Намгбу, скрестив ноги, сел перед каменным столпом, на котором Савостин заметил изваяние, и возлил напиток. Поставил свечку в пиалу. Поплыл благовонный дым. Колыхались в дыму стены пещеры, плыли, искажались лица и тела стоящих вокруг. Сливались в двухголосие стон, идущий из камня, и песнопение. Потом присоединился третий голос. Низкий, слышимый даже не ушами, а костями, коленями, хребтиной. Дрожь пронизала геофизика, ноги сами сорвались с места куда? нет, это подбросило, оторвало от земли силою самой земли. Столп из многих витых стволов дрожал и расседался, сыпались камни, и вдруг Чорос крикнул:
Человек! Упадет!
И стремглав кинулся вперед. Басовый гул Земли перешел в грохот, столп рассыпался окончательно, Чорос стоял среди обломков и держал почти что на руках человека. Савостин перемахнул груду камней одним прыжком и подхватил бессильное тело. От него пахло скотным двором, терпким потом, дымом и травами. До того резко, что выедало глаза. Открылся беззубый рот и прохрипел какие-то слова. Сбоку раздался стон лацаба полузасыпанный камнями, ветхий монах нашел-таки силы привстать и ответить ясной, звонкой фразой. Чорос дернул головой в сторону начальника и сказал:
Говорит, деревом звезду снял с неба. Тебя выбрал, тебе семечко дерева.
Пречистенка оправдывала свое название снег падал действительно пречистый. Плавно снижаясь, голубоватый, крупновырезной. Как диковинная небесная листва в листопад. Савостин сидел в рядах для приглашенных гостей и слушал. Докладывали здесь, в Рериховском центре, только что восстановленном по случаю столетия памяти Николая Константиновича, те, кто разбирался. А он, среди таких же, имеющих отношение, но сбоку, слушал.
Над кафедрой висела карта звездного неба Северного полушария. Только что некто возбужденный, словно фехтуя указкой с неведомым противником где-то в Тельце, вывалил на слушателей охапку цифр, относившихся к сверхновой SN 1054, к Крабовидной туманности. Перемежая астрономию с чтением отрывков текста почти что на родном языке Чороса.
Книгу, из которой были выписки, Савостин видел. Там, в обгорелых стенах под оранжево-кирпичными скалами и фиолетовым небом. Почти черный, очень темно-бурый кожаный переплет, видавший на своем веку своих более чем двенадцати веках, говорил лацаб, сморщенный старичок по имени Бол сан пожары, нашествия, расклейки, склейки, руки многих читателей. Болсан знал по-русски десяток бытовых фраз, не больше. Понимал его только Чорос. И как мог, переводил.
Выходило, что в тысяча пятьсот девяносто седьмом году это уже в Москве Савостин узнал, что от тибетского счета Болсана нужно отнять пятьсот сорок три года, тогда получится 1054-й год новой эры человек, которого выбрали где-то там, далеко, посадил в соседней долине семечко дерева. Дерево выросло и в урочный день проглотило (Чорос сказал именно так) весь жар огня, который зажгли Тут техник опять долго подбирал слово, но в конце концов решился и выдохнул: Духи, то есть черти. Где-то там, не на Земле. Однако, чтобы вырасти, оно вначале проглотило того, кто выращивал. Сделало своей частью.
А в других краях, например в стране желтого царя, огонь в небе было видно днем. Ярче солнца горел! И люди убивали людей, и были болезни, и высохла вода в реках.
Желтый китайский, что ли? спросил Савостин у товарища по маршруту. Слово «китайский» Болсан, оказывается, знал и закивал.
Итак, возвысил голос докладчик, нашей группой был исследован переплет данного манускрипта. При рентгеновском просвечивании внутри была обнаружена металлическая пластина с отверстиями, расположение которых соответствует расположению звезд в созвездии Малой Медведицы. Изображение созвездия ориентировано: Полярная звезда находится вверху пластины. Получив разрешение на вскрытие переплета, мы извлекли пластину и в ультрафиолетовых лучах сфотографировали в нижней ее части еще одно изображение созвездия, не чеканенное, а травленое и простым глазом в обычном видимом свете незаметное
Рядом с картой появилась увеличенная фотография. Действительно. Вот указка коснулась карты Орион, вот фотография тот же контур. Орион, и точно. Одна звезда словно бы выделена. На современной карте Бетельгейзе.
«Вот к чему была лекция про сверхновую, про Крабовидную», подумал Савостин. Там тысячу лет назад, а сейчас от Бетельгейзе ждут такого же взрыва.
