Принять Как будто у Рины были другие варианты!
Кстати, потом она поняла, что такое студенческий брак, и, вспомнив Шурочкины слова, похолодела: получается, если бы у них с Вадиком был ребенок, они бы тоже жили и мучились? Какой кошмар В ту ночь, уткнувшись носом в подушку, она горько плакала и заснула только под утро. Счастье, что в школу идти было не нужно каникулы. А днем позвонил отец и сказал, что им надо встретиться. Зачем? Поговорить. Цивилизованные люди разговаривают при любой ситуации.
Значит, я нецивилизованная! закричала Рина. И встречаться с тобой не хочу! Катись туда, в свою вонючую деревню! И встречайся там со своей новой женой! И жри там ее оливье и пляши под елочкой! С праздником тебя, дорогой папа! С наилучшими пожеланиями! С силой и яростью швырнула об стену телефонный аппарат. Нате вам всем! Хрупкая красная пластмасса разбилась вдребезги. Ну и черт с ней жизнь разбилась, что там телефон.
Отец не перезвонил. Да и слава богу, что не услышал того, что кричала его дочь в пустой квартире, самой себе, ну и, конечно, ему.
Зато позвонила Танька и, поняв сквозь рыдания подруги, что случилось, убежденно сказала:
Ну и черт с ними! Живут своей жизнью, и на нас им наплевать! А значит, и нам на них! И Танька матерно выругалась.
Странно, но эти слова Рину отрезвили и успокоили. И вправду, наплевать. И она позвала Таньку в гости. Та пришла с бутылкой коньяка, вынесенной из родительского бара.
В тот день Рина впервые напилась. Ну и подружка не отстала вспоминать неохота. Еще лет десять Рина не брала в рот спиртного. Потом, конечно, забылось.
Тридцать первого она валялась в постели, невыносимо тошнило, кружилась голова, и вообще было плохо и мерзко. Ни в какую компанию она не пошла, хотя все звонили и уговаривали. А вот Шурочка ускакала, и правильно сделала, кстати.
Утром первого Рина подошла к окну было так бело, снежно и красиво, что заныло сердце.
«Жизнь продолжается, подумала она. И она у меня впереди, такая длинная и прекрасная. Уж я распоряжусь ею не так, как вы! И ребенку своему такого уж точно не устрою. Я не такая эгоистка, как вы!»
Впрочем, с ребенком у нее не случилось. А жизнь действительно оказалась длинной и даже местами прекрасной.
Отец объявился спустя пару месяцев, в марте. Она хорошо запомнила, как ее заколотило, когда она, спустя столько времени, услышала знакомый голос.
Говорить Рина не могла слова застревали в горле, першило и саднило, как при ангине.
Иринка! удивленно повторил отец. Ты меня слышишь?
Слышу, просипела она.
Ну так что? Встретимся сегодня на Ленинских, а?
Ленинские Ленинские горы было их местом.
Зимой в далеком и безоблачном детстве они ездили туда кататься на санках. Отец тащил санки, и Рина видела его сутулую спину в темно-синей болоньевой куртке и слышала тяжелое дыхание. Она же, как королевишна, развалясь, разглядывала окрестности высоченный серый шпиль здания университета, маленькую желтую церквушку с ярко-зеленой крышей на краю обрыва. Храм Живоначальной Троицы, объяснял ей отец. Сквер, разрезающий улицу четко посередине, и голые черные деревья, присыпанные свежим, белейшим снежком. Запыхавшись, отец останавливался и поворачивался к ней.
Ну ты и коровушка, Ирка! С прошлой зимы ого-го! Или я постарел? задумчиво и грустно добавлял уставший отец. Давай, давай, ножками! Ишь, расселась, барыня!
«Ножками» не хотелось. Неудобные жесткие черные валенки с блестящими калошами раздражали нога в них была как будто зажата в тиски. Да и вообще «ножками, ножками»! Зачем? Когда есть прекрасное средство передвижения санки и папа! Санки были с жесткой, но все же вполне удобной спинкой, с цветными деревянными рейками красная, зеленая, желтая. И, чтобы «было удобно попе», папа подкладывал перед прогулкой под эту самую попу вязаную попонку. «Попа попонка», смеялась она. Значит, пестрый вязаный коврик предназначался именно для этой самой попы?
Интересно было все ехать в метро с новыми санками и гордиться ими. Ехать в метро с папой высоким, красивым, сероглазым и кудрявым и ух как гордиться им! И знать, что в кармане у папы лежат два здоровенных бутерброда с колбасой на перекус, как он говорил.
А если повезет и папа будет в хорошем настроении, то Рине обязательно перепадет теплый бублик, а возможно, и пирожок с мясом. «С котятами», говорил папа, и она обещала ему ничего не рассказывать маме за пирожки им обоим здорово попадет. Пирожки были влажные, остывшие, мятые и невозможно вкусные.
