Соборище. Авангард и андеграунд новой литературы - Антология 10 стр.

Доверяясь первозданно
Глаукомам февраля,
Я шагал по старым ранам,
Округляясь до нуля.

Звоны в ми-минор елозя,
Грел гортанно горечь дна.
Бился абстинентно оземь,
Ржой пятнел в вине вина.

И не чуял, и не помнил
Как оно когда свербит
И в сердечной камнеломне
Смехом напоказ торчит?

Как оно когда без Ноя,
Без разлужья, без морщин,
Без похмельного прибоя,
Без натруженных личин?

Мысли пасмурно метеля,
Я добрел в твою страну.
И, застряв в зубах апреля,
Выжал соки на весну

Хоронили балерину.
Провожал ее весь город
С макияжем от Диора,
В болеро от Валентино
Уходила балерина

В свете розовых софитов
Балерина умирала.
Умирала не играла!
Меркли музы и хариты.
Даже критик знаменитый

Восхитился браво, браво!
Балерина оживала.
Шум, овации из зала,
В этот миг кипящей лавой
Падал занавес кровавый.

А в партере клоун грустный
Обнимал букет розалий,
Глядя песьими глазами
На высокое искусство
Розы к сердцу, сердце пусто

Так бывает в каждой сказке
Клоун любит балерину.
Он расписывал картины,
Не жалея свежей краски.
Он урвать пытался ласки.

Как собака, шел по следу,
Норовил схватить за юбку
Уверял, что счастье хрупко
Обещал закликать беды,
Пел куплеты про балеты.

Он мечтал о балерине!
Он хотел на ней жениться
Так змея желает птицу.
За малиновкой в малину.
Поводок казался длинным

Песья верность оборвалась.
Он служил ей за подачку.
Не дала! И вот он плачет,
Дверью хлопает дождалась!
В дождь идет. Какая жалость

Все больны болезнью разной
В этой вечной круговерти:
Балерина жаждой смерти,
Клоун тягою к прекрасным.
Все усилия напрасны?

Жизнь богата чудесами.
Балерины на подмостках
Как цветы сорвать их просто.
Соберет букет розалий
Клоун с песьими глазами.

Тротуар, заплаканный сосульками
Месяц, как пуховое перо
Замерцал под солнечными струйками
Сероглазый парадиз Петров.

Словно после пьяного гуляния
Город вспомнил свой вельможный чин.
Бледные фасады нарумянены.
Небо синим шелком, без морщин.

Далеко, за Невскою излучиной
Солнечная баржа залегла.
Парадиз все тянется измученно
К северному призраку тепла.

Волны серы, небо хмуро.
Городские очертанья
Как старинная гравюра
В окруженьи легких тканей

Петербург стоит жемчужный,
Провожая час вечерний,
А над ним такой ненужный
Разноцветный праздник черни.

С плотно сжатыми устами
Смотрит медный император
Как кладет цветы на камень
Медноликий губернатор,

Как кричат и воют музы
В нотах варварских мотивов,
Тащат праздничные грузы
Вдоль по Невской першпективе,

Как идут полки Петровы
Не солдаты-гренадеры,
А смотрящие сурово
Куклы, двойники, актеры

Как гремит «виват» над градом,
Осыпаясь грязной пеной
На пастельные фасады
Так неспешно, так надменно

Из туманной белой ложи,
В кружевах тая усмешку,
Петербург встает вельможно
Утонченный и нездешний,

Переливчато-жемчужный,
Провожающий вечерню
И под ним такой ненужный
Разноцветный праздник черни.

Белые ночи за пыльным окном.
Сумерки время химер.
Будто бы кто-то стучится в мой дом,
Огромный, как Гулливер.

Тихо стучится и движется прочь,
Чайки уносятся вслед.
Я окунаюсь во влажную ночь.
Взглядом рисую портрет:

Вьется воздушно на фоне Луны
Белый каскад парика.
Это фонтаны вознесены
Пенят собой облака.

Тускло мерцает жемчужный камзол,
Кружевом черным расшит.
Это оград неподвижный узор
Вдоль тротуара бежит.

На треуголке лиловый плюмаж,
Вязь синеватой тесьмы
Это сирень распускает меланж
В дымном узоре листвы.

Бледные щеки, изогнута бровь,
Кисть в серебристой парче.
В жилах его благородная кровь,
Сумерки белых ночей.

Это его вековая земля,
Нам здесь позволено жить.
Пьем забытье из его хрусталя.
Строим свои миражи.

