Тополянский приехал сразу вслед за медиками и экспертами. К этому моменту Вадик полностью привел в чувство Верочку испытанными народными методами: холодная вода в лицо, несколько хороших пощечин. Оставив ее на диване под воздействием ласково-гипнотической установки дышать и не дергаться, оперативник удалился в соседнюю комнату, где стал поджидать шефа. Ему было не скучно. Он строил версии.
А Тополянский, осмотрев место происшествия, зашел к Вадику и приказал явиться завтра утром с соображениями. И уехал. Таким озабоченным и суровым Вадик своего шефа наблюдал редко. Он посидел еще немного и тоже отправился восвояси. Соображений набежало до черта. Но что ни версия фантастическая или очень неприятная, поскольку по касательной затрагивала имя слишком уж высоко сидящего человека.
Глава 6
Кто на новенького?
23-го утром, когда у себя в спальне Фима читал некролог на Буренина, Алексей Анисимович Тополянский расположился в любимом, его же телесами продавленном кресле служебного кабинета, и внимал Мариничеву. Взор его устремлен был мимо докладчика на стену, где политкорректно висел репродуцированный портрет президента. Но мыслями Тополянский пребывал сейчас не с ним разве что по касательной.
Другой человек рисовался перед его мысленным взором и вселял нешуточную тревогу: высший руководитель в том числе и его, Тополянского, ведомства Федор Захарович Мудрик.
Портретов этого человека никто в прокуратуре, как и в других силовых и правовых ведомствах, по стенам не развешивал.
В прессе его изредка упоминали в качестве участника важнейших совещаний у президента.
Его позиционировали как близкого друга и соратника президента лишь на первых порах, когда учреждена была должность.
Его фотографий нигде не публиковали.
Его имя старались лишний раз не произносить даже в кабинетах куда более высоких, чем тот, в котором восседал ныне старший следователь, немало озадаченный крайне странными происшествиями двух минувших дней.
Чтобы понимать всю меру озабоченности Тополянского в то утро, да и вечером накануне, необходимо трезво оценивать роль Федора Мудрика на российской политической сцене. Именно трезво. Недооценка, даже на словах, могла дорого обойтись любому.
Усилиями людей, руливших Россией почти до истечения первого десятилетия XXI века, удалось, наконец, выстроить мощную вертикаль государственной власти. В высшей точке стоял президент он же председатель правительства. Исполнительные органы с военной безоговорочностью исполняли его гласные и негласные указания. Законодательные непременно принимали законы и постановления, какие спускались из его аппарата.
Оппозиция была представлена несколькими весьма бурными и красноречивыми депутатами. В процессе законотворчества их голоса громко звучали по нескольким телеканалам и газетам, имевшим, впрочем, невысокие рейтинги. Они прорывались в Интернет, где давали полную волю возмущению и негодованию.
Но после восшествия Мудрика их пыл заметно поугас. Критика законопроектов и постановлений, решений и действий власти сделалась столь деликатной, что не всегда можно было понять, критикуют или мягко советуют, отвергают или не совсем уверены в правильности формулировок. Площадками для относительной свободы мнений пока еще оставалась пара серьезных деловых изданий и так называемая желтая пресса, газетки и газетенки, напичканные скандальной или скабрезной информацией. Туда время от времени просачивались вести и с политической арены, но касались по большей части уголовной или личной жизни деятелей среднего звена, чиновников и теневых воротил бизнеса. Оставались, правда, и западные радиостанции не глушить же, как в старые добрые времена холодной войны. Но их аудитория составляла ничтожный процент от миллионов зрителей, слушателей, читателей больших и правильных СМИ. Да и контрпропаганда не дремала. Так что снова стала расхожей в определенных кругах произносимая шепотом фраза из старого анекдота: «Нехай лають, нехай клевещуть»
Гарантом незыблемости этой несколько своеобразной и абсолютно суверенной демократии выступал Федеральный комитет правопорядка. Его молодой, сорокасемилетний глава Федор Мудрик, контролировал, напомним, силовые (кроме армии) и правовые ведомства страны. Согласно недавней поправке к Конституции, он не входил в правительство и подчинялся исключительно и только президенту председателю. Но по слухам, их мало кто решался распространять президент, имея несколько более либеральные взгляды, никак не вмешивался в дела своего соратника, потому что вмешиваться было поздно: на вопрос, кто над кем и кто реально правит страной, каждый из этих двух достойнейших людей имел свой ответ. И эти ответы не совпадали.
Тополянский служил в Следственном комитете прокуратуры, входившем в число наиболее грозных подразделений ФКП. Лишь необходимость соблюдать в угоду брюзжащему Западу эти вздорные формальности римского права вынуждала тратить изрядные средства на содержание явно избыточного по численности, многотысячного судебного корпуса и не разгонять к чертовой матери эту коллегию демагогов-адвокатов. В идеале механизм работал бы живее и эффективней, поскольку в 99 случаях из 100 обвинительное заключение прокуратуры, неуязвимое для нападок болтунов-защитников, все равно текстуально воспроизводилось в приговоре суда и принималось к неукоснительному исполнению пенитенциарной системой.
