ото дня всё более немеет и портится наше тело.
Так и теперь, вместо того, чтобы оплакивать приближение смерти, думы человека орлили в стратосферах, осматривая вершины, достигнутые и не достигнутые в этой жизни.
«Поорлив», они теряли высоту и над самой землёй разлетались по прожитым десятилетиям, о которых почти никто из ныне живущих людей ничего не знает или уже не помнит.
Но помнит он. В прожитых десятилетиях остались следочки, его следочки. Они реально существуют, пока он жив. Неужели смерть вычеркнет и их? Разве можно прошлое изменить? Выходит, можно
Минуло полчаса. Смерть одолела пограничный рубеж и теперь с благородством римского колониста устанавливала повсюду свои холодные порядки. Да, дружище, твоя славная Троя пала это факт. Вот сейчас остановится сердце, и под искрящимися биографическими обломками исчезнет последняя ниточка, за которую ещё можно потянуть и, обманув смерть на некоторое время, передать потомкам драгоценный трепет твоей уходящей жизни.
Но главное передать память о Трое, которая могла бы уберечь новое человеческое племя от ошибок юности. Ведь оно наверняка совершит их, рассчитывая жить вечно и оттого пренебрегая ежеминутно убегающим временем жизни.
1. Странная периодичность
Припомнилось детство. Уклад Аристовых был прост. Достатка, позволяющего разнообразить, как теперь говорят, семейную «потребительскую корзину», в доме не водилось. С одной стороны, скромный бюджет был следствием житейского, так сказать, нестяжательства. С другой на последних поколениях рода Аристовых природа откровенно отдыхала.
Скромность украшала быт обыкновенного советского семейства. Отец Венедикта, Сиф Пересветович, не имея ни талантов, ни карьерного трудолюбия, работал бригадиром волжских водолазов. По два-три месяца бывая в отъезде, Аристов-старший возвращался домой лишь на недельку, да и то затем, чтоб получить новую разнарядку на работы, а заодно повидаться с матерью, потискать сына и сразу же обратно. Семейные тяготы его не занимали. Сиф Пересветович был отцом любящим, но то ли беззаботным, то ли невнимательным сын так и не разобрал. Несколько раз пытался хоть что-то выведать у матери, но та после развода стала не разговорчива.
Скромность украшала быт обыкновенного советского семейства. Отец Венедикта, Сиф Пересветович, не имея ни талантов, ни карьерного трудолюбия, работал бригадиром волжских водолазов. По два-три месяца бывая в отъезде, Аристов-старший возвращался домой лишь на недельку, да и то затем, чтоб получить новую разнарядку на работы, а заодно повидаться с матерью, потискать сына и сразу же обратно. Семейные тяготы его не занимали. Сиф Пересветович был отцом любящим, но то ли беззаботным, то ли невнимательным сын так и не разобрал. Несколько раз пытался хоть что-то выведать у матери, но та после развода стала не разговорчива.
И всё-таки генетическая лаборатория Бога «организация» справедливая. Время от времени она балует нас удивительными чудесами. Так, накопившаяся невыразительность многих пра-пра-родителей встрепенулась в Венечке ярчайшим личностным потенциалом. Казалось, всё недополученное от природы прежними Аристовыми, Главный инженер лаборатории «запихнул» в четыре килограмма рождественского пирога с восхитительным вензелем «Венедиктос»!
Если б любезному читателю довелось слышать, как эти четыре килограмма (то вместе, то порознь) кричали, сотрясая старенький роддом вестью о явлении в мир новой человеческой твари! «Экая птица говорливая ваш Венечка! смеялась дежурная сестра, передавая малыша на руки отцу. Птицы свободу любят. Вы уж птаху не невольте».
Время подтвердило слова доброй женщины. С ранних лет Венечка рос ребёнком особенным. Чурался доблестных детских игр послевоенного времени и в то же время воспринимал пространство, отведённое ему для жизни, как некую сказку, где повсюду за нагромождением привычного таится что-то необыкновенное.
Его воспалённая фантазия наделяла видимый мир особым таинственным содержанием. Оттого мальчик всё время испытывал внутреннее возбуждение и как бы заранее трепетал перед очередной встречей с неизвестным. Когда ему приходилось выбирать, он предпочитал самое необычное из возможных продолжений, чутьём волчонка «вынюхивая» в парадоксальном непременную будущую правду. Например, если случалось на прогулке выпросить у мамы мороженое, Венечка не спешил разворачивать блестящую фольгу, но несколько раз перекладывал эскимо из одной ладошки в другую, представляя движение холода в теле как первоначальное прикосновение к лакомству.
С ранних лет маленький Венедикт увлёкся художеством. Ребёнок рисовал любым красящим материалом на первой подвернувшейся поверхности. В перечне творений юного гения, помимо собственно рисунков на бумаге, значились расписанные в технике цветных карандашей паспорт отца и пенсионная книжка милой бабушки Зины. И если баба Зина, созерцая каракули любимого внука, нежно улыбалась, разгоняя по лицу веер причудливых морщинок, то испорченный тот или иной документ отца отражался на «заднем полушарии» Венедикта серией увесистых оплеух.
Сифочка! говорила сыну заплаканная баба Зина, глядя, как неотвратимо совершается воля отцовского правосудия. Не неволь Венечку, он же птица
При этих словах рука отца повисала в воздухе и через мгновение безвольно падала вниз, как брошенный с кручи камень.
Да ну вас! в сердцах говорил он и уходил, хлопнув дверью. А бабушка счастливо обнимала внука и по-птичьи что-то ворковала ему на ушко, зализывая нанесённые отцом раны.
В четвёртом классе Венечка заболел музыкой. Трепет воздушных струй, мерные поскрипывания качающихся на ветру деревьев напоминали ему музыкальные фразы. Музыка окружающего мира звучала в голове ребёнка, как в оркестровой яме. Юный Веня с восторгом вслушивался в самого себя. Его пальцы перебирали в воздухе нотки, как клавиши огромного уличного рояля, стараясь поспеть за некоей музыкальной темой, звучащей помимо его воли.
Почтенный Сиф Пересветович, хорошо играл на аккордеоне. До чего же был красив отцовский инструмент. Перламутровые резные панели, расположенные вдоль правой клавиатуры, украшали покатую грудь этого волшебного инструмента. Мехи напоминали мягкую шкурку пумы из сказки о Маугли. Они расползались в стороны, не обронив ни струйки клокочущего в них музыкального варева. Басы левой клавиатуры, полные симфонизма, ластились к мелодии и украшали её нарядные звуки дивной органной полифонией.
Веня, очарованный густым «произношением» перламутрового существа, вскоре стал учиться, естественно, на аккордеониста.