Интересно было все ехать в метро с новыми санками и гордиться ими. Ехать в метро с папой высоким, красивым, сероглазым и кудрявым и ух как гордиться им! И знать, что в кармане у папы лежат два здоровенных бутерброда с колбасой на перекус, как он говорил.
А если повезет и папа будет в хорошем настроении, то Рине обязательно перепадет теплый бублик, а возможно, и пирожок с мясом. «С котятами», говорил папа, и она обещала ему ничего не рассказывать маме за пирожки им обоим здорово попадет. Пирожки были влажные, остывшие, мятые и невозможно вкусные.
Позже, когда Рина подросла, саночные вылазки на Ленгоры заменили вылазки лыжные, и это было еще интереснее. Раскрасневшиеся, запыхавшиеся, вспотевшие и очень счастливые, отстояв огромную очередь в киоск, они пили горячий и очень сладкий кофе и ели бутерброды с подсохшим сыром. Хлеб был, как правило, черствым и жестким от мороза, ломкий, безвкусный сыр крошился на красную Ринину куртку, ноги и руки замерзали и не разгибались, невзирая на толстые шерстяные носки и варежки. Но она запомнила на всю жизнь острое ощущение невозможного, непомерного счастья и почему-то такой же острой и отчаянной грусти.
Эта грусть и отчаяние подступали и осенью, когда они приезжали на Ленгоры посмотреть «на расчудесную золотую московскую осень» по папиным же словам.
И вся Москва лежала как на ладони ох, красота!
Клены, ясени, липы все было пестрым, желто-зелено-красным, местами оранжевым и даже бордовым. Нарядным, но уже и печальным. «Такое уж время года наша московская прекрасная осень, печально говорил отец. А красота и грусть, Ирка, неразделимы».
Они садились на лавочку, которую предусмотрительный папа предварительно протирал носовым платком. Они молчали или разговаривали, снова молчали, думая каждый о своем, но молчание это не было ни тягостным и ни тоскливым оно было привычным, нормальным и понятным обоим. Отец был хорошим спутником тактичным и все понимающим. Как хорошо им было вдвоем.
Папа Когда-нибудь он состарится, станет немощным, как все старики, сгорбится еще больше он и сейчас сутулый, возьмет в руки палку и будет шаркать по асфальту ногами, как шаркают все пожилые люди. Будет неаккуратно есть суп, обязательно проливая его на рубашку и стол. И хлебные крошки станут разбухать в этих лужицах и превращаться в неприятную кашу. Господи, неужели все это будет и с ним с моим сильным, красивым и таким молодым папой? Невозможно поверить!
Да нет, будет. Конечно, будет! И никого не обойдет это Рина уже девочкой понимала. На улице она смотрела на стариков сгорбленных, шаркающих, подслеповатых и жалких, и почему-то казалось, что они все одиноки. И сердце сжимала тоска. «Папа, папочка, шептала она про себя, уж я тебя точно никогда не брошу и не оставлю!»
Отец обожал пошутить на эту тему: «Эх, скоро вырастешь, дочь, и бросишь своего старого, больного отца, променяешь его на какого-нибудь болвана, прости господи, с немытыми патлами и гитарой наперевес. И все, кончилась жизнь!» В каждой шутке, как известно, есть доля шутки.
Но не она бросила своего отца он бросил ее.
На Ленгорах? наконец выдавила она. Нет. Вот там точно не надо.
Договорились встретиться у метро «Университет»: «Через час ну если ты, конечно, свободна!»
Рина была не свободна как раз через час у нее была встреча с подружкой. Но какая подружка! Подружку она отменила, потому что поняла по отцу соскучилась страшно.
Как она наряжалась на эту встречу! Дура, конечно. Но надела новые сапоги и новый свитер. Подкрасила ресницы, что делала крайне редко. Надушилась мамиными французскими духами, что делать категорически запрещалось. Приехала на двадцать минут раньше и спряталась за колонной. Сердце билось, как на первом свидании. И тут она увидела отца. Он тоже пришел пораньше сутуловатый всегда немного стеснялся своего высокого роста, в надвинутой по самые глаза серой кепочке-букле, модной в те годы, в знакомой синей куртке. Он оглянулся и прикурил сигарету.
А Рина позорно думала, как бы сбежать. Потому что видеть его, говорить с ним, смотреть ему в глаза невозможно больно. Так больно, что слезы брызнули из глаз. Она уже приготовилась к побегу, но что-то ее не пустило. «Что я трушу, чего я боюсь? спросила она себя. Да пусть он боится! Пусть думает, как ему выкрутиться. А я посмотрю и посмеюсь». И она решительно шагнула навстречу.