Кроме того, продолжал докладчик, наряду с пластиной был обнаружен объект предположительно растительного происхождения, скорее всего зерно. Сейчас оно передано в Ботанический институт имени Комарова на предмет установления видовой принадлежности, а также определения всхожести
Кроме того, продолжал докладчик, наряду с пластиной был обнаружен объект предположительно растительного происхождения, скорее всего зерно. Сейчас оно передано в Ботанический институт имени Комарова на предмет установления видовой принадлежности, а также определения всхожести
Савостин глянул в окно. Снег прекратился. Вызвездило. Орион висел над крышами, и Бетельгейзе бархатно переливалась красно-оранжевым.
К стопам
Эмир мухафазы Эр-Растойя прикоснулся губами к содержимому тончайшей белой фарфоровой чашечки. Настоящий хид-жазский кофе. Его пьют не больше глотка за раз, иначе непривычному смерть, да и привычному ничего хорошего сердце, как породистый скакун, может вынести невыносимое, но его нельзя подхлестывать плетью.
Окна были почти темны стекло-хамелеон приняло самую бурую свою окраску. Зу-ль-хиджа, солнце высоко, почти как на родине. Даже в самум стекло не делается темнее. Впрочем, в Эр-Растойя хоть и бывает жарко, но не бывает самумов. Нигде в мухафазе. В городе течет Вади-аль-Дон. Чтобы пересечь ее, нужна моторная абра. Море воды усмиряет море песка.
Однако эмир соблюдал мудрость предков. И в полуденный час, час бурых окон, не выходил и не выезжал из касбы. Предавался кейфу в комнатах, закрытых даже для прислуги, кроме одного, самого доверенного слуги.
Вот и сейчас он лежал на ковре, покрывавшем всю комнату, на ложе из дюжины подушек, брошенных прямо на ковер. А перед ним на подносе дымилась курильница, стояла джезва с кофе, горкой лежал засахаренный миндаль и возвышался прозрачный кувшин с холодной водой на родине так и не научились делать таких кувшинов, поющих при касании чашкой или крышкой. Только на севере, в центре минтаки, в Эль-Гус-аль-Харусталь, где он сам не бывал не любил холода.
А теперь, видимо, придется поехать.
Мысли, далекие от кейфа, опять засновали в голове, как клювы нефтяных качалок в песках родины. Он позвал:
Мустафа!
Бесшумно возник на пороге тот самый, единственный, доверенный, кого он сюда пускал.
Диктовать буду!
Вынырнул за порог, нырнул обратно. В руках нур-и-калям. Сел в углу.
Эмир поворочался в подушках, отыскивая такое положение, чтобы и Мустафу хорошо видеть, и лежать удобно. Точнее, полулежать. Еще раз лизнул кофе. Запил водой, кинул в рот миндальный орешек.
Светоч Аллаха, драгоценнейший алмаз среди украшающих корону его величества владыки нашего, закаленного и отточенного меча в руке Аллаха, да продлит Аллах его дни, досточтимый и светлейший эмир минтаки Эль-Маскайя, семь и семь раз припадаю к стопам вашим на живот и на спину я, недостойный управитель мухафазы Эр-Растойя, беднейшей из вверенных вашей твердой и праведной длани
Диктовалось легко ничего, кроме обязательных формул, эта часть письма не содержала. Выбрать именно эпитет «беднейшей» тоже не нужно быть гением дипломатии, ведь речь пойдет о предложении, позволяющем сэкономить средства, отпускаемые из казны. Праведная длань и это намек прозрачнейший, надежда на снисходительное прочтение.
Сведения, представленные мне верными моими людьми, о рождающихся на землях вверенной мне мухафазы рабах Аллаха и владыки нашего
Грамотный слуга это сокровище. Здесь почти никто не знает арабской грамоты, хотя и свою давно бросили. Как нур-и-калям, стило для светописания, бегает по аль-кайде, основе для письма! Ни одной буквы не пропускает. Голубые глаза пристально смотрят на него, эмира. На господина. Только ему разрешается прочие обязаны, приближаясь, потупить взор.
женщины, рождающие ныне будущих верных рабов Аллаха милосердного и Его Величества владыки нашего, сами рождены в годы тысяча четыреста десятые Хиджры Пророка нашего, да прибавит Аллах ему неги в раю, или позднее, а это значит, с младенческих лет носили никаб здоровья и соблюдали мухаррам на пребывание в местах сбора толп
Бритая голова Мустафы ритмично кивает слегка, потряхивая сбегающим за ухо светлым клоком волос, который обязаны оставлять на голове рабы, чтобы видно было их происхождение, определяющее цену. Светлый клок, северянин, дороже. У Мустафы он был золотым, пока не поседел. Кивает, словно размечая фразу. Кивок значит, окончена часть фразы, кутиба, написана и отправлена с помощью нур-и-рошд, светлой головы, встроенной в аль-кайду, в облако мыслей рук и пальцев его величества. Он, эмир мухафазы Эр-Растойя, тоже один из пальцев руки, олицетворенной в эмире минтаки Эль-Маскайя.