Юноша не стал их ждать, рванул вперед, стремглав понесся по полю, на котором занимались спортом ученики гимнасия. Ветер развивал его тунику, он сильно махал руками, заставляя ходить ходуном лопатки на спине, быстро мелькали его ноги. Ему было удобно бежать в небольших сапожках, специально сшитых у сапожника Евгена, работавшего неподалеку от улицы Кожевников. Какое-то время он был один пока не почувствовал, что кто-то его нагоняет. Топот за спиной приближался, вскоре он услышал дыхание бегущего, а затем тот поравнялся с Коммодом. Это был юноша примерно его возраста или чуть-чуть моложе.
Какое-то время они бежали вровень, а потом, уставший Коммод остановился.
Ты хорошо бегаешь, сказал он шумно дыша. Где научился?
На улицах Рима, ответил Саотер, всматриваясь в лицо Коммода. И вдруг он улыбнулся робкой улыбкой мальчишки, которого часто обижали. Я тебя видел в школе танцев Никифора. Ты наступил мне на ногу.
Это было давно, ответил Коммод, что-то припоминая.
Ты говорил, что тебе понравилось со мной танцевать, сказал, что придешь снова, но не пришел
Это было давно, повторил Коммод.
Саотер, как и несколько лет назад носил длинные волосы, делавшие его лицо по девичьи миловидным, нежная смуглость щек указывала в нем на уроженца Азии.
Ты откуда? спросил Коммод. Где родился?
Я из Вифинии, из города Никомедия.
Ты мне нравишься! Хочешь служить мне? Ты ведь знаешь, кто я?
Конечно, господин! Саотер поклонился. Мои родители вольноотпущенники, они отдали меня в дворцовый Педагогий. Я всех знаю на Палатине.
Так Саотер попал к Коммоду. Вскоре он стал, наряду с Клеандром, одним из самых близких для него людей, отодвинув в сторону учителей и наставников, приставленных матерью и, в первую очередь, Пизолоса. В отличие от Клеандра, который, несмотря на внешнюю угодливость был сам себе на уме, Саотер смотрел на Коммода влюбленными глазами. Наверное, не одному Саотеру нравился Коммод, его лицо, его фигура; многие из девушек и матрон засматривались на него, когда он появлялся рядом с отцом во время торжественных церемоний.
Юноша со светлыми вьющимися волосами, с легким золотистым пушком на щеках и подбородке, Коммод отдаленно походил на покойного дядю Луция Вера, которому молва давно приписывала любовную связь с его матерью Фаустиной. Подозрения на то, что он, Коммод, является сыном Вера, не раз овладевали докучливыми умами. И все же Марк Антонин никогда не позволял усомниться в своем отцовстве. Кроме золотистого отблеска Коммод походил на Луция и в другом. Он, так же, как и Луций, ласково смотрел на окружающих и если Веру пришлось тренировать у себя эту ласковость взгляда, то молодому Коммоду она давалась без труда, ведь он еще не был испорчен жизнью. Так, будучи золотым мальчиком, он нравился всем: и родственникам, и друзьям отца, и легионерам, и простым жителям Рима. Он легко покорял всех своим обаянием, с удовольствием слыша, как за спиной его называли «Золотой цезарь».
И все же от отца приходилось многое скрывать, потому что Коммод отвык от него, проживая во дворце в Риме, пока Марк воевал на холодном севере с варварами. Да и когда они жили вместе Марк не одобрял его легковесных увлечений вроде танцев или лепки глиняных фигурок, кувшинов. Эти занятия, конечно, не подходили для будущего властителя, казались чересчур детскими, несерьезными. Другое дело философия, которой Марк начал увлекаться после риторики, будучи немногим старше сына. Философия означает любовь к мудрости, а кто как не правитель империи должен быть мудрым.
Отцу казалось, что его сын застрял в детстве и не хочет становиться на ноги, учиться самостоятельности. Чтобы его вразумить, он рано, в четырнадцать лет, надел на него тогу взрослого гражданина, он заставил Коммода исполнять некие государственные обязанности, пусть и необременительные, вроде раздачи денег горожанам от имени императора. Отец показал его войскам, когда они с матерью приехали к нему в Сирмий и легионеры, старые, испытанные в боях вояки, пришли в восторг, увидев золотого мальчика. Может они представили его своим талисманом, полубогом, ведущим к победам как будто он был спутником золотых орлов легионов этих символов римских триумфов. Не тогда ли и мать его, Фаустина, на волне успеха Коммода получила почетное прозвание «Мать лагерей».
