Назад шел вырубкой.
Злобишься ли ты, лес, когда вершины, что привыкли ходить в небе, слушать сказания созвездий и баюкать облака, падают оземь и оскверняются человеком? Нет, ты перерос возможность злобы. Я так же перерос мою злобу, но мне очень тяжело.
На берегу две сосны божественного происхождения.
Их немного склоненная вытянутость вытерпела рыцарское напряжение на посту. В их отданных ветру ветвях запуталась прибрежная печаль.
* * *Несомненно, когда рыцарь печального образа летел с крыла мельницы он очень обидно и унизительно дрыгал ногами в воздухе и когда упал и разбился, был очень одинок.
Как хочется иногда ласки! Я мечтаю: и вот, вдруг, он попал бы в этом состоянии к русской Мавре, к настоящей нашей полевой русской Мавре, уж она бы ему примачивала, перевязывала, приговаривала:
«Ах ты, мой болезный! Эх ты, роженый! Тебя тоже мать родила, сосунка глупого качала, горя не знала, а ты квакал, да сосал, да гулькал!»
А над морем где-то далеко на севере, гнулись бы тростины, мокли да сохли бы чалки-чалки. Кричали чайки-чайки!
* * *Он доверчив,
Не буди.
Башни его далеко.
Башни его высоки.
Озера его кротки.
Лоб его чистый
На нем весна.
Сорвалась с ветки птичка
И путь несется,
Моли, моли,
Вознеслась и лети!
Были высоки и упали уступчиво
Башни!
И не жаль печали, покорна небесная.
Приласкай, приласкай покорную
Овечку печали ивушку,
Маленькую зарю над черноводьем.
Ты тянешь его прямую любовь,
Его простодушную любовь, как ниточку.
А что уходит в глубину?
Верность,
И его башни уходят в глубину озер.
Не так ли? Полюби же его.
Когда он уже слег, он все повторял: Нет, я знаю, я не рыцарь, я просто Алонзо Добрый! И просил у них прощение, что беспокоил их своим безумием. Его утешали и забавляли, его называли нарочно: Рыцарь!
Как погремушку, ему это вернули теперь, когда он все равно слег и умирал. «Ну, напоследок пусть поиграет бедняк своей мечтой!»
Нет, я не рыцарь. Вы образумили меня, я ведь знаю, теперь я уже не безумец-гордец, я просто Алонзо Добрый.
«Спи, болезный», от ласки не знает, что сказать, старая.
«Какие у тебя уши-то смешные, долгие, не как у других
Какой же ты худой-то, ребра-то все торчат!» И за ухом ему потрет и за ухо потянет.
Отдыхай, на здоровьице
Гуль, гуль,
Песочек солнышком горит,
Гуль-гуль, курлы-курлы,
Гуль-гуль, песочек крупный
Гуль-гуль!
Мама, а Дон Кихот был добрый?
Добрый.
А его били Жаль его. Зачем?
Чтобы были приключения, чтоб читать смешно.
Бедный, а ему больно и он добрый. Как, жаль что он уже умер.
А он умер давно?
Ах, отстань, не все ли равно. Это сказка, Леля, Дон Кихота не было никогда.
А зачем же написали книжечку тогда? Мама, неужели в книжечке налгали?
Ты мешаешь мне шить, пошла спать.
Если книжка лжет, значит, книжка злая. Доброму Дон Кихоту худо в ней.
А он стал живой, он ко мне приходил вчера, сел на кроватку, повздыхал и ушел
Был такой длинный, едва ногами плел
Леля, смотри, я тебя накажу, я не терплю бессвязную болтовню.
* * *Мир был прост и ласков, как голубь, и если б его приголубили, он стал бы летать.
Но его запрягли в соху, заперли в тюрьму, и он стал торжищем и торговой казнью для простодушных, нежных и любящих.
* * *Шел дождь, было холодно. У вокзала в темноте стоял человек и мок. Он от горя забыл войти под крышу. Он не заметил, как промок и озяб. Он даже стал нечаянно под самый сток
Он не заметил, что озяб, и все стоял, как поглупевшая, бесприютная птица, и мок. А сверху на него толстыми струями, пританцовывая и смеясь, лилась вода
Дня через три после этого он умер.
Это был мой сын, мой сын, мое единственное, мое несчастное дитя.
Это вовсе не был мне сын, я его и не видала никогда, но я его полюбила за то, что он мок, как бесприютная птица, и от глубокого горя не заметил этого.
* * *И так нежен и милосерд этот вечер с высоким задумчивым лбом, что, право, он заслужил, чтобы его наказывали за милосердие и сострадание, и любовь. Чтобы его больно наказали за его высоту и чистоту.
