С 1845-го Александра Осиповна была в чине губернаторши. У нас в городе К***. Тяготилась им. Жаловалась в письмах Николаю Васильевичу: «общество испорчено навеки». Гоголь утешал Смирнову-Россет: «Вы устали вот и всё!» И разъяснял своему задушевному другу, как бороться с усталостью. Увещевания впоследствии вылились в «Выбранные места из переписки с друзьями».
В 1849-ом приехал лично. И поселился напротив. Я имею ввиду от меня. Каждое утро я прохожу мимо гоголевских пенат на службу. Подвизаюсь здесь же на родине великой русской литературы. Говорят, самой великой. Но подтвердить это, увы, уже нельзя она сожжена. Здесь, так сказать, роддом второго тома «Мёртвых душ». Но не могила. И вообще: зачем он их назвал мёртвыми?.. Можете от того и не заладилось продолжение?..
Я почти слышу чтение таинственного второго тома. Один из самых немногих, кому посчастливилось. Поскольку служу рядом. Гоголь всё любил держать в тайне. Изредка, правда, приоткрывая её завесу перед самыми доверенными. И в первую очередь перед ней, умной и проницательной советчицей Смирновой-Россет. Вон там, за теми липами можно было отчётливо расслышать его голос. Вам интересно, какой он был, этот гоголевский тембр: высокий тенор или сочный баритон? Говорят, Чехов, такой интеллигентный и тонкий, разговаривал басом
Наш город К*** не особенно знаменит губернаторами. Во всяком случае, ни один из них не был причастен к рождению великих поэм. Даже рассказов. Может быть анекдотов А вот с губернаторшами другое дело. Яркой супруге невыразительного Смирнова удалось примагнитить великие литературные творения. А за одно и их творцов. Правда уйти после этого в небытие: в нашем городе К*** никто нынче и не вспоминает о губернской предводительнице литературных гениев Смирновой-Россет.
О её сердечном друге Гоголе, впрочем, помнят. Памятник вот соорудили на месте, где Николай Васильевич гостил у губернаторской четы. И прочитал ей наиболее полный вариант уничтоженного впоследствии шедевра. Грустный какой-то памятник получился. И мрачный. Как будто Гоголь в городе К*** не родил великую книгу, а поджёг её. И тут же умер. Но могилы Гоголя в нашем городе К*** нет. И, слава Богу. Есть, правда, рядом другая Циолковского. Но Константин Эдуардович своими рукописями, печку не растапливал. Знал, наверное, что не горят
Короче, в нашем городе К*** есть местечко, где ещё витает дух обнародованной здесь и, якобы, уничтоженной где-то далеко великой книги. Я каждое утро обметаю вокруг опавшую листву. Так на всякий случай. А то явится писатель, да на пару с губернаторшей и укорят: плохо приглядывали, заботами обошли от того и не сохранили. Не беспокойтесь, Николай Васильевич, не переживайте Александра Осиповна, сберегаем
Иван Гончаров
Если самых динамичных и зорких русских классиков Пушкина, Толстого и Достоевского очень трудно представить в роли непоседливых пилигримов, отчаянных мореходов и знатных географов, то самого медлительного и неповоротливого из них, самого тяжёлого на подъём и неприспособленного к бивуачному быту ваятеля апатичного русского феномена "обломовщины", Ивана Александровича Гончарова представить в роли просоленого морскими ветрами и прожаренного экваториальным пеклом литературного Магеллана вполне себе даже можно.
Почему так?.. Русская загадка. 170 лет назад, взгромоздясь в Кронштадте с чемоданами на борт фрегата "Паллада" , самый неприспособленный и неподходящий из всех, кто мог бы на нём отправиться в кругосветное плавание, отягощенный застопорившейся рукописью о великом лентяе Обломове, изъеденный ежедневной концелярской рутиной, столичной обывательской скукотой, до этого купеческой негой провинциального мещанства, не написавший ещё своих главных книг, 40-летний тучный, мягкий, невоинственный русский литератор Иван Гончаров решает вдруг одолеть под парусами земной шар, не зная, впрочем, для чего он это делает.
"Если вы спросите, для чего я решил плыть, писал он в одном из прощальных писем своим знакомым, то я бы вам ответил так: а для чего бы я остался?.." Редко кто из наших, даже вполне великих, людей мог поставить вопрос о смысле существования так радикально: если не знаешь, зачем сидишь дома поднимай якоря. Куда не важно. Главное чтобы на долго. Годами не выезжавший далее Петергофа столоначальник, не прыткий, не тёртый, не крепкий, с виду добродушный ленивый тюфяк, боявшийся в городе выйти на ветер без шарфа, а в изморозь без калош, вдруг кидает себя в штормовые широты на скрежещем в бюро всеми своими шпангоутами фрегате, оставляет в числе пройденных один океан за другим, очередной материк за следующим.
