Глагол времён! Металла звон!
Твой страшный глас меня смущает;
Зовёт меня, зовёт твой стон,
Зовёт и к гробу приближает.
Едва увидел я сей свет,
Уже зубами смерть скрежещет,
Как молнией, косою блещет,
И дни мои, как злак сечёт
«Тяжесть» державинского стиха осязаема. Увесистость. Объём. Форма. Цвет. Строфы точно не из-под пера, а высечены из камня. Выисканы глубоко в недрах. Отколоты от гигантских льдов. Упали из метеорных потоков. Иные точно расслышаны в грохоте водопадов, орудийной пальбе или даже победных салютов
О росс! О род великодушный!
О твердокаменная грудь!
О исполин, царю послушный!
Когда и где ты досягнуть
Не мог тебя достойной славы?
Твои труды тебе забавы;
Твои венцы вкруг блеск громов;
В полях ли брань ты тмишь свод звездный,
В морях ли бой ты пенишь бездны,
Везде ты страх твоих врагов.
«Образы и слова, писал о Державине В. Ходасевич, он громоздил, точно скалы, и, сталкивая звуки, сам упивался их столкновением». «По существу, продолжал рассуждения о великом стихотворце Ю. Айхенвальд, эта громкая поэзия отражает в себе как личные настроения самого Державина, так и психологию и даже физиологию блестящего века Екатерины. Её певец, он сумел внутренне объединить на своих страницах то, что относится к ней, к её царствованию, с тем, что составляет его именную субъективность».
Впрочем, сверкающий металлическим отливом, увесистый, тягучий стих Державина обязан был не одному лишь громогласию эпохи героини его бессмертной «Фелицы», но и движению поэтической музы куда менее политизированному и сиюминутному. А именно: обусловленному как самой природой русского языка, так и секретами души его носителей. В великой оде «Бог», почти десятилетие томившейся на письменном столе поэта, державинская форма стихосложения обрела-таки непоколебимое алиби: о Всевышнем сподручней изъясняться могуче, увесисто, зримо, ни на миг не допуская сомнения в присутствии Создателя.
О ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трёх лицах божества!
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто всё собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: бог.
Державинско-пушкинская развилка русской поэзии обозначила два её главных вектора: первый ближе к скульптурному, пространственному, осязаемому, некоему прообразу 3d, дополненному лексической гравитацией, и подчиняющийся тяжеловесной вселенской круговерти; второй вектор скорее мелодичный, лёгкий, трудноуловимый, стремящийся туда, где веса нет, а заодно пространства тоже, тот самый «пух из уст Эола», не празднующий в законах физика ничего путного, кроме, пожалуй, одного. А именно привычки к гениальной невесомости
Александр Герцен
Самый знаменитый неизвестный, самое громкое из забытых имён, наиболее талантливый из всех недооценённых гениев, невпопад растиражированный, незаслуженно поносимый, неизбежный и неуловимый в изучении одновременно, провидец, романтик, философ, бунтарь и яркий стилист всё это русский Гомер века XIX, нерв эпилептического века XX и горечь прозябания века XXI Александр Герцен.
В каждом городе, наверняка, есть улица его имени. На нашей одно время даже был ресторан. Он так по революционно-демократическому и назывался «Герцен». В нынешние «нью-самодержавные» времена его закрыли. И переквалифицировали в кавказскую шашлычную. Саму улицу переименовывать не стали она и так достаточно коротка. К тому же пересекается с другой родственной по духу Огарёва. Так что менять таблички пришлось бы сразу на двух. Накладно
Интересно всё-таки, что было в этом ресторане. Бифштексы? Осетрина? Ром? Или всё-таки аккуратно разложенные по столикам главы «Былого и дум»? «В Ватикане есть новая галерея, читаем у лучшего русского мемуариста, в которой, кажется, Пий VII собрал огромное количество статуй, бюстов, статуэток, вырытых в Риме и его окрестностях. Вся история римского падения выражена тут бровями, лбами, губами»
Вся история заката самодержавия на Руси выразилась в герценовской эпопее столь же характерным образом: «бровями, лбами, губами» Плюс позами, ужимками, привычками, голосами «Сергей Глинка, офицер, голосом тысяча восьмисот двенадцатого года, густо-сиплым, прочел свое стихотворение»
Вся история заката самодержавия на Руси выразилась в герценовской эпопее столь же характерным образом: «бровями, лбами, губами» Плюс позами, ужимками, привычками, голосами «Сергей Глинка, офицер, голосом тысяча восьмисот двенадцатого года, густо-сиплым, прочел свое стихотворение»
Я не видел ещё ярче и сочнее ремарки относительно примет эпохи наполеоновского нашествия: «голосом тысяча восьмисот двенадцатого года» В нём прослушивается и бородинская канонада, и хриплый окрик командиров на гренадёрский строй, и густое лошадиное ржание из-под гусарских шпор, и прокашливание солдатского мундштука на привале, и даже самый запах едкого окопного табака вот-вот вдарит в нос со страниц герценовской эпопеи.