И так же имел право быть распят этот нежный вечер, похожий на весну и на далекую позабытую родину души
* * *Подошел к молодому безумцу мудрец и спросил его: «Какое имеешь ты право сметь?» Мальчик отвечал дерзостью: «Мне приходится сметь, потому что вы все слишком много умеете!»
И так нежен и милосерд этот вечер с высоким задумчивым лбом, что, право, он заслужил, чтобы его наказывали за милосердие и сострадание, и любовь. Чтобы его больно наказали за его высоту и чистоту.
И так же имел право быть распят этот нежный вечер, похожий на весну и на далекую позабытую родину души
* * *Подошел к молодому безумцу мудрец и спросил его: «Какое имеешь ты право сметь?» Мальчик отвечал дерзостью: «Мне приходится сметь, потому что вы все слишком много умеете!»
А за дерзость ему связали на спину руки и отняли у него солнце. И отняли у него голубые небесные луга с белыми утренними барашками И вместо всего мира, дали на всю жизнь темный, сырой, каменный ящик
Он больше уже не видел солнца. Да это же был мой сын, мой сын!..
Нет! но того из мальчиков земли, с кем это сбудется, я люблю, как сына.
* * *Жил-был еще один мальчик, нежный, застенчивый, чистоплотный, аккуратный
Но он посмел жалеть и любить, и от жалости он становился смелым и за это его взяли, как преступника, и увели от матери
В первый раз он очутился без нее.
Его страданья, неженки, брошенного в каземат, были ужасны, и он мучился тем еще, что был одинок в своем страданье, его лишения были больнее лишений неряшливых, грубых преступников, почти не замечавших грязного режима тюрьмы. Никто этого не понимал, и никому до этого не было дела.
Он не умел спать на жесткой наре. Как утром его повели к доктору он был совсем болен от бессонницы и дрожал
Трусишка! Однако, как ты дрожишь!..
Нет, я не боюсь, как вы смеете так говорить. Я дрожу потому, что я больной Я третью ночь не сплю, г-н офицер!.. И потом, там кажется кажется, на койке паразиты!.. Над ним смеялись. Его допрос доставлял даровую комедию. Он не мог есть пищу тюрьмы и болел. От паразитов и грязи у него сделались раны.
Над ним смеялись и товарищи по заключенью. Они чурались «дворянчика», они прекрасно здесь ели, спали и уживались
Нет! но дерзкого неженку, барчонка, умеющего говорить правду, я люблю больше героев
Я хотела бы погладить его сбившиеся на грязных нарах в бессонные ночи волосы.
* * * День сквозь облако дюна.
Сосны тихо так стоят кругом
Спи, пора
Видит сон при море сойма
Гляди, ей снится,
Видится лес легкотуманный.
Засни, засни.
Ну, теперь на тело поэта, лей лучи!
Горячей! На прозрачные пальцы, где просвечивают благородные кости г-на Маркиза облаков.
Жарь горячей! Верни им розовый цвет!
Посмотри, как неохотно слабые жилы привязали длинную шею к плечам.
Будь к нему щедрым, он растерял много, сумасбродный разиня! И вот кости светлыми узлами просвечивают под его терпеливой кожей и на высоких висках голубое небо.
Шпарь его хорошенько! Так ему и надо!
Он смеется? Что?!.. Возвращается жизнь к тебе, мот, расточитель, смешной верблюжонок?!..
Радуешься небось!..
На дюне лошади пофыркивают тревожно, протянув морду и распустив хвост, когда духи в светлых одеяниях проходят близко мимо и истаивают. Они проходят, и сейчас же растаивают белым паром.
Жарко!
Но нет, я все-таки не могу без мечты: я в себе ношу золотистое голубое тело юной вещи, и когда я впиваю жизнь, пьет и она: таковы поэты. Что делать?
Быть экономными.
Я так и делаю.
ИЮНЬГлубока, глубока синева.
Лес полон тепла.
И хвоя повисла упоенная
И чуть звенит
от сна.
Глубока глубока хвоя.
Полна тепла,
И счастья,
И упоения,
И восторга.
Пески, досочки.
Мостки, пески, купальни.
Июнь, Июнь,
Пески, птички, верески.
И день, и день,
И июнь, и июнь
И дни, и дни, денечки звенят
Пригретые солнцем,
Стой! Шалопай летний,
Стой, Юн Июньский,
Нет, не встану, пусть за меня
лес золотой стоит,
Лес золотой,
Я июньский поденщик,
У меня плечи сила,
За плечами широкий мир,
Вкруг день да ветер
Впереди уверенность.
У меня июнь, июнь и день.
Но, ведь, ты голубей неба, стрекоза. Я царевна! Небо синее. Слышен густой пчелиный звон, он пахнет медом и смолой. Небо синее. Как поет земля и дышит лес! С золотых стволов шелестят чешуйки. Точно от солнца откололись. И от жара все кругом хочет радостно расколоться, как вот эта щепка с танцующим звуком.