Как ни смотри, а в этом заключался глубокий смысл для всего государства, для армии, ибо император-воин, имеющий жену покровительницу военных лагерей, и золотого сына, чей портрет хочется водрузить на штандарты рядом с золотыми орлами, никогда не потерпит поражение, ни от внешних врагов, ни от внутренних. Вот только никак не желающий взрослеть Коммод вызывал у Марка недоумение.
Как ни смотри, а в этом заключался глубокий смысл для всего государства, для армии, ибо император-воин, имеющий жену покровительницу военных лагерей, и золотого сына, чей портрет хочется водрузить на штандарты рядом с золотыми орлами, никогда не потерпит поражение, ни от внешних врагов, ни от внутренних. Вот только никак не желающий взрослеть Коммод вызывал у Марка недоумение.
Потому Коммод и был скрытен. Он был мальчиком, любящим своих родителей несмотря на то, что они часто оставляли его одного, без внимания и любви и таких нужных в его возрасте советов. Он не хотел их подводить. Свои интересы он не то, чтобы скрывал от отца, он о них не распространялся и потому слухи о его увлечениях доходили до Марка стороной. Одной из таких привязанностей оказались лошадиные скачки, к которым Коммод пристрастился в Риме.
«Хорошо, пусть будет так, решил про себя Марк, в конце концов, скачками увлекались многие императоры. Последним, кого я знал был Адриан. А он был не из худших».
Теперь, на пути к Антиохии, крупному городу, в котором проживало почти шестьсот тысяч жителей, где были и театры, и арены для гладиаторских боев, и Большой Цирк для скачек, Коммодом овладело желание пополнить собой ряды болельщиков. Антиохия славилась отчаянными возничими, хорошими лошадьми, умело организованными состязаниями, все это молодой цезарь жаждал увидеть своими глазами. По правде сказать, никто не знал о причине его нового пристрастия, после танцев и лепки. Клеандр и Саотер думали, что в нем открылась азартная сторона, которая до того пряталась в глубине души и контролировалась суровой Фаустиной. Некоторые, и в том числе его отец, считали, что увлечение конскими бегами возникло от лени и безделья и стоит только Коммоду окунуться в государственные заботы, как он забудет о всякой чепухе.
Глупцы! Все они были глупцами, не понимающими Коммода!
Он ходил на скачки, на гладиаторские бои, на спектакли только за одним: каждый раз в его голове разыгрывались сцены, возникали красочные фантазии, где главным героем был только он, Коммод, и никто другой. Он оказывался тем ловким авригой8 на колеснице, который обгонял всех соперников и первым приближался к финишу, под радостные крики толпы надевал на голову почетный венок. Он выступал умелым гладиатором без жалости, разящим врагов и опрокидывающим их на песок арены, с упоением слышащим рукоплескания публики. Наконец, он являлся самым главным героем пьесы, к которому приковано все внимание и на котором держится все действие. Он был тем актером, о котором говорили на углах города.
Да, ему хотелось внимания вот, что на самом деле руководило им, а они говорили об азарте, они говорили о лени. В сущности, его увлекательные фантазии вырастали из детства и были обязаны одиночеству, в котором его оставили Марк и Фаустина, занятые государственным и личными заботами.
Во время обсуждения предстоящих конских скачек в Антиохии, Клеандр умело подогревал интерес Коммода.
«Я узнаю на кого авригу поставить, говорил он, хитро щуря глаза. Я меня большие связи в Сирии, которая неподалеку от моей родины Фригии. Ты выиграешь, цезарь!»
Однако Коммоду в последнее время хотелось не просто наблюдать за скачками, это чувствовал Саотер.
«Я хотел бы видеть тебя победителем!» сообщил он молодому господину, услышав предложение Клеандра. Так он пытался противопоставить свое влияние, влиянию вновь испеченного наставника.
«Цезарю рано участвовать в скачках. Он может получить увечье», злобно парировал Клеандр, сузив черные как уголь глаза.
Слушая их Коммод признавал правоту Клеандра, очевидную и расчетливую, приземленную. Да, он наследник, ему надо беречь себя ради империи, особенно из-за частых болезней отца. И все же сердцем он был с Саотером. Тот знал тайные желания молодого цезаря, умел угадывать их. Саотер повсюду сопровождал его как тень, глядя восторженными и влюбленными глазами, и эта любовь не утомляла Коммода. Наоборот, она возвышала его в своих собственных глазах, потому что отличалась от любви родителей, ибо те любили его по обязанности, а Саотер по зову души.
Итак, оба они: и Клеандр, и Саотер, соревновались друг с другом, каждый желая опередить соперника и только размер тени показывал, кто и в какое мгновение побеждает тот, у кого она была длиннее, находился от цезаря дальше.
«Я все устрою», предлагал Клеандр Коммоду, насмешливо поглядывая на Саотера.