Алексей Анисимович считал себя тщательно замаскированным противником сформированного режима. Человек хорошо образованный, потомственный юрист, знавший три языка и любивший в кругу друзей козырнуть цитатами из Шопенгауэра и Пастернака, старший следователь по особо важным Тополянский подошел устрашающе близко к пенсионному возрасту. Пенсии боялся отчаянно, не представляя себя вне дела. А потому маскировал и камуфлировал свою оппозиционность с такой искусностью, что в последнее время порой и сам забывал, на чьей стороне. Впрочем, ему традиционно приходили дела сугубо уголовные, и слыл он надежным, опытнейшим профессионалом, которому все, кроме конкретного дела, абсолютно по фене.
И вот он сидит в своем уютном кресле, слушает весьма толковый доклад долговязого умницы Вадика и понимает, что судьба-индейка не уберегла на склоне карьеры.
Под жестким нажимом начальства он изменил своему принципу и приступил к аналитической работе, не дожидаясь результатов основных экспертиз.
Вадик разложил пасьянс из тех карт, которые на сей момент составляли далеко не полную колоду. Что же выходило?
Некто Фогель Ефим Романович, шестидесяти лет от роду, внештатный составитель кроссвордов, не значащийся ни в одной оперативной сводке, не проходивший ни по одной базе милиции и спецслужб, не фигурировавший даже в уличных или бытовых инцидентах, не состоящий ни в одной партии и даже ни в одной общественной организации, не уличенный в близких связях ни с одним из оппозиционно настроенных граждан, этот Фогель аккурат под день своего юбилея запускает по электронной почте в редакцию крупной газеты издевательскую пакость, унижающую честь и достоинство всесильного государственного деятеля.
Допущение первое: случайность. Крайне сомнительно. По информации, оперативно собранной за последние сутки, этот Фогель за годы сотрудничества с газетой «Мысль» и еще, как минимум, шестью изданиями разной степени популярности, не допустил ни одной, ни малейшей ошибки. Психически нормален, высоко эрудирован, чрезвычайно скромен. Кроме того, слово «суслик» отличается от «Мудрик» не одной, даже не двумя, а тремя буквами. Понятно, у Фогеля поточный метод, стало быть, специальная программа форматирует слова из клеточек в список правильных ответов. Но непреднамеренно вписать другое слово да еще столь громкое, сигналящее! непосредственно в клеточки О-очень сомнительно в данном случае. Ну разве что принять во внимание бесовщину, вмешательство высших сил или Фрейдово учение о бессознательном, где рассматривается, например, феномен «работы сновидений» (Тополянский с гордостью отметил про себя, что кое-какие тезисы из Фрейда еще помнит, стало быть, маразм далек!).
Ладно, не исключаем, но относим версию к резервной.
Допущение второе: умышленная акция. Интеллигента прорвало. Случай Александра Галича: «Не могу молчать!» Но на площадь выйти слабо. Лезть в открытую оппозицию, посылать письма наверх, слать петиции, апеллировать к Западу глупо и самоубийственно. Да и где она, оппозиция? Правильно, в прихожей у власти или в говне. И тогда пробудившемуся от духовного сна престарелому кроссвордисту Фиме Фогелю пришел в голову иезуитский план: особым образом заявить через прессу, что слон всего лишь моська, Тараканище не более, чем козявочка-букашечка, высший силовик страны мелкий грызунишка, разносчик инфекционных заболеваний, при опасности встающий столбиком. И вот маленький робкий еврейчик Фогель осуществляет идеологическую диверсию, пользуясь единственно органичным и доступным для него способом.
Но тут нестыковки еще более очевидные, просто вопиющие. Ну, прежде всего, где повод надеяться, что сразу три редактора не заметят ошибку? Фогель мог, конечно, предположить, что его безупречная репутация снизила редакторскую бдительность у кого-то из троих. Но не у всех же разом! По крайней мере, странным образом убиенный (теперь в этом нет сомнений) Костя Ладушкин был просто обязан сверить ответы и поставить свою электронную подпись, а юноша то добросовестный, аккуратный, ответственный по всем отзывам, какие успел собрать Вадик. И Фогель не мог не знать его с этой весьма похвальной стороны. Пойти на легкомысленный, неоправданный риск при столь изощренном, экзотичном покушении на высшую власть решительно не вяжется с характеристиками Кости. И все же, если допустить, что Фогеля охватило непреодолимое желание экстренно дать бой тирании, и он действовал в отчаянии, в состоянии аффекта, на авось, откуда такие разительные, мгновенные метаморфозы? Вчера он тихая домашняя особь, «тварь дрожащая». Через несколько дней диссидент-экстремал, чуть ли не шахид-самоубийца, хитрейшим образом маскирующий заряд и взрывающий всю свою предыдущую и нынешнюю жизнь, спокойную и относительно сытую. А еще через день в кабинет главного редактора является подавленный, обескураженный человек и клятвенно заверяет: ничего такого не писал и помыслить не смел.