Консервный нож почти источился о глину, фактически кирпич это Савостин знал на ощупь. Он проковырял в плите, запиравшей его узилище, выемку, где помещались кулак и полруки до локтя. Сколько еще осталось не знал. Еды нет. Воды нет. Без воды человек может суток пять-шесть. И все, амба. Пока шурф копали, убедился, что не слишком вынослив по этой части. Значит, надо торопиться, сколь можно. Ковырял непрерывно, лишь изредка отдыхал лежа на дне круглой своей тюрьмы, из горлышка сползал, если задремывал прямо у работы. Выковыриваемую крошку сметал вниз, в отверстие. Самая тонкая пыль забивалась в нос, в глаза, коркой вставала в горле и где-то ниже. Корка трескалась, выступала кровь. Она тоже ссыхалась в корку и воняла. В жизни не доводилось Савостину нюхать более мерзкого запаха. Отвращение стояло в горле колом хуже жажды, нарастающей слабости и муторной пустоты в коленках. Он знал: это страх. И тогда стискивал зубы, и снова долбил и скреб проклятую глину.
И настал момент, когда нож пробил что-то и чуть не выпал из руки. Савостин заорал: «А-а-а!», но горло перехватило, он мучительно закашлялся. Соленая кровь и кирпичная пыль вязли на зубах и забивали дыхание. Наконец совладал с кашлем и сколько-то лежал в изнеможении, стараясь не отрубиться и не сползти вниз. Вряд ли бы смог снова подняться.
Долбить, долбить, еще, еще. Рука ушла в дыру по локоть. Острые края ломались под пальцами. Высунуть руку наружу и ощупать. Веревка! Захватил и потянул. Изо всех сил. Веревка шла сверху, и похоже, на ней висело что-то тяжелое. Втянул внутрь петлю, взялся обеими руками и налег всем весом. Усилия были впрок петля вытягивалась все глубже в камеру. Вдруг Савостин осознал, что ноги его висят свободно. Плита в днище огромного кувшина, оказавшегося для него ловушкой, отошла куда-то. И мало того, снизу идет свет.
Чуть не заорал снова, но вовремя сообразил, что нельзя. И отпускать веревку нельзя, пока не выпростаешься из кувшина весь. Тянул, тянул, тянул, упираясь плечами и ногами в стенки. И опускался все ниже. Пока не увидел ослепительное сияние и не ощутил ногами твердь. Только тогда выпустил из рук веревку и услышал над головой глухой удар: пумм! А сам, не в силах устоять прямо, осел наземь и очутился лицом к лицу с кем-то, сидящим скрестив ноги.
Похоже, сидящий его не видел. Закрыв глаза, слегка раскачивался перед плошкой, в которой плавал горящий фитилек. Савостин некоторое время привыкал к свету, потом рассмотрел совсем молодое лицо, без бороды и усов. Бритая голова, желтый плащ, не то в заплатах, не то в каких-то нашивках. И рядом кувшин. Длинный, узкогорлый, с ручкой. Схватил, себя не помня. Булькает! Выхлебал залпом необыкновенно вкусное! Кое-как встал, и в это время сидящий очнулся. Черные узкие глаза распахнулись в пол-лица, дернулся рот, но парень тут же овладел собой и заговорил не то запел, глядя сквозь стоявшего перед ним. «Молится», понял поисковик. Стараясь, чтоб не вышло грубо, взял малого за плечо и слегка потряс:
Пошли наружу. К людям.
Теперь горло повиновалось, и можно было говорить.
Тот смолк и поднял голову, но не понимал. Савостин показал на плошку, потом на парня. Тот догадался, взял плошку и протянул Савостину. Поисковик покачал головой и заперебирал пальцами «пойдем». Вот тут черноглазый понял. Пошли он впереди, Савостин сзади.
В это время Намгбу услышал страх ученика, призывавшего мир к неспокойному духу затворника. И почуял, как душа ученика исчезла куда-то из управляемой им духовной сферы. Послал свою душу вдогонку за нею но нигде в доступных тонкому зрению трех ближайших к материальному миру оболочках она не обнаруживалась. Вдобавок ощутил брешь в собственной оболочке тонкого тела. Что-то угрожало спокойствию самого Намгбу. Рука привычно нащупала четки, где бусины из слоновой кости чередовались с янтарными и агатовыми. В уме столь же размеренно-обыкновенно поплыл текст молитв, призывающих мир. Сыпалась дробь мгновений, иссушающих, изнашивающих плоть, близился конец его земного срока, вечная карусель воплощений продолжалась.
Фитилек в плошке освещал лишь стены и пол из цельного, грубо тесанного камня, но не путь и его цель надежда была лишь на то, что вожатый помнит, как попал сюда сам. Тот мурлыкал под нос прихотливые мелодии с непонятными словами, потом нащупал руку Савостина и потащил его за собой. Проход был узок обоими боками приходилось отирать стены. Прошли несколько поворотов, миновали входы в такие же узкие щели, два или три раза проход расширялся в нишу, где стояла статуя или висел пучок сухих цветов. Ход привел к тяжеленной кованой двери. Преодолев ее под скрип петель, они очутились на площади, мощенной квадратными плитами, среди поистине циклопических зданий. Свет бил и терзал глаза. Сверху нависал обрывистый, скалистый, бурооранжевый от лучей низкого солнца гребень горы, вонзавшийся в фиолетовое небо. Его мощь скрадывала масштаб, делала постройки зрительно скромнее, но даже меньший из трех окаймлявших площадь флигелей этого исполинского замка раз в тридцать превосходил рост человека. Вот этого бритоголового парня. Ростом он с один тесаный каменный блок. Таких блоков в стене штук тридцать по высоте. На родине, в той же Самаре, это была бы десятиэтажка.