История в ней порой сжимается точно материя в нейтронной звезде до плотности неимоверной. Один сочный мазок и выписана суть столетних хитросплетений судеб российских прим. Той же первопрестольной. А за ней и державы в целом. «Москва, по-видимому, сонная и вялая, занимающаяся сплетнями и богомольем, свадьбами и ничем просыпается всякий раз, когда надобно, и становится в уровень с обстоятельствами, когда над Русью гремит гроза. Она в 1612 году кроваво обвенчалась с Россией и сплавилась с нею огнем 1812. Она склонила голову перед Петром, потому что в звериной лапе его была будущность России».
Меткие исторические реминисценции у Герцена почти всегда перерастают в пророчества. В этом его величие. В этом наша беда: «в звериной лапе его была будущность России» Как в воду глядел: иным образом в будущность Россия входить так по сей день и не научилась.
Интересно, что было бы с русской историей, да и страной в целом, займись Герцен работой «по специальности»? Дипломированный астроном, выпускник естественного факультета МГУ, искушенный кристаллограф, короче талантливый физик, а наверняка в будущем и педагог, мог бы вполне украсить своим портретом галерею выдающихся естествоиспытателей московского университета. И занять vip-ложу в истории российской науки. Ан, нет: променял оную на историю самую.
Герцен не вошёл в историю, русская история вошла в него и обрела голос. Впрочем, не всегда благозвучный, иногда срывающийся в напряжении голосовых связок на крик и фальцет, но всякий раз слышный и различимый издалека. Что не мешает, впрочем, внутри себя этому голосу не прислушиваться и тщетно искать исторических благозвучий там, где за них по малодушию принимают уютную немоту.
Оцените, насколько современны и актуальны герценовские мысли и наблюдения, сделанные им полтора века назад. Как будто это о нас о современной России.
Шёл с благородными стремлениями и завязанными глазами.
Люди для мундира.
Цензоры качали головой, читая притчи Христа.
Проповедовать с амвона, увлекать с трибуны, учить с кафедры гораздо легче, чем воспитывать одного ребёнка.
Почётные ничтожества.
Правительствующая полиция.
Дети его были крещены в православную веру, то есть не имели никакой.
Броситься в отчаянное православие, в неистовый славянизм, если нет желания пить
запоем, сечь мужиков или играть в карты.
Славянизм, или русицизм, не как теория, не как учение, а как оскорблённое народное чувство, как тёмное воспоминание и верный инстинкт, как противудействие исключительно иностранному влиянию существовал со времени обрития первой бороты Петром I.
Появление полицейского в России равняется черепице, упавшей на голову.
Централизация может многое сделать для порядка, для разных общих предприятий, но она несовместна с свободой, ею легко народы доходят до положения хорошо бережёного стада или своры собак, ловко держимых каким-нибудь доезжачим.
Александра Смирнова-Россет
Гоголь приезжал сюда в поисках «живых душ» писать второй том «Мёртвых». Каждое утро я мету под его окнами опавшую листву. Впрочем, окон не сохранилось. И дома тоже. Но листва Мне кажется, она помнит их шаги.
На этом месте была губернаторская дача. Очень давно. Когда вокруг них ещё не ставили каменные ограды. У четы Смирновых таких точно не было. Гоголь жил в их домике запросто. Вставал в 5. Пил по утрам кофе. Смотрел на крутые Яченские брега, на бор и садился за рукопись. Ту самую, которую потом сожжёт. На дворе стоял 1849 год.
С 1845-го Александра Осиповна была в чине губернаторши. У нас в городе К***. Тяготилась им. Жаловалась в письмах Николаю Васильевичу: «общество испорчено навеки». Гоголь утешал Смирнову-Россет: «Вы устали вот и всё!» И разъяснял своему задушевному другу, как бороться с усталостью. Увещевания впоследствии вылились в «Выбранные места из переписки с друзьями».