С равным любопытством и кропотливостью ревизует пристальным писательским оком и мускулистый Портсмут, и кукольную Мадеру, самый краешек земли Мыс Доброй надежды в Африке и самый пуп ее Лондон в Европе. Окунается в Китай, в Малайзию, в Японию, на Филиппины, в Сингапур. Стынет в Якутии, чешет на перекладных через всю Сибирь. Мотается вдоль и поперек земных широт долгие два года. Чтобы по возвращении в столицу вновь сесть за канцелярский стол в постылом департаменте, а дома за отставленную на два года рукопись о возлежащем в мечтательной прострации русском тюфяке Обломове. И написать о нем так, что каждый русский смог угадать в нём родственные гены. То есть так хорошо написать, что можно было бы и чуть похуже.
О чём, кстати, впоследствии пытался сожалеть и сам автор, предупреждая в одном из писем Льва Толстого в том, чтоб тот начинал читать "Обломова" не с первой части (самой, как назло, литературно совершенной), а сразу со второй (где прозябанию героя виден хоть какой-то выход). Да и не раз в задумках Гончарова проскальзывала мысль пустить своего главного литературного героя тем же маршрутом, что прошёл он сам. Порастрясти лень. Стряхнуть унылость. Но думал-думал и почему-то не пустил. Мечта о написании отдельной саги "Путешествие Обломова" так и не реализовалась. Что выложило кучу козырей в умелые руки тех, кто вылепил впоследствии из сочиненного Иваном Гончаровым обаятельного образа ругательство "обломов".
Из всех великих романов Гончарова самым выдающимся остался тот, что так и остался не написанным. О том, кто был и есть и кем бы мог бы быть на самом деле любимый всеми и жалеемый до слёз Илья Ильич. Хотя возможно всё в нём угадалось автором сполна и так. Да не всё из этого нам удалось расшифровать впоследствии как должно
Николай Федоров
Гагариных оторвалось от Земли на самом деле двое. Старший и младший. Первый прежде нащупал дорогу в космизм. Второй уже век спустя в космос. Первооткрывателем значился Николай. За ним уже потянулся Юрий. Оба из российской глубинки: Тамбовской да Смоленской. Космос, стало быть, оттуда видней. Ближе так, что ли. А может и не ближе Разве что ключ от него именно в Тамбовских Ключах и обнаружился. В самом, что ни на есть русском захолустье. Здесь в 1829 году и удосужился появиться на свет первый русский космист Николай Федоров (фамилия по крестному отцу). Он же незаконнорожденный сын князя Гагарина. Звездная фамилия еще вон когда позвала к звездам
Про него мало, что доподлинно известно. Хотя жил страшным скромником и библиотечным анахоретом не так уж и давно практически вровень с Толстым. Даже был временами с ним накоротке. Во всяком случае до богохульных выходок графа. Притягивал своей философией воскрешения Достоевского и Владимира Соловьева. Вдохновлял космо-утопией вечной жизни Циолковского и Пастернака. Эхом радости от оживления всех предков до единого отдавался в брюсовской «Невозвратности»» и платоновском «Чевенгуре». Каким-то чудом узаконился даже в русском авангарде. Точнее угадался в контурах теней, отбрасываемых на революционное искусство то ли Шкловским, то ли Малевичем, а то и самим Владимиром Владимировичем Маяковским. Да и, выясняется, иные фильмы Сокурова 100-процентный федоровский мотив. А именно воскрешения павших
Суть всего лишь в легкой оппозиции: воскресение или воскрешение? Но легкой ли?.. На место традиционного для христианства трансцендентного воскресения в день страшного суда русский философ Николай Федоров ставит всеобщее воскрешение из мертвых. Без избранных. Без разделенных, как принято в религиозной традиции, на тех, кому в ад мучиться, и тех, что в рай лицезреть. Ибо только человеку, как считает русский Сократ, дано спасти мир от энтропийной разрухи. То бишь от хаоса, к которому приговорена Вселенная слепой природой. Её, эту природу, Федоров тщится поставить на путь истинный. Путь этот должен указать человек. В нем, как считает, библиотечный мудрец, Всевышний спрятал главный запал дальнейшего развития Вселенной.
Как, впрочем и его самого, человека, двигателя Вселенной. То есть его преображение. В первую голову нравственное, оплачиваемое по самому высокому курсу: возвратом ссуд на жизнь всем, кто выдал тебе их ранее. То есть воскрешением отцов из мертвых. Как? Лучше не спрашивайте. Точнее попробуйте принять необходимость этого постулата на веру. А о реализуемости поговорим после