сестре

Смотри, как больно
Горят ладони.
В оврагах лунных
Ты прячешь крылья.
Бежишь по струнам
Вы были, были
Луна и горы
Зовут предгорья
Залиты кровью
Луга Наварры,
Кричат вороны:
Элиза Барра
Бежать по крови
Не оглянуться!
Забыть при беге
Шамана танцы,
Лицо из снега
Вернись, останься
Упасть в соцветья.
Услышать небо
Как гром грохочет
О, где вы? Где вы?
Луга и руны,
Луна и чары
Элиза Барра
Элиза Барра

В темных лужах асфальтовых прерий
Отражалась большая луна.
Я случайно зашел к милой Мэри,
Чтоб согреться за чаркой вина.

Я печально стоял у порога,
И, закутавшись в клетчатый плед,
Хозяйка смотрела так строго
На следы моих мокрых штиблет.

Я увидел большие ресницы,
Пену кружев на нежной груди
Мэри тихо спросила: «Не спится?
Слишком теплая ночь Заходи».

И за мною захлопнулись двери,
И хозяйка, задвинув засов,
Предложила: «Согреемся шерри?»
И пробило 12 часов

Моя милая, милая Мэри,
Голубой мотылек у огня
Ты свое слишком сладкое шерри,
Пригубив, пролила на меня.

Я сказал: «Ничего, все нормально»
Ощутив себя явным лжецом,
Так как Мэри вздыхала печально,
В мокрый галстук уткнувшись лицом.

Под ладонью горячее тело
Трепетало, как будто струна,
А в окно тихой спальни смотрела
И смеялась большая луна.

Мир уснул, затуманенный влагой,
И сражались со сном только мы,
Покоряя друг друга отвагой
В теплых сумерках этой зимы

Но рассвет постучался в окошко,
Я увидел его у стекла
А под боком, свернувшись, как кошка,
Мэри делала вид, что спала.

Сумасшедшая, нежная Мэри!
Она молча глядела в глаза
И было что-то в этой манере,
Отчего я дрожал, как слеза.

Словно стебли ползущих растений,
Ее руки держали меня,
И как плющ, обвивали колени.
Было утро Час нового дня.

Я недолго стоял у порога,
Так как Мэри, кутаясь в плед,
Отчего-то дрожала немного
Я смотрел на следы от штиблет,

На испорченный галстук, на двери,
И сквозь дым сигарет на нее.
Она плакала бедная Мэри
А слезинки текли на белье

И я вышел, смущенный, как мальчик,
Окунувшись в морозный туман
Чей-то крохотный солнечный зайчик
Опустился в мой черный карман.

Этот город асфальтовых прерий
Наконец-то очнулся от сна.
Я зайду еще как-нибудь к Мэри
И тогда вдруг наступит весна.

Шестое чувство седьмого неба,

Восьмое чудо девятого света

Как же сладко я ночью плакала!..
Это ты, мне родной по крови,
Утешал меня взглядом ласковым,
Усыплял меня тихим словом
Так бывает в часы безмолвия:
Изливается дух на волю,
Если сердце разбито молнией
Неподвластного звукам горя,
Если руки летят, зовущие,
К серебристому свету Веги
Только ты мог прочесть беззвучие,
Властелин темноты и снега.
Хоть на миг погостить в бессмертии.
Быть скиталицей слишком страшно.
Я проснулась, а снег все вертится
В круглом куполе черной башни.

Отсюда, из башни высокой моей
Я вижу бегут облака.
Я вижу внизу табуны лошадей,
Ущелье, где вьется река
Я вижу в долине цыганский костер,
Я вижу пастушьи стада.
Вечерний туман опускается с гор,
И церкви звонят в городах
И я устремляюсь к ущелью. Туда,
Приникнуть к сырой глубине!
Пусть травы свивают венки, чтоб отдать
Холодной лиловой волне.
Мне чудится шепот, дыхание в ней
И падает тихо слеза,
Она солонее кровавых морей.
А где-то грохочет гроза,
И полночь-цыганка колдует в окне,
Монистами капель звеня.
Там небо чужбины рыдает по мне,
Там сны воскрешают меня!
Я птица, пронзившая холод вершин,
Я рыба в расщелине скал,
Я хищник, бегущий в еловой глуши,
Охотничий длинный кинжал,
Я эхо среди остывающих крыш,
Я ропот пугливых овец,
Дыхание леса, летучая мышь,
Биение спящих сердец.
Легенда и тайна, и призрачный звон,
На глади озерной круги
Я знаю, что вечность короче, чем сон.
Мне жаль просыпаться другим.