Тяжело дыша, точно загнанная лошадь, я с сожалением смотрела на отпечатки своих зубов на чужой ладони. Гнев уже успел отступить, оставив после себя горькое послевкусие.
Лекарь каменным истуканом замер возле меня. Вторая его рука придерживала меня за плечо, страхуя от возможного падения с кровати, так как, несмотря на все тренировки, я всё ещё не была способна очень долго самостоятельно поддерживать корпус в вертикальном положении. Я мрачно уставилась на чужую ладонь на своём плече, затем перевела взгляд на пятна крови на бледной коже.
Тяжело вздохнув, я сложила руки на груди, изображая «летучую мышь», и слегка наклонилась вперёд:
Я приношу свои извинения, проговорила я клише-фразу, принятую здесь.
Нет нужды, последовал не менее клишированный ответ, произнесённый безжизненным голосом.
Я по привычке дёрнула головой, но остановила себя на середине этого непроизвольного жеста, после чего вскинула правую руку в жесте «нет», старательно придав руке нужное положение.
Есть нужда, возразила я. Я мне, как всегда, не хватило слов, чтобы выразить всю глубину своего сожаления, поэтому я взяла мужчину за руку, понукая его установить ментальный контакт, чтобы я могла просто передать ему свои эмоции напрямую.
Нет, последовал категоричный ответ. Кровать тихо скрипнула под весом Чатьена Васта, когда он опустился на край совсем близко ко мне, чего раньше никогда не делал, предпочитая сохранять между нами социально приемлемую дистанцию. Ненавидь меня, но говори со мной. Говори неправильно. Я буду исправлять. Я помогу.
Я знаю, я вцепилась мёртвой хваткой в широкий рукав ханьфу лекаря. Я не хотела обидеть вас.
Чатьен Васт тут же исправил последнюю фразу, и я тяжело вздохнула: вот в этом и была, в общем-то, проблема. Время шло, а у меня складывалось такое ощущение, будто я стою на месте. Это убивало.
Я устала, призналась я. Ничего не получается.
Ложь, возразил Васт. У тебя всё получается. Ты несправедлива к себе. Дай себе ещё время.
Я недовольно скривилась.
А оно есть? я прямо посмотрела в спокойные карие глаза напротив. Нельзя прятаться вечно.
Нельзя, согласился лекарь. В этом нет нужды. Но и спешки нет. Продолжай заниматься.
Очередной тяжкий вздох сорвался с моих губ. Взгляд вновь сам собой вернулся к следам моих зубов на чужой руке.
Я сожалею, кивнув на рану, повторила я, затем вновь склонилась в просьбе прощения: Я приношу свои извинения.
Руки лекаря привычно легли на мои локти, слегка приподнимая их вверх, корректируя позу.
Я принимаю твои извинения, отозвался мужчина фразой, которую я так хотела услышать, но которую по правилам нельзя было произносить в ответ на извинения. Продолжай заниматься.
До позднего вечера Васт был занят какими-то своими делами в соседней комнате, примыкающей к моей. Я же посвятила время попыткам растормошить собственные вялые нижние конечности: я поставила перед собой цель встать на ноги и дойти до окна, чтобы увидеть что-то, кроме опостылевших четырёх стен. После нескольких часов экзекуции встать мне всё-таки удалось. Правда на этом успех и закончился: продержавшись на ногах от силы секунды три, я навзничь плюхнулась на пол, разразившись истеричным смехом. На шум, естественно, сразу же явился Чатьен Васт.
Что случилось? насторожено спросил он, застав меня разлёгшейся на полу.
Не хочу лежать, объяснила я. Хочу на улицу.
Нельзя, последовал привычный ответ.
Я знаю, горько усмехнувшись, отозвалась я, после чего с тоской посмотрела в сторону окна. Лекарь проследил направление моего взгляда, после чего нагнулся, осторожно подхватил меня под колени и спину, но вместо того, чтобы вернуть на кровать, подошёл вместе со мной к окну.
Прямо перед окном росло огромное раскидистое дерево, покрытое мелкими бледно-жёлтыми цветками, напоминавшими цветы вишни. Мимо него шли несколько дорожек, выложенных камнями. Между дорожками ровным ковров зеленела трава. Подняв голову, я увидела кристально чистое небо, окрашенное багрянцем заходящего солнца.
«Как красиво», восторженно подумала я, удобней устраивая голову на крепком плече своего лекаря.
Спасибо, улыбнувшись, тихо сказала я на своём родном языке, а затем, наткнувшись на предостерегающий взгляд карих глаз, добавила уже на местном наречии: Я благодарю вас.
Нет нужды, последовал положенный ответ.