Фитилек в плошке освещал лишь стены и пол из цельного, грубо тесанного камня, но не путь и его цель надежда была лишь на то, что вожатый помнит, как попал сюда сам. Тот мурлыкал под нос прихотливые мелодии с непонятными словами, потом нащупал руку Савостина и потащил его за собой. Проход был узок обоими боками приходилось отирать стены. Прошли несколько поворотов, миновали входы в такие же узкие щели, два или три раза проход расширялся в нишу, где стояла статуя или висел пучок сухих цветов. Ход привел к тяжеленной кованой двери. Преодолев ее под скрип петель, они очутились на площади, мощенной квадратными плитами, среди поистине циклопических зданий. Свет бил и терзал глаза. Сверху нависал обрывистый, скалистый, бурооранжевый от лучей низкого солнца гребень горы, вонзавшийся в фиолетовое небо. Его мощь скрадывала масштаб, делала постройки зрительно скромнее, но даже меньший из трех окаймлявших площадь флигелей этого исполинского замка раз в тридцать превосходил рост человека. Вот этого бритоголового парня. Ростом он с один тесаный каменный блок. Таких блоков в стене штук тридцать по высоте. На родине, в той же Самаре, это была бы десятиэтажка.
Перед глазами Савостина зарябили точки и черточки очень уж отвык от света. Переждал, пока зрение заработает. Вожатый не торопил.
Теперь бросилось в глаза, что стены построек куда темнее скал, взметывающихся в небо, и не потому, что там, наверху, больше солнца. Как будто закопчены пожаром. Верх стен местами разрушен. Похож на скальный гребень. Тот хлестало дождями, морозами, жестким излучением миллионы лет. И не изгладило. Эти стены, может быть, сотни лет подвергались тому же самому. А ремонтировать некому. Ну кто здесь еще есть, кроме запершего глиняную ловушку и вот этого парня?
Они пересекли площадь и вошли в такую же дверь, из какой вышли. Ручка была в виде языка, свисавшего из пасти змеи, нет, не змея то была, а змей. Дракон, извивающийся чешуйчатыми кольцами. Чешуя казалась оплавленной. Оплавлены, полустерты были и черты лица, и фигура сидевшего на драконе всадника. Да и ручку словно измяло лишь бронзовый блеск, наведенный руками, иногда берущимися за нее, говорил об обитаемости места.
За дверью был зал, тускло освещенный окошком под самым потолком и такой же масляной плошкой, как у бритого парня. Кажется, опять галерея статуй. Дальше этого зала их не пустили. Такой же молодой и бритый, в таком же латаном плаще, прямо брат-близнец, шагнул навстречу и произнес повелительную фразу. После короткого разговора исчез и вновь возник с чашкой и лепешкой в руках. Еда! Оказывается, Савостин был зверски голоден. Сжевал лепешку, не разобрав вкуса, выхлебал чашку единым глотком кажется, это был местный жирный и соленый чай. Горячий, аж слезы брызнули. Но после него тело стало лучше слушаться.
Лацаб ждет, сказал «близнец». И добавил, поманив рукой: Зюда.
Савостин понял: сюда. «Ждет» тоже было понятно. Кто ждет выяснится по месту.
После каких-то запутанных темных коридоров он очутился в комнатке, увешанной цветными, расписными тканями, совсем без окна, освещенной свечами, горевшими необыкновенно пахуче. В углу сидел, собравшись в комок, сморщенный старичок. А рядом, прямо на полу, была устроена постель, и на ней, закинув голову, спал Чорос.
Водопад остался позади, и порядок движения процессии восстановился. Во главе шел лацаб правая рука настоятеля монастыря-хийда, тот самый сморщенный старичок. Это он услышал предсмертный ужас Чороса, падающего в бездну вместе с дикой, бешеной водой. Яростно борясь за жизнь, сибиряк сумел зацепиться за камень в кромешной тьме, заползти в пещеру ниже уровнем, отдышаться. А потом лацаб целые сутки жег курения и призывал долгую жизнь тому, кто избран принести весть, и призывы эти достигли внутреннего слуха бедствующего, и он полз и полз по никем не хоженым уже тысячу лет норам и щелям, пока не встретил служку, посланного лацабом. Только тут последние силы покинули техника поисковой экспедиции но уже там, куда не пускают смерть просто так. Теперь оба члена поисковой группы, перепоясанные синими шарфами, символизирующими небо и разум, шли за Намгбу, который держался от лацаба в двух или трех шагах и делал привычное нес приношение из молока и меда. А позади поисковиков шли два послушника с гирляндами цветов и пели мантры.
Намгбу, скрестив ноги, сел перед каменным столпом, на котором Савостин заметил изваяние, и возлил напиток. Поставил свечку в пиалу. Поплыл благовонный дым. Колыхались в дыму стены пещеры, плыли, искажались лица и тела стоящих вокруг. Сливались в двухголосие стон, идущий из камня, и песнопение. Потом присоединился третий голос. Низкий, слышимый даже не ушами, а костями, коленями, хребтиной. Дрожь пронизала геофизика, ноги сами сорвались с места куда? нет, это подбросило, оторвало от земли силою самой земли. Столп из многих витых стволов дрожал и расседался, сыпались камни, и вдруг Чорос крикнул: