Вот поэтому Антиохия оставила такой мрачный след в его памяти. А в Египте Марк, наконец, по-настоящему дал себе передыщку, как было когда-то в Алсиуме или Пренесте. Тогда он отдыхал всего несколько дней, казавшихся ему подарком богов, а теперь само время дало уставшему от бесконечной войны телу благодатный роздых. И это был не один день, не два много месяцев он путешествует по востоку, упивается яркими, поражающими ум и душу неизгладимыми впечатлениями. Он словно пьет доброе фалернское вино из внушительного кубка, который никогда не опустошается. И тело послушно откликается на эту заботу: его перестали донимать желудочные боли, ушла в прошлое бессонница и кровохарканье по утрам и даже териак, без которого он не мог обходиться все последние годы, оказался на время позабытым.
Взяв с собой Коммода, он с любопытством ходил по улицам города, посещал Мусейон, слушал диспуты ученых мужей в Библиотеке. Сам он хранил вежливое молчание, не желая своим положением первого лица империи влиять на исход научных споров.
Возле библиотеки всегда находилось много важной публики все ученые люди. Одни несли свитки с книгами, другие держали восковые таблички, а кто-то шел с пустыми руками, зато имея рядом собеседника. Эти чинные, неспешные прогулки вокруг императора и его свиты должны были показать, что здесь собирается наиболее образованный и самый почтенный круг людей. Тут обычно находятся те, кто далек от шумящего, торгующего, обманывающего, неунывающего города, а в воздухе разлита тишина, пропитанная умными мыслями, духом ученых и философов, давно оставивших землю.
Марк смотрел на одних с уважением, на других с затаенной усмешкой, потому что настоящих философов, людей, любящих мудрость, всегда можно отличить от пустомель, от напыщенных павлинов, у которых блестящие перья вовсе не являются подтверждением ума. Настоящих философов можно узнать по глазам. А у павлинов какие глаза? Мелкие бусинки!
«Смотри, сын, говорил он Коммоду, слушай этих людей! Это твоя империя, твои жители, которыми ты будешь управлять. Страна наша огромна и в ней проживают всякие народы. Ты был со мной на севере и видел диких варваров. Мы проехали с тобой Грецию, где зародились основы философии. Сейчас мы в Египте давшим миру пример устройства страны, когда во главе ее стоит один человек, называвшийся некогда фараоном. Сегодня он зовется принцепсом, императором или цезарем».
Коммод слушал молча, не задавая вопросов, но по его насупленному виду, было ясно, что это время он провел бы лучше с Клеандром или Саотером, умевшими развлекать молодого цезаря.
«Тебе все понятно?» с надеждой спросил Марк, когда они выходили из Библиотеки, солидного внушительного здания, посвященного богу Серапису16.
«Да, отец», вежливо ответил Коммод, занятый разглядыванием проходивших мимо молоденьких рабынь, сопровождавших знатную александрийскую матрону.
«Коммод, слишком часто отвлекается на мелочи, на пустяковые вещи, что вредит восприятию мира», подумал Марк, заметив с каким любопытством сын поглядывает на девушек. Он, статный, симпатичный юноша со светлыми локонами на голове, очень походил на молодого бога.
Эти локоны Марку вспомнилось, что еще с детства у Коммода были слегка оттопыренные уши. Лопоухость тогда не доставляла проблем сыну, однако подрастая, он начал обращать внимание на свою внешность, и эта особенность строения его физиономии начала ужасно злить Коммода и он приказал слугам каждый день обвязывать свою голову кожаной тесемкой, плотно прижимавшей их к голове. Так ему казалось, что оттопыренные уши сделаются маленькими и незаметными. А затем появились его прекрасные волосы, сгладившие все недостатки лица.
«Это все молодость. Он слишком молод по сравнению со мной в его возрасте. Груз государственных забот я ощутил в шесть лет, попав по воле Адриана в коллегию салиев. А может быть так и нужно, чтобы все доставалось, приходило в определенном Природой возрасте, чтобы в детстве было детство, в юности добывались знания, а в зрелости опыт? В своих рассуждениях я пропустил молодость, укорил Марк самого себя. Да, молодость Молодость дается для постижения любви, и это то, что я некогда упустил, увлекшись книгами, а не девушками. А ведь нормальный путь любого человека не должен избегать ничего из того, что я перечислил. Я же многого был лишен иногда по собственной воле, а чаще по воле моих приемных деда и отца17».
Неожиданно для окружающих и для самого Коммода, Марк поднял руку, погладил его курчавые волосы на голове.