Спасибо, улыбнувшись, тихо сказала я на своём родном языке, а затем, наткнувшись на предостерегающий взгляд карих глаз, добавила уже на местном наречии: Я благодарю вас.
Нет нужды, последовал положенный ответ.
В этот раз я не стала возражать, хотя и была в корне с этим не согласна. Всё-таки странные у местных обычаи и правила. Зачем на благодарность и извинения отвечать этим холодно-отстранённым «нет нужды»? Да и почему эти самые слова благодарности и извинения могут быть произнесены одним единственным, чётко определённым способом? Ведь подобная клишированность превращает фразу в простой набор звуков, который ничего, в общем-то, не значит ни для говорящего, ни для слушающего.
Позволив мне вволю налюбоваться закатом, Чатьен Васт отнёс меня обратно в кровать.
Не тренируйся одна, попросил он перед тем, как погасить свечу на прикроватной тумбочке. Ты можешь пораниться.
Его голос, обычно сухой и безжизненный, сейчас казался наполненным какими-то сложными эмоциями, определить которые мне оказалось не под силу.
Не буду, пообещала я. Доброй ночи.
Доброй ночи.
Первый шаг
Встав один раз на ноги, я, естественно, не собиралась останавливаться на достигнутом. И сколько бы Чатьен Васт ни увещевал меня, я продолжала упорно тренироваться, доводя своё многострадальное тело до полного изнеможения. Однако моё мазохистское упрямство принесло свои плоды: спустя неделю я уже была в состоянии пройтись по комнате, пусть и поддерживаемая под руку своим мрачным лекарем.
Освоение языка тоже ни шатко, ни валко, но двигалось вперёд. Мой словарный запас увеличивался с каждым днём, да и в простых предложениях, особенно произносимых от первого лица, я перестала допускать ошибки. Теперь оставалось дело за малым: довести до автоматизма жесты, позы и мимику и усвоить хотя бы азы этикета.
Моё знакомство с этикетом началось с одежды. Как оказалось, то простое платье без рукавов, в котором я до этого валялась в постели всего лишь часть крайнее сложного, многослойного одеяния, которому традиционное китайское ханьфу, столь обожаемое мной, и в подмётки не годится.
Когда лекарь в первый раз разложил на постели полный комплект одежды, который мне предстояло носить ежедневно, я на мгновение даже растерялась.
Что это? спросила я, осторожно, самыми кончиками пальцев подцепляя ткань нежного сиреневого цвета.
Твоя одежда, последовал лаконичный ответ. Ты должна научиться её одевать, снимать и правильно носить.
Я лишь обречённо вздохнула: за последнее время словосочетание «должна научиться» стало моим жизненным кредо. И, соответственно, начало вызывать нечто сродни нервному тику.
Моё повседневное платье состояло из нескольких частей: нательного белья, состоящего из облегающих хлопковых бриджей и широкого отреза ткани, обматывающегося вокруг тела наподобие топа и закрепляющегося на спине несколькими крючками, нижнего платья, называемого фурди того самого, без рукавов и длиной по колено, которое я всё это время спокойно носила, ошибочно принимая за полноценный наряд, и, наконец, верхнего платья цэхинь, точной копии хорошо знакомого мне ханьфу. Помимо этого на официальных приёмах и на улице мне также полагалось носить шёлковый жилет без пуговиц символ принадлежности к аристократической семье.
Однако количество носимой одежды было не главной проблемой. Проблемой стали её застёжки. Многочисленные крючочки, завязки и ленты, стягивающие куски ткани в единое целое, и у каждого свой индивидуальный способ завязывания! Раз за разом под внимательным взглядом Чатьена Васта перевязывая очередную ленту на цэхине, я с надеждой ожидала тот священный миг, когда ко мне будет допущена служанка, которая будет мучиться со всеми этими верёвочками/тесёмочками вместо меня.
После того, как наука одевания была мною с грехом пополам усвоена, мой надзиратель перешёл к другой, не менее важной части обучения: походке и движениям. Изо дня в день этот жестокий человек заставлял меня ходить по комнате с «правильным разворотом плеч и наклоном головы», садиться на стул и вставать с него, поворачиваться в случае, если меня кто-то позвал и наклоняться, если нужно, например, что-то поднять с пола. И для каждого действия существовал определённый набор движений и поз, выверенных чуть ли не до миллиметра! Стоило мне лишь немного ссутулиться или наклонить голову чуть сильнее или слабее, как я тут же получала ощутимый удар по ягодицам хлёсткой веткой, которую Васт специально принёс для моего воспитания, и даже не скрывал этого. Мои возмущения о чересчур садистских методах преподавания лекарь благополучно игнорировал.