Но о чем это он? Фаустины нет и никто ее не вернет. Рустик в это время опять исчез, он, пожалуй, вряд ли появится снова. По крайней мере, сегодня его не будет. Так кажется Марку, потому что образ друга воплотился наяву из его головы и теперь всего лишь вернулся назад.
Марк берет дощечки с письмом Сенату, которые трогал Рустик. Кажется, что он чувствует тепло его руки, слышит слова друга. Он читает послание заново и дописывает, добавляя просьбу, устроить Фаустине апофеоз. Пусть она станет божественной, как ее отец! Может на небесах она, наконец, обретет долгожданное счастье. Здесь, на земле, между ними не было любви, но был долг, и она его добросовестно исполнила.
Он прикрывает глаза, вспоминает ту юную девушку, которая произнесла: «Где ты Гай, там буду и я, Гайя»6 . Он вспоминает любовь Фаустины к танцам и цитре, ее неподдельную веселость, когда они проводили время втроем с Луцием, ее первую беременность, свою ревность
По его щеке невольно сползает слеза, и он думает: «Я становлюсь старым и мягким как воск, ведь душа от горестей теряет твердость. Но нам не дано скорбеть и утешаться бесконечно, потому что конец каждого очевиден. Это лишь вопрос времени. Печалиться здесь можно лишь одному мы остаемся наедине со своими мыслями и может вести беседу только с самим собой».
Кара Антиохии или о человечности
Еще раз он вернулся к размышлениям о смерти, когда они прибыли в Тарс. Глава городского совета низенький, толстый, с блестевшей на солнце лысой головой человек многоречиво расписывал достоинства императора, чем заставил Марка откровенно скучать. Свита его нетерпеливо перешептывалась за спиной, утомленная долгой речью, а городской глава продолжал упиваться своим голосом. Наконец, Марк знаком показал, что доволен услышанным, и их повели по улицам города, заполненных приветливыми горожанами.
Тарс был маленьким городком, чуть больше Галалы, и до храма Юпитера все добрались довольно быстро. Там они принесли жертву богу-покровителю города, вознесли слова молитвы и благодарности самому могущественному божеству римского пантеона, а затем вышли на площадь перед храмом. Здесь-то Марку представили юношу с черными курчавыми волосами, с миловидным лицом. Он звался Гермогеном и оказался известным в этих краях софистом, которого с восхищением слушали люди.
Марк, всегда привечающий дарования, тоже не преминул послушать юного оратора. За спиной его остановились Помпеян, отец и сын Северы, братья Квинтилии, Пертинакс, Патерн и Пелопатон, вся многочисленная свита, занявшая место почти до ступней храма. Своего сына Коммода Марк специально приблизил к себе и поставил рядом, чтобы тот уже примерялся не только к тоге взрослого гражданина, но и к роли будущего правителя Рима.
Гермоген начал официальное приветствие, вернее, продолжил речь главы городского совета. Голос у него оказался по-юношески звонкими. Он говорил складно. Из розовых уст его текли округлые звуки, вся речь подкреплялась плавными движениями тонких рук. Когда он закончил, Марк попросил его порассуждать о смерти. Что она благо или зло? Счастье или несчастье?
Гермоген был образованным юношей, он читал Цицерона, а потому понял к чему клонит цезарь. И тут к своему удивлению из уст юноши, почти мальчика, Марк услышал созвучные мысли. Смерть естественный процесс распада, определенный природой, так же как рождение это процесс созидания. Поскольку смерть создана и поддерживается природой, то, безусловно, для людского рода она является благом.
Марк искоса посмотрел на стоявших рядом. Коммод, которому давно наскучили официальные мероприятия, речь Гермогена пропускал мимо ушей, поскольку никогда не интересовался философией. Он рассеяно водил сандалией по каменной плите перед собой, как если бы находился на берегу моря и проводил там пальцами ног по песку. Что бы он ни рисовал, какие бы фигуры не представлял, все они оставались у него в голове, куда доступ посторонним, в том числе и отцу был закрыт.
«Мне надо туда проникнуть, в его голову, в его мысли, подумал Марк, без этого страшно оставлять на него Рим. А он очень скрытен, мой сын. Только его новые друзья, о которых мне докладывали, Клеандр и Саотер, пользуются его безграничным доверием, они всегда рядом и это скверно. Однако хорошо то, что есть Помпеян, который поможет в трудную минуту. Но это будет уже после меня».
Он переводит взгляд на Помпеяна. Тот весь поглощен речью Гермогена, интерес читается в его глазах, а при особо удачных оборотах речи юноши, он одобрительно кивает. Лицо Помпеяна, которое Марк помнил издавна, тоже постарело за это время. Оно покрылось тонкой сетью морщин, крючковатый нос еще более загнулся вниз. Помпеян стал носить короткую прямую челку на лбу, как бы подражая прическе императора Гая Юлия Цезаря. Но Помпеян не Цезарь, он не стремится к власти.