«Расти мой сын сильным и умным, и римский народ будет тебя уважать! Так мы продолжим славные традиции наших предков Анниев, Элиев и Антонинов», сказал он, что прозвучало несколько напыщенно, неожиданно для самого Марка, не любившего показной патетики. Отец и сын Северы, братья Квинтилии, Помпеян, Тарутений Патерн и Александр Пелопатон, новый наместник Египта Цецилий Сальвиан все без исключения умилились его словам, его жесту, а некоторые даже смахнули набежавшие слезы.
Картина казалась символичной: великий император Марк Аврелий Антонин напутствует сына на фоне не менее величественного здания Александрийской библиотеки в храме Сераписа. Картина эта должна была запечатлеться в сердцах и на пергаменте в назидание потомкам, и кто-то из секретарей уже потянулся за восковой табличкой в карман туники, как вдруг к стоявшей на площади группе людей во главе с императором подбежал неизвестно откуда взявшийся пес. Коротконогий, с непропорционально длинным телом и маленькой головой, он с веселым задором залаял на стоявших. Назидательность картины оказалась смазанной, все невольно заулыбались, а Марк заметил: «Это боги посылают нам знак, чтобы мы не оцезарели».
Он произнес свое любимое напутствие, которым не раз укрощал собственную гордыню и гордыню покойного брата Луция Вера. Теперь же настала очередь Коммода через насмешливую иронию отца познать правду: цезари такие же люди, как и остальные смертные, только их ошибки стоят дороже.
Меж тем Коммода влекло к развлечениям. Здесь в садах, окружавших библиотечную тишину, ему было очень скучно, и он с трудом изображал заинтересованность. Заслышав шум и крики на выходе из царского квартала, в котором размещались основные административные здания, он повлек отца и остальных придворных на их зов. Неподалеку от выхода на Каноп18 они увидели фокусников, жонглеров, забавно гримасничающих клоунов, которых окружала говорливая суетная толпа. Александрийцы шумно выражали свое одобрение, а дети, снующие меж горожан, кричали и визжали от восторга.
«Смотри!» Коммод указал отцу на одного из жонглеров, развлекавших народ.
Тот, закончив подбрасывать в воздух небольшие каменные шарики, до блеска отшлифованные морем, подошел к горевшему рядом слабому костерку, над которым на треноге стоял куб с водой. От куба отходила медная трубка, пышущая паром. Жонглер принялся надувать этим паром бычьи пузыри, ловко подвязывать их соломой и пускать в воздух.
Ему зааплодировали, раздались возгласы одобрения, а мальчишки побежали за пузырями, ожидая пока те опустятся на землю. Их они подбирали, вновь приносили жонглеру за самую маленькую плату. У Коммода загорелись глаза.
«Я тоже хочу пускать в воздух шары, сказал он отцу. Давай, когда вернемся в Рим, на Палатине сделаем жаровню и я запущу их в небо!»
«Хорошее занятие для будущего правителя Рима, нечего сказать!», засмеялся тут скрипучим голосом еще один родственник большой императорской семьи, присоединившийся к свите в Александрии. Его звали Уммидий Квадрат и ему было чуть менее сорока лет. Он приходится Марку племянником по его сестре Корнифиции, ушедшей к богам раньше матери Домиции Луциллы, а Коммоду двоюродным братом. Марк всегда любил Корнифицию и потому всю жизнь опекал ее сына. Невысокого роста, крепкий, с выдающимся вперед носом семейной чертой всех Квадратов, Уммидий иногда вел себя бесцеремонно, пользуясь императорской благосклонностью.
Коммод с ненавистью посмотрел на дядю, который также как и сестра Луцилла всегда вызывали у него только раздражение и потому он старался обходить их обоих стороной.
«Уммидий прав, поддержал Марк Квадрата. Однако тебе сын стоит обратить внимание на эти шары не с точки зрения развлечений, а из-за физических особенностей нагретого воздуха. В прежние далекие дни в Александрии проживал известный изобретатель Герон, придумавший эту забаву».
«Я слышал, что Герон изобрел еще механизмы, применяемые теперь на сцене», внес свое слово Помпеян, заметивший, что Коммод сильно разозлился на Уммидия. Помпеян выступил вперед, закрыв собой от юного цезаря так раздражавшего его дядю. Он продолжил: «То, что мы видим на сцене всех этих спускающихся с небес богов или внезапно падающих в подземное царство негодяев, приводится в действие механизмами Герона».