Если бы человек был существом духовным и бестелесным, или если бы человек переживал зло одной душою и, обладая телом, был бы лишен возможности проявлять зло вовне, телесно, тогда физическое воздействие на злодея потеряло бы смысл. Но в действительности душа и тело передают друг другу свои состояния, и человек изливает зло во внешние поступки. Его тело передает его душе чужой протест против его злодеяний. Поэтому физическое воздействие имеет смысл при определенных условиях.
Там, где духовное воздействие оказывается бессильным, и злая воля выступает в качестве внешней силы, как слепая злоба, ожесточенная, агрессивная, безбожная, духовно растлевающая необходимо злодея заставить наложить извне волю на внутреннюю или внешнюю деятельность человека и пресечь ее.
Заставить можно психически, обращаясь к душе (приказ, запрет, угроза и т.д.), или физически, обращаясь к телу. Заставление не совпадает с насилием. Оно может быть дозволенным. Насилие же в принципе не дозволено. Насильник говорит своей жертве: «ты средство моего интереса и моей похоти, ты не автономный дух, а подчиненная мне одушевленная вещь, ты во власти моего произвола» .
Человек же, пресекающий злодеяния, не попирает автономию злодея, а требует ее восстановления. Он движим не злобой, а силой утверждения справедливости. Толстой же называет всякое заставление насилием, отвергает внешнее заставление как ответ злом на зло, как покушение на свободу другого. Внешнюю борьбу со злом надо, по Толстому, прекратить раз и навсегда. Здесь заключен источник заблуждений великого писателя и его многочисленных последователей. Ведь само внешнее физическое воздействие не есть зло потому, что ничто внешнее само по себе не может быть ни добром, ни злом; «оно может быть таковым только как проявление внутреннего добра и зла» . Физическое заставление было бы злодеянием, если бы оно было «противодуховно и противолюбовно».
Человек может прибегнуть к самозаставлению. Немощь в самозаставлении (самопринуждении) ставит вопрос о психическом понуждении со стороны других. Воспитывать слабохарактерных значит учить их самопринуждению к добру, а не ко злу. Для человека, слабого в добре и не окрепшего во зле, внешнее психическое понуждение со стороны родителей, учителей, церкви и государства есть могучее подспорье. В заставлении физическое воздействие образует последнюю стадию. Оно необходимо, когда самозаставление не действует, а внешнее психическое понуждение оказывается несостоятельным. Мечта переродить злодея одним нравственным совершенством как примером других людей несостоятельна потому, что «преображение злодея должно быть его личным самостоятельным актом, а не отблеском чужого совершенства» .
Сентиментальное жалостливое безволие непротивленцев прикрывается ссылкой на волю Божию (как ныне в России относительно отмены смертной казни). Воля Божия толкуется непротивленцами избирательно. Когда злодей обижает не злодея (растлевает детей, кощунствует над святынями и губит Родину), то это «угодно Богу». Когда незлодей сопротивляется злодею силою, то это Богу не угодно. Воля Божия состоит, по мнению непротивленцев, в том, чтобы «никто не обижал злодеев, когда они обижают незлодеев» . Непротивленцы не приемлют волю Божию тогда, когда такое приятие повело бы их к героическому волевому служению.
Толстой мораль ставит выше религии, а «гуманное» выше Божественного. Гуманное он возвел в абсолютное. Тело злодея для него неприкосновенно. Исток его морали «чувство жалостливого сострадания». Человек выступает для него или страдающим, или жалеющим. Его религия «мораль сострадания». Он не человека осветил лучом любви к Богу, чтобы обрести абсолютный критерий нравственности, а восприятие Бога затемнил состраданием к мучающимся людям . Это жалостливая, бездуховная любовь общественно вялая, безразличная к последствиям.
Христианство учит «духовной любви». Эта любовь избирает то, что является объективно лучшим не только для данного человека, данной группы людей, но то, что по своему содержанию спасительно и целительно для каждого человека; она ценит в человеке не все без разбора, а «образ Божий», стремление к совершенству. Любовь к ближнему есть любовь к его духу, а не «просто жалость к его страдающей животности» ; она есть в первую очередь связь духа с духом, а потом души с душой, тела с телом. Духовно зрячая любовь знает объективно лучшее, ценит его достоинство и готово к его обороне силой и мечом; она ограничивает действие душевной любви в ее «непосредственном наивном разливе». Человек, угасивший в себе образ Божий, нуждается не в безвольном «да», а в сурово-осуждающем «нет». Это отрезвляющее «нет» проистекает из любви к божественному в падшей душе. Так возникает «отрицательный лик любви», производный от ее силы в добре.
