Тихий голос. Стихи разных лет - Ростислав Юрьевич Данилевский 3 стр.

Лепечет Ильм. Вчерашнего дождя
Спадают капли с листьев распушённых.
Как много в мире Веймара лишенных
Людей! Лишь их одних жалею я.
Своей судьбой доволен я вполне.
Пусть капли жизни скоро источатся,
Однако не приходится лишаться
Того, что на земле досталось мне,
Добра и зла всего. Таков мой путь.
Не потому, что мир вообще прекрасен.
В нем каждый человек по-своему несчастен,
Но есть мгновенья счастья. В этом суть.

Я живу на Квелленберге,
На горе, где бьют ключи,
И, мне кажется, я слышу,
Как звенят они в ночи,
Да еще собака лает,
Да еще поет петух,
В церкви колокол играет
Я в раю. Одно их двух
Или это наважденье
И развеется во прах,
Или кто-то наслажденье
Мне добыл на небесах.
Жизнь свою перебирая,
Вижу грешен я вполне,
Не заслуживал я рая.
Ты молилась обо мне.

C детства помню строки
маминой руки:
«Станция Потоки,
хутор Кияшки».
Сердце улетало
в теплые края,
словно под Полтавой
родина моя.
Там, в тени акаций
У тропы на Псел,
Невдали от станции,
Дед наш кров нашел
Белая хатынка,
запах кизяка.
вечерами кринка
парного молока.
И почти у берега,
Не высок, не густ.
Рос с начала века
Барбариса куст.

Замер мост в предполетном
Последнем порыве.
Тополя-часовые стоят над рекой.
На крутом, на кремнистом
днепровском обрыве
Город предков моих.
Кременчуг дорогой.

Дорогой мой, забытый,
Историей битый,
Осушил сию чашу
До самого дна.
Разве только плотиною
и знаменитый,
Ты мой город,
И слава тебе не нужна.

Мягкий говор то суржик,
А то ридна мова.
Теплый камень домов,
Пыльный воздух дворов.
Жизнь с тобой обошлась
Непомерно сурово.
Только Днепр не суров,
Только Псёл не суров.

Нас просили курганы
Забыть наши раны.
Всё простили нам рощи,
Что в пойме реки.
Те, кого не приветили
Дальние страны,
Возвращайтесь домой
В Омельник, в Кияшки.

Травы стелются там.
Там и ласточки вьются,
Горизонт убегает, куда ни ступи.
Пусть паны себе между собою дерутся,
Нам так вольно дышать
В кременчугской степи!

У деда моего
была машина «Зингер»,
и он, когда работал, пел.
На той машине золотом
был нарисован Сфинкс,
и он задумчиво смотрел.

Иголка стучала,
и шпуля жужжала,
педаль под ногою
как будто дышала,
а старый Сфинкс задумчиво смотрел.

Давно на свете нет
Ни Зингера, ни деда,
от дома не осталось и следа.
И даже если Сфинкс
бездомный бродит где-то,
ко мне он не вернется никогда.

Но шпуля жужжит,
и машина вздыхает,
и строчка под песенку
вдаль убегает,
туда, где, наверно, никто не страдает,
Один лишь старый Сфинкс туда смотрел.

Сорву я веточку полыни,
Потру ладонь ее цветком
Степная горечь Украины
Повеет в душу ветерком.

Увижу Днепр, и Псёл сонливый,
И блеск ужа в траве густой,
И молчаливый-молчаливый
Над тетей Дашей крест простой.

Увижу круг степей огромный,
За ним вдали морскую синь.
И запылает ночью темной
Звезда Полынь

Услышу скрип возов воловьих,
Чумацкий окрик «цоб-цобэ!»
И тихий зов любви и крови,
Полынь, к тебе.

Пришел тот, кто всё знает,
и сбил меня с толку,
сказав, что то, что я пишу, никого не задевает,
и что сам я не интересен ни современнику, ни потомку,
что все так пишут,  и это даже не стихи, а стишки,
что в моих книгах самое ценное корешки
и что лучше бы прятать подальше свои грешки.
Но стоило только ему удалиться,
как снова стала музыка литься,
и зазвучали в душе слова,
и я выяснил, что душа жива,
что, недотепа и недотрога,
она поет не для него и даже,  дорогая моя, прости
меня,  не для тебя,
а для Господа Бога.