Он переводит взгляд на Помпеяна. Тот весь поглощен речью Гермогена, интерес читается в его глазах, а при особо удачных оборотах речи юноши, он одобрительно кивает. Лицо Помпеяна, которое Марк помнил издавна, тоже постарело за это время. Оно покрылось тонкой сетью морщин, крючковатый нос еще более загнулся вниз. Помпеян стал носить короткую прямую челку на лбу, как бы подражая прическе императора Гая Юлия Цезаря. Но Помпеян не Цезарь, он не стремится к власти.
Братья Квитилии тоже слушали Гермогена с интересом, а вот на лице тучного Пертинакса застыло равнодушное выражение. Пертинакс был таким же, как Коммод, его не увлекали философские упражнения. Он был истинным воином, прямолинейным и грубоватым, и потому Клавдий Север, переваливший шестидесятилетний рубеж мужчина с большим лысым черепом, стоявший возле Пертинакса, казался на фоне него крупным мыслителем, вроде Сократа или Платона.
Этот Север был старым другом Марка и имел прозвище Арабиан. В молодости Арабиан наставлял Марка философии; являясь приверженцем перипатетиков, он приобщал юного цезаря к глубинам Аристотелева учения. Несмотря на разницу в возрасте Марк дружил со своим учителем много лет, у них были одни взгляды, одни устремления, можно сказать, они были родственными душами.
«От брата моего Севера, с теплотой писал о нем Марк в своих записках, я узнал о любви к близким, любви к истине и справедливости. Благодаря ему я получил представление о государстве, которым правят в духе равенства и равного права для всех, о власти, ставящей превыше всего свободу граждан. Ему я обязан почтением к философии, благотворительностью и щедростью, надеждами на лучшее и верою в дружеские чувства. Он никогда не скрывал осуждения чьих-либо проступков, а его друзьям не приходилось догадываться о его желаниях они всем были ясны».
«Ты не знаешь, как я ценю тебя, мой друг!» говорил ему Марк, на что Арабиан только пожимал плечами.
«Ценность каждого человека не измеряется дружескими проявлениями, отвечал он, их выказывают и животные. Посмотри на мула, который трется головой о бок хозяина, или на пса, лижущего его ноги. Однако у животных нет души, а у нас она есть. Наши души находят себе подобных, и мы поддерживаем друг друга на изломах жизни, тем самым становясь сильнее».
Марк соглашался с ним. Именно ясность в мыслях и поступках, схожесть взглядов на мир делала их похожими, нужными друг другу. Чтобы закрепить духовное родство Марк выдал за сына Арабиана тоже зовущегося Клавдием Севером, свою дочь Галерию, после чего символическая связь превратилась в кровную. С Клавдием Севером, как и с его отцом Арабианом, Марка связывала дружба. Он дружил с обоими с отцом и сыном.
Все они, умные и глупые, философы и воины, родственники и внутренне чуждые ему люди, кем бы они ни были, составляли опору государства, гарантировали прочное будущее династии Антонинов, а потому не случайно стояли вокруг него, находились здесь, несомненно, по воле богов.
Когда Гермоген окончил Марк прослезился, приказал одарить его щедрыми подарками на людей умеющих думать и говорить он никогда не жалел денег. Он подошел, приобнял юного софиста, потрепал по шелковым кудрям.
«Я бы хотел говорить также, когда был в твоем возрасте, заметил, он, но едва ли могу сравниться с тобой даже сейчас».
«Ты тоже кое-что умеешь, цезарь», проявил юноша чувство юмора, вызвав одобрительный смех.
Слуги молодого цезаря Клеандр и Саотер появились в его жизни незадолго до смерти Фаустины. Мать их не жаловала, но допустила слабость, потворствуя сыну, который надеялся приобрести надежных друзей среди сверстников. Правда, Клеандр оказался ненамного старше. Он был рабом, которого завезли в Рим из Фригии и продали на торгах. Неизвестно какой путь привел его на Палатин, но угодливость раба понравились наследнику Коммоду и вскоре Клеандр занял важное место вблизи него, именовавшееся нутритор7. Официально он стал зваться не иначе как Марк Аврелий Клеандр.
С Саотером, которого назначили комнатным слугой, было не все так просто. Как-то раз, когда Коммод гулял по Риму, он по своей привычке забрел в гимнасий. Там могучие атлеты поднимали тяжести, метали копья, бегали и прыгали. С Коммодом шли несколько слуг, вооруженных дубинками на всякий случай. Они выполняли роль охранников и были крепкими, надежными, но уж очень неповоротливыми и когда Коммод вдруг закричал: «Я хочу бегать. Кто побежит со мной?», они в недоумении остановились.