Сильный в добре силен в отрицании зла. Отрицающая любовь желает каждому человеку духовного просветления; встречая подлинное зло («самоутврждающуюся противодуховную злобу»), она усиливает свое «нет» в такой последовательности: неодобрение, несочувствие, выговор, осуждение, отказ в содействии, протест, обличение, требование, психическое понуждение, строгость, суровость, бойкот, физическое понуждение, пресечение, казнь .
Кто пресекает зло силою, тот допускает в себя нравственно-несовершенное, ущербное состояние. Ибо физическое пресечение зла будит страсти, азарт, кровожадный инстинкт. Отрицающая любовь урезанная и не святая, она безрадостна и мучительна, сурова и жестка. Она требует духовной верности и самоочищения, стойкости и выдержки, силы и подвига.
Ильин дает следующее решение трагической проблемы. Тот, кто перед агрессивным злодейством требует идеального нравственного исхода, не понимает «жизненной трагедии» в такой ситуации идеального исхода нет. Ибо идеальный исход это исход праведный, т.е. нравственно совершенное деяние. Неосуществление такого деяния есть исход неправедный. Всякий грех есть неправедность, но не всякая неправедность есть грех. Человек грешен тогда, когда он мог совершить дело праведно, потому что объективные условия это допускали, но субъективно он оказался не на высоте возможностей. Но бывают ситуации, когда объективные условия исключают праведный исход. Человек понимает это и, тем не менее, идет на него, пытаясь найти «наименее неправедный исход». Такой поступок есть сознательное осуществление неправедности. Но он не является грехом. «Это есть не отпадение от совершенства по субъективной слабости, а отступление от совершенства по объективной необходимости и проявление субъективной силы». В такой ситуации человек творит не грех, но служение должному совершенству.
Нравственно-совершенное обязательно для каждого человека всюду, где ему объективно доступен праведный исход. Там же, где такой исход не доступен объективно, там для человека обязателен неправедный исход с наименьшей неправедностью. Ильин делает вывод: «Нравственно-несовершенное не всегда практически запретно. Оно не запретно именно там, где объективно невозможен праведный исход» .
Путь меча неправедный. Но мудрость жизни состоит в необходимости «мужественно вступать в неправедность, идя через нее, но не к ней, вступая в нее, чтобы уйти из нее». Да, путь меча неправедный. Но разве есть, восклицает Ильин, другой, праведный? Не тот ли путь сентиментального непротивления, как «путь предательства слабых, соучастия со злодеем»? Человек может потакать злу или сопротивляться. В первом случае он мечет бисер перед свиньями, чтобы не быть растерзанным. Злодей, попирающий духовное достоинство человека, ставит каждого перед дилеммой: «предать дело Божие, соблюдая свою праведность, или быть верным Богу, избирая неправедный путь» . Мужество и честность требуют духовного компромисса, приятия своей личной неправедности в борьбе со злодеем как «врагом Божьего дела» .
Положение меченосца «нравственно-трагическое». Выход из него по плечу духовно сильным. Сильный человек не бежит от зла в «мнимо-добродетельную пассивность», но входит в трагическое положение, чтобы изжить его. В этом его подвиг борьбы и духовного напряжения. Он выносит свои поступки, чтобы пронести «совершенное дело». Он не отрекается малодушно от содеянного, но и не идеализирует его нравственное содержание . Он очищает религиозно свою душу, но не раскаивается. Ибо он не праведен, но прав.
Справедлив меч, движимый положительной любовью к делу Божию и к Родине, и отрицательной любовью к злодейству. Меч не свят, не праведен, но он необходим в борьбе за дело Божие с силами ада и злодейства.
Ошибочно освящение силы и меча, их вознесение «на высоту совершенства и святости». Это ветхозаветная традиция, понимающая Божество как «совершенство силы», а не как «совершенство любви и добра». Ошибочно так же налагать запрет на силу и меч, ибо обращение к ним может быть «нравственно и религиозно обязательным». Ошибочно слагать с себя ответственность и перелагать ее на Бога: мол, меч направляет не моя рука, а Бог через меня. Это путь к вседозволенности и деморализации. Это, добавим, американская манера.
Кто не выходит из любви к Богу, тому не страшно временное отступление от праведности. Он чище и выше борьбы со злом, она не сломает его. Принять бремя меча, опасностей и страданий может тот, кто утвердил свою любовь и жизнь в свете совершенства Божия. В любви ко Христу он имеет живую основу своего личного духа и черпает в ней силу подвига и очищения.