Как страстно хочется покоя,
Освобожденья от всего!
Брести дорогою степною
И никого! И никого
Где нет мольбы там нет страданья,
Где нет страданья нет любви,
Ни жалость, ни воспоминанья,
Ничто, ничто Иди, живи,
Бреди дорогою степною,
Гляди на кудри облаков.
Труды, долги да Бог с тобою!
Оставь их без обиняков.
Ты обретешь покой и ясность
Незамутненного чела.
Но только бытия напрасность
Тебе в чело бы не пришла!

Как страстно хочется покоя,
Освобожденья от всего!
Брести дорогою степною
И никого! И никого
Где нет мольбы там нет страданья,
Где нет страданья нет любви,
Ни жалость, ни воспоминанья,
Ничто, ничто Иди, живи,
Бреди дорогою степною,
Гляди на кудри облаков.
Труды, долги да Бог с тобою!
Оставь их без обиняков.
Ты обретешь покой и ясность
Незамутненного чела.
Но только бытия напрасность
Тебе в чело бы не пришла!

Живые слова поменял я
на мертвые буквы,
живые мечты поменял я
на мерные будни,
что тащутся, не поспешая
и неотвратимо,
и тихо летейские струи
уносят что было.
На месте свиданий, на месте
горящих страданий, на месте
всезрящих прозрений
лишь мертвые буквы остались,
как мертвые губы,
читай, не читай их, целуй, не целуй
не воскреснут.

Очень хотел бы с тобой
на Ярославском вокзале
сесть в электричку и ехать
в Пушкино, мимо Мытищ.
В Пушкине выйти и там
сразу налево податься
к старенькой школе моей,
в зелени возле путей.
Далее прямо пойти,
к мостику чрез Серебрянку,
в гору, вдоль бывших плантаций
эфирных и масличных роз[1].
Бабушкин домик стоял
когда-то, в цветах и деревьях,
там средь полей, но теперь
нет от него и следа.
В Новой деревне шоссе
мы перейдем возле церкви,
ныне прославленной: в ней
был настоятелем Мень.
А для меня этот храм
тем еще близок и дорог,
что на погосте при нем
бабушки Оли моей
прах упокоился. Мы же
дальше пойдем, помолясь.
Словно колонны собора,
сосны столетнего бора,
встретятся нам, и войдем
мы под смолистую сень

Кладбище! Нет печальней темы!
Повсюду видятся кресты
Предупреждения персты
О том, чего боимся все мы.

Не нахожу я
здесь отрады,
Хотя хожу сюда весь год.
Так и ходить сюда не надо.
Пока тебе не подопрет!

Тогда придешь и обретешь,
Как минимум, покой душевный,
И даже день у Бога гневный
Без страха ты переживешь.

И станешь мудро говорить:
«Все в мире целесообразно!
И на кладбище не напрасно
Молитвы надобно творить».

К нему не заросла народная тропа,
Но сильно топчется народная толпа,
Так что и Святогорский холм убавил роста.
Быть Пушкиным и по смерти непросто!

Спят Гёте и Шиллер в торжественной тьме
Холодного полуподвала.
Они оказались в подземной тюрьме,
Но миру и этого мало!
Он их на цитаты в клочки разорвал.
Но что им, крылатым,
Какой-то подвал!

Марина умерла и ожила.
Она живет теперь живее, чем жила.

Сижу на камне,
На ногу нога.
Казалось мне
Как жизнь-то коротка!
Останется лишь камешек горючий.
Однако жив!
Какой же я везучий!

Он снял берет и Страшного Суда
Спокойно ждет душа его чиста.

Он хотел бы прилечь на Шуваловском,
А прилег на Никольском
Все равно великан молодой
Прикорнул над озерной водой.

Рыдают путники над мраморным столбом,
Один о Моцарте, второй о нас с тобой.
Не плачьте, путники! Бежав могильной тьмы,
Ваш Моцарт жив.
Наш Моцарт жив!
А мы?

То задумчивый, то отчаянный,
То насмешливый, то печальный,
Неприкаянный, нераскаянный,
Демон милый наш, идеальный.

Дюрер, Тюрер, привратник венгерский[2],
Бесшабашный, красивый и дерзкий.
Смерть и дьявол томили его.
И, представьте себе, ничего!